Барон в юбке.

Приплясывающие в танце смерти задние лапы медведя подкосились, древко, не выдержав веса, предательски хрустнуло в моих руках, и на меня, едва успевшего откатиться, чуть не рухнуло добрых восемь центнеров содрогающейся в агонии мохнатой плоти....

Лежа на земле, в паре сантиметров от скребущих в агонии землю гигантских когтей, не в силах подняться или отползти подальше, я истерически хохотал, слизывая с губ стекавшую по лицу кровь...

(1) ( На самом деле, воюющая каста, так называемые "носящие оружие" делится на два неравных класса: рурихмы( имп. всадники)— знать, люди благородного сословия, и кметьи ( имп. пешцы). Обязанность совершить камоку во имя спасения чести и снятия обвинений со всего своего рода — аналог японского харакири со вспарыванием горла, практиковавшегося женщинами-самураями — вменяется лишь сословию всадников— рурихмам ( Крымов называет их рыцарями), простой же воин, кметь, может выбирать между камоку и разжалованием в простые крестьяне, связанном с полным бесчестьем для выбравшего этот вариант. Люди же, не пожелавшие спасти свою честь, вследствие чего объявленные валлинами, становились вне закона: любой, даже самый последний крестьянин, имел право убить валлина и присвоить себе его имущество. )

* * *

Малышка Вандзя, с широко распахнутыми глазами и раскрытым ртом, в компании десятка таких же пострельцов, как и она, сгрудившихся в кучу на полу у ног явившегося незнамо откуда в их глухое селение краснобая-сказителя, восторженно слушала захватывающий речитатив, произносимый слегка надтреснутым, но еще довольно звучным, стариковским голосом под тихий перебор струн гуслей.

Забредшего в их деревню слепого старика-сказителя с мальчонкой-провожатым у тына с поклоном встретил сам староста и объявил почетным гостем деревни. Баюна усадили на почетном месте — накрытой расшитым рушником колоде в красном углу общинной избы, сама же община разместилась вдоль стен на лавках, и унеслась вслед за вьющейся, словно петляющая горная тропа, нитью рассказа.

Старик-сказитель явно обладал недюжинным талантом: он пел о великой Трехсотлетней войне императоров древности и мокролясских королей, о дальних странах за морем и за Великой Степью, о трагедии полностью истребленного гуллями народа рушики, которые полегли все до единого, но удержали первую волну степняков, не дав им ворваться в братские мокролясские пределы, разоренные Трехсотлетней войной, о тяжкой жизни беглых крестьян, нашедших приют в диких лесах Чертовых Шеломов.

Особенно встрепенулась, распахнув еще шире и без того здорово открытый рот, Вандзя, когда речь пошла о местной достопримечательности, и, по совместительству, пугале для всех малых детей — странном и страшном, но очень справедливом великане-отшельнике, поселившемся в их краях:

— И еще живет в наших лесах горный великан, прозванный Гримли-Молчун, недавно он здесь появился, а молва о нем на все Чертовы Шеломы идет. Велик зело, аки тролль горный, бородища — паклей зеленой торчит, глаза — что огоньки синие ночью на болоте сверкают. Одет он в шкуры задушенного голыми руками бьорха — пещерного медведя-людоеда, который не одну общину лесную сиротил, охотников заламывал, а зброей у него — в косую сажень дубина древа каменного, что и пяти мужикам крепким не под силу поднять.

Много про него сказок да небылиц бают: ходит, дескать, великан тот только ночью, подкрадывается к костру заблукавших охотников, и слушает: что за люди в его леса пожаловали — ежли честные пушники али вялильщики, то выведет их из лесу, наставив на деревьях зарубок— указателей, да еще и шкур ценных на дорогу подбросит, али камешек дорогой какой. Особливо добр он к тем, кто в лес с добром придет, да подношение лесным духам и Гримли-Молчуну на пне, как заведено, оставит. Но горе тому, на кого он рассердится: уж сколько шильников да душегубов Молчун по лесам заблукал, али дубиной своей громадной из корня окаменевшего тысячелетнего дуба извел — одной Дажмати да Лешему Фаргу ведомо...

