Петрович

Ошалеть было от чего: в доме стоял такой гвалт, что уши закладывало, а в сигаретном дыму с явственным привкусом конопли можно было топор вешать. Ваня отыскал взглядом Петровича, изобразил на лице первобытный ужас и попятился.

Петрович поймал его на кухне и провел краткий инструктаж: много не пить, рта не раскрывать, на подъебки не вестись — и тогда, бог даст, все обойдется. Ванюша кивал, будто и впрямь понимал что-то... Петрович с сомнением покрутил головой и повел пацана в гостиную. А предпочел бы запереть в кладовке...

Ванюша притулился на диванчике между Петровичем и одним из громил, который тотчас принялся за соседом "ухаживать". Попытку влить в крысенка штрафной стакан водки Петрович решительно пресек, хоть и мелькнула у него здравая мысль, что сваленный лошадиной дозой крысенок не представлял бы никакой опасности. Спал бы себе тихонько и не отсвечивал... Но на такое преступление против человечности Петрович не мог пойти даже из самых благих побуждений. Он разрешил Ване выпить рюмку, а потом принялся пичкать разносолами в надежде, что пацан обожрется, как удав, и не сможет смотреть на водку. Ванюша послушно налег на икорку и копченые окорочка, а Петровичу, несмотря на творящийся вокруг бедлам, как-то вдруг полегчало от Ванькиного присутствия, от теплой его близости и доверчивой безропотности, ради которых стоило пережить эту громкую, бессмысленную и тошнотворную попойку.

Грея ногу о Ванькино бедро, он забил на расхуяренную посуду, на залитые пойлом колонки, на затоптанный грязными говнодавами пол. Хуйня это все, право же... Главное — вот оно, сидит рядом и обгладывает куриную косточку, утирая рот тыльной стороной ладони. И пока оно тут сидит, похуй Петровичу все остальное. Похуй — и точка.

Пьянка, между тем, продолжалась и неизбежно двигалась к тому моменту, когда толпа разгоряченных кобелей возжаждет плотских утех и потребует телок. Брошенная кем-то фраза, что все это, конечно, заебись и водка штука вкусная, но без блядей чего-то не хватает, упала на благодатную почву и немедленно дала всходы.

— Где у вас тут можно девочек заказать? — интеллигентно обратился к хозяину дома заезжий хуила. — Мальчикам нужно пар стравить...

Петрович вздохнул и достал мобильник. Морально он был готов к такому обороту дела, и как бы ни протестовала его натура против визжащих полуголых девок, шарахающихся по дому, и замызганных, не подлежащих стирке простыней, — деваться было некуда. Он набрал теть Наташу и попросил как можно оперативней доставить пятерых крепких девушек. За свой счет, разумеется.

Сколько сварочных аппаратов можно было купить на эти бабки? Ну, не сказать чтобы дохуя, но Петровичу и одного бы хватило...

Бордельная "газелька" подкатила где-то через полчаса, и хозяин впустил в дом стайку пестро одетых, ярко накрашенных и, как на подбор, мясистых девиц, призванных оживить заскучавшее общество. Общество встретило их восторженным улюлюканьем и щедро поделилось водкой. Барышни благосклонно приляпали и стали знакомиться с мальчиками. Минуты этак через три одно из знакомств увенчалось отбытием парочки в хозяйскую спальню, а еще минут через пятнадцать во всех сколько-нибудь темных уголках дома еблись и стонали, стонали и еблись. По двое, по трое, а то и по четверо. Торопливо сменяя друг друга, подгоняя, подстегивая...

Не охваченными любовной лихорадкой остались только трое: Ванюша, подыхайющий от любопытства и диковато прислушивающийся к царящей в доме возне, авторитет, очевидно, считающий ниже своего достоинства делить шлюх со свитой, и сам хозяин дома, стерегущий Ваньку и ни на шаг от него не отходящий. Некоторое время они молча торчали в гостиной, что-то доедали и допивали, а потом авторитет изъявил желание пообщаться: подсел поближе, самолично наполнил рюмки и поинтересовался, почему дядюшка не хочет приобщить племянника к радостям секса. Ванюша зарделся, как маков цвет, расстегнул пуговичку на воротничке, нечаянно обнажив засос, а Петрович кашлянул и выразился в том духе, что не твое, мол, это собачье дело, кого и где будет ебать мой племянник. Ну... в более вежливой форме, конечно.

