Во второй половине восемнадцатого столетия человеческие ненависть и ярость воззвали к безумию снова, и снова безумие заполнило Францию. Голодные смертные резали предлагаемую плоть, вырывали волосы и ногти, насиловали, убивали, калечили и казнили всех, кого могли поймать — тех, кто был рожден в высшим сословии, конечно. Во время всего этого снова прозвучал Зов, и мы направились в Париж. Я был там. Я хорошо закусил трупами, которые лежали на улице, аристократами и крестьянами. Я видел, как примогены Парижа убегали подобно собакам, и я воспользовался тем, что они после себя оставили. Когда лихорадка спала, страна вернулась к... пристойности, порядку, Нормальности. Но шрамы остались до сих пор. Кое-что от нас — от него — осталось в Городе Света, и когда начнется Геенна, там все повторится снова.

Возможно, мы (или кто-то из нас с выдающейся волей) решили, что это время было великолепным для собрания. Совершенно случайно, разумеется, в это же время один парижский доктор решил среди всего этого хаоса, что возможно бедные изломанные лунатики, о которых он заботился, будут чувствовать себя лучше, если дать им свободу передвижения. Разумеется, он был прав. Когда устанавливается Власть Ужаса, лунатики намного счастливее, когда могут бежать, куда им вздумается.

Девятнадцатое столетие

"...сети из дыма и стали опутают сердце земли и среди огней люди будут кричать от своих деяний..."

Быстрее и быстрее вращались колеса. Когда вести о Новом Свете достигли дворов, оказалось, что мир значительно шире, и теперь человечество могло заполнить этот мир. Ярость, энергия и возбуждение, города пухли от смертных, а в это время другие смертные сажали в пустоши семена новых городов. Границы были установлены, и смертные решили заполнить их.

Дети Шабаша и Камарильи начали грязную, энергичную вражду на Американском Западе и в Мехико; вкус кровавых войн доносится из тени того столетия, но их злобность была... выдающийся для того времени. Двоюродный брат сражался с двоюродным братом за пространство, я почувствовал смерть трех моих близких родственников, и они ворвались в мое сознание с трепетанием паутины. Но нам повезло: мы не стали массово резать друг друга. Больше не было истинны между "трибу" и "антитрибу", пусть тебя не обманет мое мнение, но непроизносимый, стойкий инстинкт сдерживал нас, инстинкт защищал витки плетения. Конечно, логика говорит нам, что одни ничего не знали о том, что видения других могут пригодиться, но, когда логика терпит неудачу перед чем-то большим, все, что у нас есть — инстинкты.

Индустриальная революция явилась как стальной дуб, выросший за ночь. Города разрастались как раковые опухли, как кипящий жир, наполненный маслом. Дымом и ржой. Снова старейшины других кланов были мало готовы к бешеным изменениям в мире. Больше нельзя было спокойно спать двадцать лет и дожидаться следующего поколения — за это время мир мог измениться снова. Я даже не могу назвать число вампиров, потомков всех кланов, которые заводили себе все больше и больше детей лишь для того, чтобы иметь слуг, которые могли объяснить им последние технические и культурные находки.

С раздуванием городов для забвения, ненормальности и безумия оставалось немного мест, куда можно было пойти. Время деревенского дурачка прошло — в конце концов, его община была достаточно мала для того, чтобы постоянные жители следовали за ним, и у них могла даже появиться склонность слушать его рассуждения снова и снова. Теперь населения было слишком много, и оно было слишком занято, чтобы позволить прикоснутся к себе бреду. Мир сошел с ума от строительства учреждений — тюрем, больниц и, конечно же, психушек. Это было просто необходимо, так они объясняли, засунуть ненадежных и зависимых куда-нибудь... в другое место.

А потом одна женщина выставила психушки на всеобщее обозрение. Странно, что это была американка, кто бы мог подумать, что американская женщина изменит так много там, где пасовали лучшие европейские психологи. Она была школьным учителем, медсестрой и в конце концов она решила стать реформатором. О, это не было случайностью, как может показаться из моих слов — женщина преподавала в воскресной школе для женщин-осужденных, и тут она обнаружила, как легко для правительства было швырять преступников и психов в одни те же тюрьмы, чтобы убрать их с глаз общественности.

Она не была похожа на крестоносцев из предыдущих эпох, она действительно сделала для семьи что-то хорошее. Ее реформа психушек была большим благом для больных людей, это точно. Но ее настойчивость, ее защита утверждения, что умственно больные нуждаются в окружении таких же для надлежащего ухода, увеличили количество пациентов в каждой психушке. И как только одна из психушек переоборудовалась, она тут же заполнялась до отказа.

Это было... удобно для тех из нас, кто интересовался психушками.

Эпоха Виктории

Но в Англии началась странная череда лет, специфическое время, которое осталось в сердцах Сородичей. Даже сегодня смертные с их книгами, фильмами и ночными клубами — даже они признают викторианское время как время, когда вампиры появились в искусстве, только они считают, что все это было вымыслом.

