Неблагодать

Перед глазами Геры всплыло лицо Сабин, и сердце сжалось от горя. Что, если бы девушка с мира, разрушенного войной, могла получить доступ ко всегалактической художественной сети, о которой мечтал Траун? Всё, что было у Сабин, — это стены переулков и корпуса чужих кораблей; её работы так и не получили заслуженной аудитории, истинного признания...

Кроме как со стороны человека, который сидел сейчас перед Герой — который использовал эти работы, чтобы растерзать их отряд в клочья. Он умолк, видя буйство чувств на её лице, и отвёл глаза.

А мог бы настаивать на своём, привести в пример захолустное образование Сабин и отсутствие шансов, чтобы надавить на Геру. Вместо этого он сменил тему.

— И в то же время имперское присутствие на каждой планете значительно упрощает подавление преступности. Организованные преступные синдикаты можно искоренить — я принимал участие в нескольких операциях такого рода, — с небрежным кивком сказал он. — Растут возможности для продвижения по службе в правительстве, в армии, даже в крупных корпорациях. Конфликты можно разрешить, обратившись к центральной власти или её представителям на местах, и разрешить гораздо быстрее и эффективнее, чем в вырождающейся республике. Империя может решать масштабные вопросы, такие, как дефицит определённых ресурсов или товаров в отдельных местах, и организовывать перераспределение. Не забывайте, что именно Империя оказала Лоталу помощь, когда население там голодало.

— А как насчёт погибших по пути? — нахмурилась Гера. — Миллиарды мёртвых ласатов, миллионы вуки и мон-каламари — геноциды по всей галактике, малые и большие.

— Разве в Галактической Республике не было рабов? — ответил Траун. — Даже Альдераан, известный гуманитарными миссиями по всей галактике, экспортирует свою промышленность на планету-близнец Делайю.

Он рывком потянулся к датападу; рука дрогнула, выдавая волнение. Траун вывел на проектор серию изображений. Гере стало муторно, но изображения были тут ни при чём — дрожь руки свидетельствовала о том, что разговор задевает Трауна так же, как и её, пусть даже он лучше это скрывает. На лице у него проступил румянец, словно спор вызвал выброс адреналина, готовность к битве, которой не суждено разразиться.

— Делайя, — произнёс Траун с трудом, будто ему не хватало воздуха. Он отщёлкивал изображения на проекторе с видимым напряжением в мышцах: маленькие дети, грязные и истощённые; мужчины и женщины в лохмотьях за работой, с кровоточащими пальцами. — Обнищавшие живые существа трудятся там за объедки, в потогонных мастерских и лагерях — некоторые из них преступники, другие просто бедняки. Шьют роскошную одежду для альдераанской элиты. Часть жителей Альдераана может протестовать против этих условий труда, но одежду они покупают всё равно. У них нет выбора; либо так, либо покидать систему в поисках другого рынка, и тут вопрос становится сложнее: они поддерживают альдераанскую культуру, покупая себе одежду в другом месте, чтобы сохранить традиционный гуманизм? Или же отворачиваются от альдераанской культуры, отказываясь покупать традиционную одежду, шитую в системе Альдераана? Со стороны выбор кажется простым, однако факт в том, что каждый член альдераанского двора, включая добросердечную королевскую семью, по-прежнему предпочитает традиционную одежду традиционному гуманизму.

Гера не ответила. Он коснулся рабства, но не геноцида; любые оправдания на этот счёт звучали бы чудовищно. И видно было, что его так сильно задевали вовсе не картины рабства на Делайе, а сам спор. Чем дольше длились их разговоры, тем труднее Трауну было, видимо, убеждать себя, будто он сможет изменить её мировоззрение. Она выдержала его взгляд, зная, что он читает в лице её мысли. Немного погодя Траун откинулся на спинку стула. Он выглядел так же устало, как чувствовала себя Гера.