Увидеть его редко кому удается — скрытен зело великан тот, а услышать еще никому не удавалось: речи ли лишен сей великан, али просто с людьми не толкует — мне про то неведомо, да знаю только, что сторонится он людей-то. Кто говорит, что он рыцарь-от заколдованный, заклятье страшное на нем; кто бает, что великан — сын родный Лешему Фаргу, прижитый им от девки, в лесу заблукавшей, да не в пример шильникам всяким, али валлинам недобрым, иль и вовсе, нечисти какой лесной, навроде йольмских духов корченных, зла он простым людям никогда не делает. Он на добро — добром отвечает. Вот каков Лесной Хозяин, Гримли-Молчун...

... Сухонькая, скрученная подагрой, с потрескавшейся мозолистой кожей, рука баюна последний раз прошла по струнам, нежно лаская их, и гусли, мерный рокот которых, вплетаясь в речь сказителя, казалось, оживлял и расцвечивал, делая практически осязаемыми — протяни руку — коснешься — воспеваемые стариком образы, утихли.

В огромном, с точки зрения Вандзи, жившей с братом и бабушкой в махонькой курной хижине-полуземлянке, помещении общинной избы, повисла звенящая тишина. Люди, сидящие вдоль стен на лавках, все еще находясь под непередаваемым очарованием от услышанного, не торопились нарушать ее, боясь спугнуть то чувство, возвращающее человека в беззаботное детство, где за каждым углом скрыта целая вселенная, где все расцвечено яркими цветами, где нет настырной работы от зари до зари, где есть место подвигу и великим чувствам, а все опасности кажутся далекими и легко преодолимыми.

С лавки поднялся староста, весь вечер сидевший тихо, словно мертвый, и слушавший баюна, глядя куда-то вдаль затянутыми паволокой глазами, задумчиво покусывая сивый ус. Отвесив земной поклон сказителю, он, комкая в руках шапку, от всего сердца поблагодарил баюна.

Вся изба тут же взорвалась одобрительным гомоном, каждый считал своим долгом благодарно дотронуться до старика, сунуть тому в котомку кусок орехового пирога, или какой другой снеди, бабы сразу же взяли в оборот мальчонку-поводыря, набросав ему полную котомку всякой всячины, обоим вручили по огромной миске просяной каши со шкварками и по пол краюхи пшеничного хлеба— царского блюда в вечно полуголодной лесной деревне, живущей собирательством и охотой.

На следующий день вся деревня вышла провожать баюна с поводырем. Среди толпы сухоньких, светловолосых и низкорослых селян, пятном выделялся староста с семейством, по совместительству еще и деревенский кузнец— матерый, крепко сбитый мужик с рано засеребрившейся — соль с перцем,— прежде черной, как смоль, шевелюрой, окруженный пятью кудрявыми оглоедами — сыновьями, имевшими такой же, как и у отца в молодости, цвета воронова крыла волос. Все они, кроме младшего — двенадцатилетнего пока постреленка Янека, считались самыми знатными охотниками и женихами на пять окрестных деревень.

От деревенских ворот, встроенных в крепкий тын из заостренных, обугленных для прочности и обмазанных глиной кольев, защищавший деревню от непрошенных гостей и дикого зверья, вниз, по пологому склону холма, тянулась широкая просека — огнище, плод двадцатилетнего труда старосты Црнава и его семейства, засеянная зеленеющей озимой рожью. Вдоль огнища шла утоптанная тропа, ведущая к соседним деревням — Дубнянке и Млинковке.