Ответ, казалось, полностью удовлетворил гостя, и, оставив тему секса, он перевел разговор на бизнес, стал спрашивать, много ли приносят заправки, не напирают ли конкуренты, и так далее и тому подобное... Петрович отвечал уклончиво и нехотя, но в целом разговор вышел довольно нейтральный, и гость не любопытствовал уж очень. Где-то с час они вели светскую беседу, отвлекаясь на водку и шастающих туда-сюда мальчиков-девочек, и все вроде бы было нормально, но Петровича не оставляло ощущение, что что-то не так. Что именно — он не мог понять, но одно знал точно: ему до омерзения неприятен этот человек с ухоженными пухлыми конечностями, масляными глазками и насквозь фальшивыми повадками. Человек, которого Петрович не чувствовал, не просекал, чего-то не ловил в нем, словно это и не человек вовсе, а какая-то иная форма жизни, чуждая и враждебная. И, как это ни забавно, он испытал облегчение, когда нарезвившиеся мальчики стали подтягиваться обратно и отвлекать внимание на себя. Наблюдать, как нажирается, гогочет и пускает по кругу папироску с дурью бандитская кодла, оказалось приятней, чем беседовать с косящим под депутата госдумы недоноском...

Веселье продолжалось еще долго, и всеобщая ебля заходила по второму, а потом и по третьему кругу, и в сортире все время кто-то блевал, а в прихожей уже хуй знает сколько времени всхлипывала пьяная в говнище барышня... Петрович к середине ночи как-то отупел и перестал вообще на что-либо реагировать, только вливал в себя рюмку за рюмкой, но водка уже не брала. Ванюша тихонько дремал, свернувшись в уголке дивана и только вздрагивал иногда от особенно громких звуков. Никто за весь вечер так и не доебался до него, но и это уже не радовало Петровича. И даже когда гости, наконец, собрались свалить, он не почувствовал себя лучше. Его до такой степени все заебло, что эмоций не осталось никаких: ни плохих, ни хороших.

Он проводил полуживых гостей, пронаблюдал за тем, как они грузят друг друга в транспорт, как потом отъезжают, двигаясь зигзагами, и долго еще стоял на крыльце, вдыхая морозный воздух и не спеша возвращаться в провонявший водкой, анашой, спермой и блевотиной дом. Стоял, пока не замерз нахуй. А вернувшись, повалился на диван, подгреб под себя Ваньку и выключился, не потрудившись погасить свет...

Утром они благополучно проспали будильник, поднимавший Ваню на работу. Да и какая нахуй могла быть работа после вчерашнего?.. Петрович привычно отмазал ребенка от службы до конца недели, и, едва очнувшись и кое-как поправив здоровье, они принялись приводить дом в порядок — несколько это было возможно.

Управились только к вечеру. Уже в сумерках Петрович отнес на помойку пустые бутылки, коих насчитывалось никак не меньше полусотни, использованные гондоны, рассованные по всему дому, целую гору битой посуды и брезгливо сдернутое с кровати постельное белье. Ванюша тем временем самозабвенно пидарасил пол на кухне — единственный не отмытый еще пятачок в доме. Дождавшись окончания процедуры, Петрович загнал Ваньку в ванну и, в свою очередь, отпидарасил его — во всех смыслах этого слова — после чего стало возможным почувствовать себя белым человеком, поужинать нормально, посмотреть телевизор... Жизнь налаживалась, одним словом.