Они рассматривали друг друга, ранимые и обессиленные, не желая больше говорить. Гера взглянула на чай, который он принёс ей — лишнее проявление доброты и внимания, небольшой жест, чтобы сделать ей поудобней в самых что ни на есть неудобных обстоятельствах, — и попыталась привести это к общему знаменателю с его бессердечной аргументацией. Она со вздохом поднялась и подошла к нему, неся в руках чашку с чаем. Траун наблюдал за нею с любопытством, но без опасений.

Гера коснулась его плеча, почувствовала, как прикосновение заставило его окаменеть. Тепло кожи под мундиром и крепость мышц напомнили ей, что он не только рупор Империи. Она отдала ему полупустую чашку, и он кротко, без возражений принял и сжал её в ладонях, ограничив свои возможности к обороне. Знак доверия, как в тот день, когда он сел рядом с ней на койку.

— Настоящая Империя не работает как идеальная версия, которую ты выстроил у себя в голове, — мягко сказала она, — и ты это знаешь. И даже если б она работала так, это не стоило бы отнятых жизней — массовых убийств, угнетения и потери гражданских прав. Ты ведь понимаешь?

Его голова клонилась к ней, но он прикрыл и опустил глаза. В лице читалось приглушённое желание, сродни голоду или жажде. Он подался навстречу прикосновению, выражение на его лице стало яснее, и Гера вдруг с содроганием поняла.

Им двигало одиночество. Одиночество приводило его сюда, чтобы говорить с ней каждый день в поисках общества единственного, кроме него, нелюдя на корабле. Одиночество заставляло его цепляться за идеалы — эрзац тепла, прикосновений. Не врождённая доброта, не тайное сочувствие Восстанию — просто инстинктивная жажда товарищества, терзающая каждое живое существо.

И если Гера смогла разглядеть его одиночество, то, несомненно, и Император сумел — почуял, может быть, в тот момент, как обнаружил Трауна в изгнании. Для манипуляций тем, кто совершенно одинок, не требовалось силы ситхов. Траун был оторван от всего и всех, и именно это позволило Императору так легко исказить его разум, до такой степени промыть мозги в корне хорошему человеку.

Наконец Траун поднял взгляд. Губы его приоткрылись — он собирался что-то сказать, но увидел жалость на лице Геры и молча закрыл рот, глотая слова. Она склонилась к нему; он замер, задержал дыхание и прикрыл глаза, чувствуя её близость.

— Уходи со мной, — шепнула она. — Помоги мне бежать.

Глаза его были закрыты, на лице подавленная скорбь. Ни тени искушения, ни малейшей надежды, что он ответит. В отчаянии она склонилась к нему опять, положила руки на плечи, словно бы заключая его в объятия.

— Ты не обязан оставаться один вечно, — сказала она.

Но ответа не было. Вошла охрана, чтобы разнять их, но Гера уже отстранилась. Лицо Трауна снова было спокойно, тёмный водоворот чувств сокрыт. Он лениво отмахнулся от охранников и поднял глаза на Геру.

Приложил губы к краю чашки в том самом месте, где его касались её собственные губы, и осушил чай перед уходом.

Глава 7

Гера знавала лётчицу, молодую дерзкую тилинку с тягой к саморазрушению, которая присоединилась к Восстанию не в поисках высоких идеалов, а из глубинного стремления быть частью толпы. Тилинка выросла в секте и соображала достаточно, чтобы сектой её и звать — некие поклонники Силы, заблудшие и обманутые, — но осознание, что она уже подвергалась индоктринации, не мешало ей снова искать того же.

Она пришла в пункт вербовки повстанцев, и Гера увидела это в её глазах: девушка не искала цели в жизни, не альтруизм ею двигал. Она искала сродства, того коллективного возбуждения, что фанатики находили в храмах, держась за руки и хором распевая гимны.