Осенив уходящих знаком Святого Круга, староста было повернулся уходить, как вдруг его внимание привлекло какое-то движение на утыканном обгорелыми пнями краю медленно растущего огнища. Резко обернувшись, Црнав сначала не поверил своим глазам: былой кошмар двадцатишестилетней давности, до сих пор терзавший его во сне, напоминая о пятне позора, пудовым камнем висевшем на его душе, во плоти, в грохоте костяных лап страшных верховых тварей — комоней, несся к его, выстраданной многолетними трудами всей маленькой лесной общины блотянских беженцев, деревне. Это были внушающие ужас степные всадники — огулы, называемые в народе гулли.

Давно закопанные в самый темный уголок души воспоминания, вновь, как будто все произошло только вчера, нахлынули на него:

...Двадцать шесть лет назад, юный Црнав, носивший тогда совсем другое имя, в составе полусотни воинов под командованием сэра Рудо Ле Гиза, сына старого барона, был послан на перехват банды гуллей — людоловов, терроризировавших дальние поселения, принадлежавшие их господину, барону Ле Гизу.

В глубоком овраге, куда их полусотня выкатилась, преследуя отягощенный большим полоном отряд людоловов, их ждала мастерски подготовленная засада: из-за засеки из поваленных поперек дороги деревьев, в лицо преследователям полетели тучи горящих стрел, смоченных в земляном масле. Половина отряда полегла на месте. Не растерявшийся сэр Рудо, спешившись и присоединившись к остальным воинам, сумел организовать плотный строй, ощетинившийся щитами и копьями, и даже повел людей на атаку засеки, которая была отбита.

После была отбита и вторая атака, и третья, во время которой, ошалевший от крови и вида падающих под стрелами недосягаемого врага товарищей, Црнав не выдержал, и, увидев еще двоих таких же убегающих, бросив копья и щиты, кметей, рванул следом за ними...

...Разорванный побежавшими трусами строй, с трудом, потеряв еще пять человек под градом сыплющихся стрел, восстановил под руководством сэра Рудо линию, и все-таки преодолел засеку. Началась кровавая мясорубка, из которой удалось вырваться лишь трем или четырем степнякам, но почти весь атаковавший отряд , в том числе и храбрый сэр Рудо, полегли под кривыми саблями отбивавшихся, словно демоны, людоловов.

... Затем был суд старого барона над струсившими в той битве: из троих побежавших, лишь один — старый Клум, нашел в себе силы спасти свою честь, отведя позор от своего рода, у остальных— Црнава и Менка, сил совершить камоку не хватило, и они с позором были разжалованы в крестьяне.

Явившийся в родимый дом Црнав не смог вынести презрения сельчан, вида все время плачущей матери и поседевшего за одну ночь отца...

Одним мрачным осенним вечером, взвалив на плечи котомку, отправился опозоренный кметь искать свою долю.

Издавна прибежищем разного рода беглецов и отщепенцев считались Чертовы Шеломы — один из отрогов Лимьего Хребта. Невысокие, пологие сопки, плотно заросшие густым, непроходимым лесом, испокон веков служили прибежищем беглых крестьян, отверженных и изгоев со всех концов огромной Империи. В пути он примкнул к обозу беженцев из обезлюдевшей, пораженной страшным моровым поветрием Блотины.

Среди обездоленных, измученных долгим переходом и повсеместным отказом в приюте, отовсюду гонимых, как переносчики заразы, людей, молодой, крепкий и умный парень быстро завоевал уважение и авторитет. Именно по его совету, отчаявшиеся остатки выживших в том страшном, длившемся почти всю зиму без еды и припасов, переходе смерти, нашли свой приют под густой сенью лесов. Так, в столь дикой глуши, что даже самые отчаянные душегубы опасались заходить туда, выросли восемь деревенек, надежно, еще крепче, чем мечи потерянных беглецами рурихмов, хранимые мрачной славой этих проклятых в незапамятные времена мест.

Восемь деревенек, разбросанных по лесистым склонам пяти холмов, окружавших небольшое горное озерцо — вот и все, что осталось от когда-то трехсоттысячного населения богатой и процветавшей некогда провинции древнего мокролясского королевства...