Через день-два Петрович и думать забыл о рыбнадзоре, авторитете и прочих сварочных аппаратах. Они с Ванькой откровенно бездельничали целых четыре дня и, если можно так выразиться, наслаждались семейной жизнью. Они ели, спали, крутили киношки и увлеченно трахались в промежутках. Промежутков было много и случались они весьма часто, вследствие чего Ваня ходил по дому в чем мать родила — из соображений экономии и целесообразности, видимо. Петрович, глядя на него, тихо подыхал от нежности и чувствовал себя влюбленным подростком. От зашкаливающего счастья хотелось то ли с крыши спрыгнуть, то ли пятистопным ямбом заговорить. А то ли просто сотворить что-нибудь этакое, сумасшедшее... Ну, например, машину ребенку подарить или свезти его в Диснейленд... А хули?.. Взять отпуск дней на десять да и смотаться...

— Ванька, хочешь в Диснейленд?

Ванька бросил грызть ноготь, глянул недоверчиво, и во взгляде у него мелькнуло что-то новое, какая-то сумасшедшинка, каковой Петрович прежде не наблюдал.

— Хочу... — прошептал он тихо.

Петрович покивал, прикидывая что-то.

— Надо разузнать насчет загранпаспортов. В понедельник займусь... А он в каком штате, не помнишь? Там, наверное, тепло сейчас...

С выражением полного охуения на остренькой мордочке Ваня медленно пожал плечами. Он понятия не имел, в каком это штате, ему было глубоко фиолетово, тепло там или холодно, ему, по правде сказать, и Диснейленд никуда не уперся, но сам факт...

— Там будет охуенно жарко... — протянул он с непонятным каким-то выражением.

— Язык намылю, — пообещал Петрович. И стал подсчитывать расходы...

Понедельник наступил до обидного скоро. Доставив Ванечку на работу, Петрович всерьез взялся за свой заброшенный бизнес, порешал кое-какие текущие проблемы, проверил некоторую отчетность, после чего, как обещал, озадачился паспортами, разузнал, что и как, тряхнул парочку полезных знакомых и отыскал наикратчайший путь к цели. Был шанс успеть получить паспорта и визы до рождественских каникул, и такой расклад более чем устраивал Петровича. Довольный объемом проделанной работы, где-то во второй половине дня он вернулся домой, прошагал на кухню, разогрел себе пожрать и собрался было устроиться перед телевизором, но...

В гостиной на столике, за которым они с Ванькой имели обыкновение ужинать, на том самом столике, за которым они пили водку в первый день знакомства, лежал вырванный из ежедневника лист бумаги с лаконичной надписью: "Ебаный твой бизнес штоб он здох". И много-много восклицательных знаков...

Очень осторожно поставив на стол тарелку, Петрович сел, взял в руки записку, на автомате отметил ошибки, особенно умилившись букве "з", и все еще не осознавая тяжести происшедшего, спросил у ноосферы:

— Какого хуя?..

Ноосфера не ответила. Смолчала она и в ответ на все прочие вопросы, которые задал Петрович в ближайшие полчаса. А именно: что забыл Ваня дома в разгар рабочего дня? куда подевались некоторые из его вещей и дорожная сумка? зачем он забрал все свои деньги, которые зарабатывал, но почти не тратил? и, наконец, почему не взял свой ключ от дома?.. Видимо, ноосфера не считала нужным разжевывать очевидное: Ванька ушел, и не нужно было иметь семь пядей во лбу, чтобы понять это. Но почему?! Ведь все было так заебись...

Трясущейся рукой Петрович набрал Ванькин номер и услышал, что абонент недоступен. Сколько бы он ни набирал этот номер впоследствии — результат был тот же.

С трудом выйдя из ступора, Петрович засунул себя в машину и рванул в салон. Ваньки там, разумеется, не было, но растерянный персонал в лице хорошенькой девушки-консультантки и юного клерка, оформлявшего кредиты, наперебой поведал Петровичу страшную историю о том, как явились в салон два амбала, отозвали Ванюшу в сторонку, нашептали ему что-то, и тот, не сказав ни слова, вообще без объяснений, натянул куртку и съебался с амбалами на большом черном джипе с забавным номером "е666ун".