В этом плане принадлежность к эскадрилье истребителей мало чем отличалась от секты. Вооружённые силы в целом мало чем отличались от секты, но Восстание так и не дало желаемого той тилинке: ему не хватало строгости, системы наказаний и поощрений, на которой она выросла и которой продолжала жаждать. "Она была бы счастливее у имперцев, — думала Гера, — если бы могла выдержать их рабочий темп".

Когда-то Гера высматривала в лице Кэнана признаки такого же уклона в фанатизм. Она слушала, как он рассказывал о своём прошлом, и порою её посещало беспокойство — не из-за пережитых им трагедий. Мантры джедаев, ритуалы, скромная униформа из домотканых одежд — его индоктринировали с рождения, бросили в бой прежде, чем он стал подростком. Слишком многое казалось ей знакомым. Он рассказал о своей наставнице и об убивших её клонах, и Геру словно перенесло назад во времени, в детство.

В прицеле корабль-грузовик с имперскими симпатизантами на борту; кабина вокруг отдаёт химической вонью гаслого лазерного огня. В мёртвом пространстве парит горелый ботинок, маленький, по ноге шестилетней Гере. Она сидит на посту канонира у отца на коленях.

Он дал ей нажать на спуск, будто дарил особый подарок — она тогда так это и восприняла. Когда она нажала, он поцеловал её в макушку, ободряюще, нежно, ласково. Чего ещё можно требовать от отца?

"Промывка мозгов", — назвал это Траун, резко и сухо. Гера почувствовала, как её тянет в душе согласиться — слишком хорошо она знала методы идеологической обработки и не могла отрицать, что сама ей подверглась. Когда-то Кэнан впервые рассказал о Депе Биллабе — его глаза светились почтением перед наставницей-героиней. Тот же блеск прежней славы лежал и на губах Геры, когда она упоминала Чама Синдуллу.

Они общались с Трауном не первую неделю, и Гера не видела у него признаков той же искры.

Пока он не заговорил об Императоре.

— Вы с ним встречались? — сдержанно спросила Гера.

— Конечно, — Траун сидел рядом с ней на койке — привычка, которая родилась между ними без слов. Руки его покоились на колене, глаза смотрели в дальнюю стену. — Мы встретились лично уже после моего изгнания. Восс Парк... — Не отдавая себе отчёта, он растопырил пальцы, теребя большим металлический ободок на безымянном. — ...представил меня ему. Я основательно продемонстрировал свои тактические способности, убив нескольких подчинённых Парка и пробравшись на борт его корабля.

Чем больше он рассказывал о своей жизни, тем меньше уверенности оставалось у Геры. Она почти ничего не знала ни о его изгнании, ни о том, кому он служил, прежде чем был втянут в лоно Империи. Он убивал имперцев — но зачем? — и Император его не казнил?

— Это произвело на него впечатление? — в сомнениях Гера искала на его лице ключ к сокрытой им тайне.

— Да, и кое-что ещё. У нас был разговор наедине. Мы поняли, что можем многое друг другу предложить. С его стороны ресурсы, с моей тактика.

Он запнулся, покосился на неё, быстро окинул взглядом, словно прикидывая, стоит ли говорить дальше. Гера не собиралась спускать его с крючка; она придвинулась ближе, задев его ногу своей. Колебание на лице Трауна испарилось. Прикосновение подействовало так, как и рассчитывала Гера: чуть успокоило его, приободрило, дало понять, что поделиться с ней безопасно — отчасти, по крайней мере.

Ей не хотелось признавать, что и сама она почувствовала то же.

— Я знаю, как Императора изображают в повстанческой пропаганде, — понимающе сказал Траун. — Дряхлый старик, изуродованный маньяк. Культурный архетип зла — урод с выцветшими глазами под чёрной мантией.

— Хочешь сказать, права имперская пропаганда? — спросила Гера, подстраиваясь под Трауна, его тон открытой беседы. — Он добрый пожилой сенатор с огоньком в глазах?