Двадцать пять лет наполненной тяжким трудом жизни пронеслись перед внутренним взором Црнава, двадцать пять лет жизни, каждый год которой он мог с гордостью вспомнить, и все это теперь пущено насмарку одним — единственным отрядом трижды проклятых гуллей...

С трудом подавив вырвавшийся горестный полустон — полурычание, Црнав громко начал отдавать приказания:

— Все в деревню! Собирайте все, что можно спасти и прячьте! Все, что можно унести — должно быть унесено, что нельзя — или зарыто, или уничтожено! Рудо!— он обернулся к старшему сыну,— бери Янека и уходите через пещеру под общинной избой в лес, затем, пуще ветра,— в Дубнянку, потом дальше, во все остальные деревни, предупредите старост, пусть уводят людей и скот в пещеры... Мы постараемся задержать гуллей...

— Бабы! Кончай выть! Хватайте все, что можно, и прячьтесь в общинной избе...

— Други мои!, -он обратился к ошарашено стоявшим сельчанам,— если мы не возьмем в руки оружие против этих нелюдей, нашим семьям не хватит времени спастись...

Матерые охотники, не боящиеся выйти с одной рогатиной на бурого медведя, испуганно загомонили, лихорадочно творя Святой Круг:

— Ты о чем, Црнав!? Опомнись! Мы ратаи (Имп. беззащитные — вольные крестьяне, не имеющие рурихма-покровителя. Дать крестьянину в руки оружие против людей, и то лишь с самых крайних, безвыходных ситуациях, имел право лишь рыцарь — рурихм, который в имперской религии выполнял, кроме государственных функций, еще и обязанности жреца бога смерти, провожающего человека в последний путь и предстоящего перед ним заступником всех творящих(всех остальных каст, не носящих оружие: крестьян — караев, творящих молитвы Дажматери за весь мир своей работой на воплощении Родящей Дажматери — земле, и священников— волхвов, творящих молитвы своей работой со знаниями — воплощением духа плодородного начала бога неба, мужа Дажматери.)

Само понятие 'рурихм' означает 'служитель' и близко по смыслу к значению древнеяпонского понятия 'самурай', с поправкой, кроме мирских, еще и на религиозные обязанности данного сословия.

Рурихм, давший серву в руки оружие, брал при этом на себя всю вину за возможные убийства, которые осуществит этот человек по его приказу, ибо совершивший убийство не имеет права прикасаться затем к земле, дабы не осквернить ее и не погубить тем самым свою душу.

Если же крестьянин берет в руки оружие по повелению рурихма,— в отдельных, крайних случаях такое допускалось,— то автоматически все его грехи, связанные с этим шагом, переносились на давшего такое распоряжение, а крестьянин мог потом вернуться после трехмесячного поста к своим обычным обязанностям, или же перейти в класс кметей. Кроме того, лишь рурихм и люди, специально назначенные им для этого из кметей, имели право прикасаться к трупам людей, погибших несвоевременной смертью, и хоронить их с соблюдением обряда. )

...— Подняв руку на человека без благословения рурихма, мы отдадим свои души демонам! Они заоглядывались, ища друг у друга поддержки.

— Вот когда пожалеешь, о том, что в наших деревнях нет рурихмов,— звучало в их бормотании. Затем, один из них обернулся к Црнаву:

— Мы решили: погибнем без сопротивления, но души свои демонам не отдадим.

Црнав в бешенстве заскрипел зубами:

— Да простит меня святая семья! Я! Я возьму на себя весь ваш грех, один, сам отвечу перед богами! На лицах окружавших его мужчин тупое отчаяние на мгновение сменилось ошарашенностью, а затем, по мере осознания великой жертвы старосты, жертвовавшего собственной душой ради них, мрачной решимостью. Вперед выступил Орм, самый добычливый охотник деревни: рухнув на колени перед Црнавом, он поцеловал перед ним землю:

— Веди нас, господин, поверь, твоя жертва не будет напрасной.