Номер этот Петрович хорошо помнил, а потому подробное описание амбалов, выданное Ванькиной напарницей, ни черта не добавило к уже сложившейся картине происшедшего: Ванька нашел себе нового "дядюшку", а Петрович со своим тупым Диснейлендом — пошел лесом. При чем тут его, Петровича, "ебаный бизнес" — он как-то не задумался, не до того было...

Собственно, было вообще ни до чего. Совсем. Мир в одночасье рухнул, жизнь не удалась, и вокруг не осталось ровным счетом ничего, хоть сколько-нибудь достойного внимания. Пустота эта, что внутри, что снаружи, оказалась до того болезненной, что хотелось биться головой о стену, и не спасали от той пустоты ни работа, ни водка. Петрович не понимал, как жил раньше, и совсем не представлял, как будет жить дальше. Позади было серо и уныло, впереди — черно и непроглядно, и только посередине — маленький апельсиново-рыжий кусочек жизни, теплый и яркий, пронзительно прекрасный и безвозвратно проебаный.

Ваньку Петрович не осуждал, хоть и не мог понять, почему он с такой легкостью променял его на столичное уебище. Потому что оно богаче и круче? Так ведь Ванька и не просил никогда ничего, кроме глупых киношек, которые Петрович закупал в промышленных масштабах... Или потому что оно столичное? Так ведь стоило только намекнуть — Петрович в лепешку бы расшибся, но перевез бы Ваньку в Москву. Только вот нахуй ему Москва? Он что, по тамошним клубам будет шарахаться, по гламурным тусовкам и спецзаведениям для пидарасов? Но это ж даже представить себе невозможно... Он же валенок — милый Ваня. Совершенно дикий городской маугли, ни разговаривать толком не умеющий, ни вести себя в обществе... Петровичу казалось, что с ним пацан только-только начал оживать, оттаивать... Ну вот, видать, и вытаяло нечто — совсем не то, что представлялось Петровичу. Проглядел он что-то в крысенке, упустил, прощелкал. Вот и расхлебывает теперь...

Заливая самоедство водкой, Петрович стал частенько уходить в запои и забрасывать к чертям и без того неважно идущие дела, от чего его маленькая финансовая империя немедленно пришла в упадок. Каких-то пара-тройка месяцев без крепкой хозяйской руки — и мужики в сервисе забили на работу, а к заправкам уже тянули загребущие лапы бензиновые монстры. Петрович доставал иногда прощальное Ванькино послание, перечитывал и усмехался горько: подыхает мой бизнес, Ванечка. Ты доволен?..

Был ли Ваня доволен — сие неведомо, зато достоверно известно, что Петровичу в отсутствие рыжего счастья ни бизнес, ни бабки, ни большой уютный дом в хуй не дудели. С фатальной неизбежностью он пришел к единственно верному выводу, что в гроб с собой все это не положишь — так стоит ли корячиться? Разумеется, нет. Результатом вышеприведенных умозаключений стало назревшее к концу зимы решение продать все к ебаной матери, пробухать и сдохнуть на помойке, а февральская слякотная срань как-то очень располагала к подобному упадничеству и всяческому саморазрушению. Петрович как человек дела бросился исполнять задуманное с мазохистским наслаждением и самоубийственным энтузиазмом. Отговорить его от этой затеи было некому — с недавних пор он обходил стороной бывших дружков, а новые как-то не заводились, так что уже к началу марта он привел приговор в исполнение, заперся в доме и горько запил.

Запой тянулся бесконечно, и Петрович неотвратимо двигался к той черте, переступив которую, назад не возвращаются, но, видать, было в нем что-то такое, что чудом удержало его на краю — какая-то особенная мужицкая живучесть, что ли, или просто природная упертость, заставлявшая карабкаться и трепыхаться всем чертям назло... Как бы то ни было, очнувшись однажды утром, он с ненавистью оглядел тот гадюшник, в который за короткое время превратился его дом, и так разозлился на всю эту хуйню вообще и на крысенка в частности, что желание просто посмотреть в глаза маленькому рыжему предателю пересилила и абстинентный синдром, и полную безнадегу, и жаркую ненависть к самому себе.