— Хочу сказать, — помедлив, произнёс Траун, — есть золотая середина. Император не чудовище, которым его выставляет пропаганда повстанцев. Он может быть грозным и даже жестоким. Может быть своевольным. Но мы с ним...

Повисла тишина. Траун шевельнулся и случайно задел ладонью руку Геры — лёгкое прикосновение отдалось жаром в виски, будто бы у неё начиналась мигрень. Его глаза смотрели куда-то вниз, вдаль.

— Мы с ним единомышленники, — в конце концов сказал Траун. — Он единственный, кто понимает положение в галактике так же, как я, понимает масштабы угрозы, с которой мы столкнулись, и готов сделать всё, что нужно, чтобы противостоять ей.

— Угрозы? — Гера всматривалась в его лицо, стараясь не подать виду, что пульс у неё подскочил. — Ты имеешь в виду Восстание?

Он покачал головой, сжав губы.

— Восстание — ничто. Отвлекающий манёвр; утечка ресурсов. Опасно будет, если позволить ему загноиться.

Гера ждала продолжения, но он молчал.

— Тогда что же? Что это за страшная угроза, которая способна оправдать в твоих глазах имперскую агрессию?

Её умоляющий тон оставил Трауна безучастным. Он отвернулся к стене, лишая её возможности прочесть что-либо в его лице, и ответил:

— Я уже сказал достаточно.

Надежда в груди Геры дёрнулась и умерла, превратившись в мерзкую горечь. Она ждала, отчаянно желая от него ответа — пусть хоть придумает что-то, проявит тот интеллект и способность к анализу, что погубили команду "Призрака", — но он, похоже, не хотел самостоятельно мыслить на эту тему и в равной степени не желал позволять ей его вести. Он будто хотел быть обманут и не собирался рассматривать доказательства лжи, хотя его много раз тыкали в них лицом.

— Ты правда ему доверяешь? — голос Геры звучал глухо.

— Я доверяю ему, — и вот он, тот самый блеск у него в глазах, пусть и не слишком яркий. — Не знаю больше никого в галактике, кто мог бы разработать долгосрочную стратегию, которая нужна нам. О Палпатине можно сказать многое — возможно, всё то, в чём вы его обвиняете. Но он реалист, и он гений, и он обладает властью достичь всех наших целей — всех — ценой наименьшей возможной крови.

Он повернулся к ней, говоря, и смотрел в лицо. В его глазах таилась скрытая надежда, словно он думал, что у него есть какой-то шанс убедить её этой пылкой речью. А должен был знать лучше. Если бы Гера наплела ему такой же чуши, ему бы было противно.

— Он промыл тебе мозги, — сказала она Трауну его же тоном: сухо, отрывисто.

Траун как сидел, так и застыл, полуобернувшись к ней, одна рука меж ними на матрасе, другая для равновесия на краю койки. Его лицо не выражало ровно ничего.

— Ты знаешь основы мозгопромывки, — Гера повернулась к стене, не в силах больше на него смотреть. — Ты был в изгнании, Траун. Как долго? Годы, десятки лет? Отрезан от родного мира, ото всех, кого ты знал — более уязвимое состояние трудно вообразить. Ты был одинок, и Император знал это — а ты продемонстрировал ему свою ценность, как нетерпеливый пёс, отчаянно желающий быть принятым, пусть даже только как инструмент. Знаешь, ты ослеплён одиночеством. Вот почему ты меня навещаешь. Одиночество и преданность Императору-манипулятору, который всего лишь хочет тебя использовать как наёмника — против тех, кто должен бы быть твоими...

"Друзьями", — едва не сказала она, думая о Сабин и Зебе. "Семьёй", — перед ней встали Кэнан и Эзра. Она проглотила эти слова, отвернулась, моргнув, избрала другое:

— ...союзниками.

Она видела краем глаза, как Траун сник, прислонился спиной к стене с видом усталым, измученным битвой. Он отвернулся и сидел с пустым лицом, глядя на дверь.