Многие полагают, что все началось из-за одной книги. Нет. Сенсуалистическая литература не может объяснить колебания нитей Паутины, которые пропахли болезнями времени. Она не может объяснить, почему сонм вампиров, существ из любого клана, лизали свои порезы, чтобы запомнить Викторианскую эпоху. Это было время вампиров в гораздо большей степени, чем об этом говорит литература. Это было время Малкавиан в не меньшей степени.

Первое, что ты должен понять, что смертные пылали — тихо и яростно, как печи, спрятанные в подвале. Они вдохнули в свои груди Нормальность, и они лечили и раскармливали ее, пока она не опухла. Нормальность требовала, чтобы смертные отгородились от животных, чтобы они подчинились каменным и холодным объятьям порядка и правильности.

Замечательно.

Но они обманывали сами себя. Они отгородились от своих животных за заштукатуренным фасадом благоприятного спокойствия, и сбивались с пути только тогда, когда были уверены, что Нормальность не смотрит. И когда они в тайне хотели вырваться из лап приемлемого — они делали это с таким рвением, что болезнь ловила их, кружила вокруг краев их сущности как пепел вокруг огня. Поэзия Росетти, Теннисона, Синбарна, проза Вильда и Патера — чистые тени страсти, которые пылали под мрамором как викторианская грудь. Давление... было похоже на сомкнутое щупальце. Когда стали появляться трещины и их эмоции стали убывать, то, что смертные сделали для себя и для других, было чудесным. Поэтому мы помним то время. Поэтому это был знак для нас.

Так много трещин, изломов, разрывов... Джек Потрошитель сделал свою кровавую работу, многие Сородичи были убеждены в том, что если он такой умный, тихий и безумный, то он должен быть одним из нас. Была назначена символическая кровавая охота под карикатурным названием "Лорд Фианна", но никто особенно не делал ничего, разве что указывал выгнанным на улицу несовершеннолетним угомонится.

Бог умер, так утверждал Ницше. Вселенная была лишь остывающими останками, по крайне мере так говорила теория Класиуса. Кости великих драконов были обрушены с камней, огромные и древние вещи из эпохи восприятия, а ты знаешь, что часто общность — это лишь другое слово, чтобы обозначить никудышность, слепоту...

Эпоха, которую провозгласили общие чувства, не могла быть реальной. И поэтому многие, очень многие смертные решили, что вещи, которые они видят, кости великих животных, были созданы Богом, чтобы затуманить их зрение, чтобы проверить их веру в невидимый мир — что истинный путь был в том, чтобы не верить чувствам, логики, и следовать тому, что они знали.

Если бы я верил в Бога, я бы поверил и в это.

Запомни: когда Ницше умер, многие считали его безумным. Законы правильности говорили, что смертный человек не может удалиться слишком далеко от приемлемого и до сих пор оставаться... вменяемым. Не смотря на знания, полученные ими после перехода через смерть, наши далекие двоюродные братья до сих пор хватаются за правильность. Они до сих пор верят, что наша болезнь, наше Зрение ненадежны, что даже если наш род опережает Нормальность, то мы изломаны и ненадежны.

Не верь им.

В конце концов, колесо повернулось снова, но, наверное, это к лучшему. Оно повернулось, чтобы обозначить столетие дикости, роста и болезни, последнее столетие, которое осталось для нас. Последнее столетие перед... Геенной.

Слова были подхвачены шуршащим, дрожащим, холодным ветром. Паника охватила Даниэля, и его ноги начали дергаться. Его пальцы пытались ухватиться хоть за что-то, но они хватались лишь за мягкие, пружинящие вещи, которые растягивались в стороны. Невидимые руки хлопали по его запястьям, лодыжкам, по его мертвому сердцу. Он сопротивлялся, отчаянно пытаясь вырваться, убежать в тихую темноту, но хватка была неослабевающей.

Держись, черт тебя побери! Ты должен дослушать оставшееся!

Держись!

Держись, Даниэль!

Он широко раскрыл свой рот, однако крик не прозвучал — он просто прилип к его горлу, душа его.

Современные ночи

Так много изменений всего лишь за какую-то сотню лет.

Не успеешь моргнуть глазом, как человек уже изобрел механические крылья и стал использовать их, чтобы убивать. Колючая проволока, ядовитый газ, пулеметы, шрапнель — умирающие кричали от боли, и их крики эхом отзывались по всей Европе. Паутина содрогалась.

Отчаянье расцветало. Вымощенные золотом улицы Соединенных Штатов лишались своего блеска, и ребра Западного мира трескались. Мир, который перерос голод и бедность, стал другим. Как заметили поэты, великая пустота прокралась в сердце Америки и сожрала все, что нашла там. Многие из твоих двоюродных братьев были обращены в это время; иногда мы думали, что стоит проявить немного жалости и освободить их от запросов голодной плоти, и иногда мы взывали к силе их отчаявшихся чувств. Я делал это. У меня было дитя во время Депрессии.

Я хочу, чтобы часть меня, которая помнит ее, не уплыла прочь. Все, к чему я взываю — это ее худое, умоляющее лицо.

Так мало времени прошло... Даже когда Америка сражалась, чтобы отстроить себя, чтобы снова залатать свои кости, пульс мира бился чаще. Я не могу обвинить Новый Свет или старейшин той земли, что они не заметили того, что приближалось.

Маленький человек захватил власть в Старой Стране, маленький человек, который мог выглядеть крайне непритязательно, если бы ты просто встретил его в кафе. Его, как и нас, было легко недооценивать. Когда мы увидели его в первый раз, мы испугались, сами не зная от чего. Мы советовали собратьям по клану держатся подальше от этого человека и его круга, потому что с их рук капала пролитая кровь и в их глазах светилось безумие, которое мы не могли контролировать. И когда танки поехали вперед и процессии мясников двинулись, мы закричали в ужасе, боясь его болезни, болезни силы полубога, которая могла схватить нас всех. Мы боялись за себя, мы знали, что были правы. Зрение подсказывало нам, что это было похоже на то, как будто бы началась Геенна.

И снова явился Зов — но он был изломанным, состоящим из множества бормочущих голосов. Так много резни, потерянных жизней, страданий... для чувств это было слишком, и они обжигали как солнце. Мы бежали прежде толпы из Германии. Безумие заполнило это место, но только сильнейшие могли ходить среди собравшихся монстров, человеческих монстров, и выжить.

Когда война наконец-то закончилась, явился безжалостный взрыв света, Белая колонна... разорвала небо пополам, и земля под ним... это было похоже на конец, на начало Геенны.

Если бы ты был человеком, ты мог бы поверить, что знак преждевременный, потому что всего лишь срок одной жизни прошел между сожжением и сегодняшней ночью. Но ты бессмертный, десятилетие подобны биению пульса, и ты видишь.

Пробуждение

На несколько десятилетий наши печали ослабило... кое-что. Мир вращался, быстрее, чем когда бы то ни было, и человечество взорвалось от изобилия. Города жирели, становились плотнее, безумнее, чем когда бы то ни было, и это все, что мы действительно могли сделать, чтобы удержаться. Технология распространялась как эпидемия по Западному миру, изменяя уклад жизни людей каждые несколько лет. Никто из Сородичей не видел зубов Геенны, пока они не начали смыкаться.

Было что-то похожее на обратный ход против индустриализации позже. Болезнь реформы разгорелась снова, и условия жизни в психушках снова были вытащены на публичное обозрение. Теперь психушки были не просто целью — наполовину дома, программы свободной работы, и в том же духе, все цвело новой страстью "нормализировать", вернуть больных и нестабильных назад к "общему течению". Жители требовали все больше от учреждений, и ни одно из этих учреждений не могло уступить. Поэтому бандиты, заторможенные и нестабильные, потекли на улицы — это было интересным явлением, ответом на изменения.

Истинная мера человеческой жалости проявлялась тогда, когда больных вышвыривали из психушек. Все еще не способные вести себя адекватно, умственно больные были переведены дома для ухода, где те, кто заботились о них, были... намного слабее. Те, кому не повезло, оказались на улице или во временных приютах — и их было много. В начале восьмидесятых американский президент решил, что его страна тратит слишком много на умственные заботы, и выплеснул волны нестабильности на улицы. И безумие разрасталось и преумножалось.

Посторонние не слишком хорошо отреагировали на это. По их мнению, любой полоумный на улице был еще одним потенциальным источником для нашей семьи. Они начали подозревать наш клан в экстенсивной подготовке к расширению нашей власти повсюду. Некоторые князья и архиепископы негласно позволяли своим мелким сошкам пить из бездомных и безумных столько, сколько они захотят — не только потому, что их исчезновения никто не заметит, а еще и потому, что надеялись, что это разрушит "великий план Малкавиан".

Из-за всей этой паранойи приход Пробуждения не был для них случайным.

1997 год. Тогда все наши разумы накопили сухого трута, ожидающего огня. Тогда объединение ожило. Сдерживающие барьеры, тайно поставленные после Соглашени Шипов, стали ослабевать. Безумие перетекало из разума в разум, тайно открывая глаза каждому из нас. Если раньше болезнь мирно дремала в антитрибу Камарильи, теперь она расцвела в полную силу.

Мы сказали Камарилье, что это была вина "антитрибу" Шабаша, что мы заразились этой болезнью. Те немногие в Шабаше, кто заметил хоть какие-то изменения, требовали намного меньше объяснений. Они всегда смотрели на нашу семью как на нечто заразное — и возможно они были правы. Просто еще одна вспышка болезни, которую легко взять под контроль, вот и все. И это все, что они должны были знать.

Почему Пробуждение пришло к нам? Возможно, что-то случилось, когда Малкав повернулся в своем бестелесном сне. Возможно, предсмертный крик Равноса был настолько громким, что он обласкал нас всех...