— Конечно! — быстро сказал Бэйнар.
— Подумай об этом хорошенько, отец, — предостерег Хэлком. — Вероятность того, что рано или поздно Уэйв-Тандер или один из его шпионов придумают что-то, что может привести к вам, определенно существует. И несмотря на ханжеское отрицание Кэйлебом "репрессивных мер", он также ясно дал понять, что любой, кто поддерживает вооруженное сопротивление короне или коррумпированному режиму Кэйлеба в Церкви, столкнется с самыми суровыми наказаниями.
— Я не в восторге от концепции мученичества, милорд, — мрачно ответил Бэйнар. — Впрочем, и не боюсь этого. Если на то Божья воля, чтобы я умер, выполняя Его работу, тогда я буду благословлен больше всех других людей.
— Это правда, отец, — тихо сказал Хэлком, его глаза потеплели. — Это очень верно. На самом деле, именно эта правда позволяет мне вернуться в "пасть дракона", как вы выразились. И рано или поздно Кэйлеб и Стейнейр — и, да, даже сейджин Мерлин — обнаружат, что никто не может в конечном счете победить людей, которые помнят это. И когда они обнаружат это, они также обнаружат, что отчитываются перед Богом и Лэнгхорном, и это, отец Азуолд, им не понравится.
ФЕВРАЛЬ, Год Божий 893
.I.
Черейт, королевство Чисхолм, империя Чарис
— Добро пожаловать в Черейт, ваше величество. — Человек, ожидавший у подножия трапа, низко поклонился, когда Кэйлеб Армак, император Чариса, сошел на каменный причал и впервые ступил на землю королевства Чисхолм. Кэйлеб никогда не встречал высокого седовласого чисхолмца с глубоким, сильным голосом, но ему не терпелось познакомиться с этим пожилым человеком. К сожалению, не без некоторого трепета. К счастью, приветствие чисхолмца казалось искренним, хотя в этом трудно было быть уверенным, поскольку в данных обстоятельствах просто услышать его было более чем сложно. Гавань позади Кэйлеба была переполнена чарисийскими военными кораблями и чарисийскими транспортами, битком набитыми чарисийскими морскими пехотинцами. Даже огромные воды залива Черри казались переполненными и перегруженными намного больше своей максимальной вместимости, а оборонительные береговые батареи были окутаны дымом. Но флот, стоявший за Кэйлебом, не был силами вторжения, пришедшими грабить Черейт, и пороховой дым, уносимый пронизывающим бризом северной зимы (чьи порывы заставляли южную кровь Кэйлеба искренне благодарить себя за тяжелый плащ), был от двадцатичетырехпушечного салюта, который только что прогремел в тишине. И если орудия умолкли, то крики закутанных чисхолмцев, плотно забившихся во все наблюдательные пункты, которые они смогли найти, не прекращались.
В большинстве этих криков слышался энтузиазм. Не во всех — Кэйлеб этого не ожидал, — но в большинстве. И все же, каким бы желанным это ни было, из-за них его все равно было трудно расслышать.
— Благодарю вас, милорд, — ответил Кэйлеб, повысив свой собственный голос на фоне шума, затем шагнул вперед и протянул правую руку. Марак Сандирс, барон Грин-Маунтин и первый советник королевства Чисхолм, казалось, был удивлен этим жестом. Он колебался долю секунды, затем выпрямился из поклона и пожал руку человеку, который стал его императором.
Аплодисменты усилились, и Кэйлеб едва заметно улыбнулся. Он предположил, что были правители, которые сочли бы необходимым отстаивать свое императорское достоинство, впервые встречаясь с кем-то в положении Грин-Маунтина. Барон был наставником, защитником и, по сути, вторым отцом королевы Шарлиэн Чисхолмской с тех пор, как Шарлиэн взошла на трон еще ребенком, и во многих отношениях он был так же популярен среди ее подданных — по крайней мере, среди ее подданных простого происхождения — как и она сама.. Многие князья или короли, внезапно оказавшиеся на месте Кэйлеба, почувствовали бы законное беспокойство по поводу преданности человека, который был всем этим и пользовался такой большой поддержкой и доверием. Простого факта, что Шарлиэн стала женой Кэйлеба и императрицей Чариса, соправительницей Кэйлеба, возможно, было недостаточно, чтобы удержать какого-то другого Грин-Маунтина от стремления получить контроль над Чисхолмом для себя — тем более, что Шарлиэн осталась в Чарисе, вместо того, чтобы вернуться с Кэйлебом — и слишком много фамильярности с человеком с такими амбициями может слишком легко оказаться фатальным.
И все же Кэйлеба это нисколько не беспокоило. Главным образом потому, что Шарлиэн этого не сделала, а Кэйлеб безоговорочно доверял ее суждениям (и ее твердолобому реализму). Однако почти столь же важно, что капитан Мерлин Этроуз разделял суждения Шарлиэн, а капитан Этроуз обладал определенными... преимуществами, которые были недоступны прочим людям, когда дело доходило до оценки действий и убеждений других. Если Мерлин Этроуз сказал Кэйлебу, что человек заслуживает доверия, император был вполне готов поверить ему на слово. Слова, которые были полностью подтверждены отчетами Мерлина о том, как твердо и умело Грин-Маунтин и королева-мать Эйлана присматривали за делами Шарлиэн в Чисхолме во время ее отсутствия.
Конечно, Грин-Маунтин не мог знать ничего подобного, и точно так же, как Кэйлеб никогда не встречался с ним, Грин-Маунтин никогда не встречался с Кэйлебом. Теперь Кэйлеб еще несколько мгновений держал руку барона в своих объятиях. Он спокойно посмотрел на него, позволив Грин-Маунтину посмотреть ему в глаза, и первый советник Шарлиэн принял это приглашение, как принял протянутую руку императора. Он посмотрел глубоко, и Кэйлеб встретил этот испытующий взгляд, не дрогнув, его собственные глаза были спокойны, пока что-то в выражении лица Грин-Маунтина — что-то, чего никто на самом деле не мог увидеть или описать, — казалось, каким-то образом смягчилось.
— Ваше величество, я...
— Минутку, милорд, — прервал его Кэйлеб, его голос звучал чуть тише, образуя своего рода уединенный альков в центре громовых приветствий, все еще раздававшихся вокруг них. Брови Грин-Маунтина изогнулись дугой, и император улыбнулся ему. — Есть много вещей, которые я хотел бы сказать вам в этот момент, — продолжил Кэйлеб. — К сожалению, прекрасно понимаю, что вместо этого нам нужно обсудить множество официальных вопросов, не говоря уже о всех публичных проблемах, с которыми нам обоим придется мириться. Уверяю вас, у меня есть свое публичное лицо, готовое ко всему этому. Но сначала императрица, моя жена, строго-настрого наказала мне моим самым первым долгом в Чисхолме передать вам и королеве-матери всю свою любовь.
— Я... — Грин-Маунтин остановился и прочистил горло. — Я благодарю вас за это, ваше величество, — сказал он через мгновение, его собственный голос был немного хриплым. Его рука на секунду сжала предплечье императора. Затем его ноздри раздулись, и он глубоко вдохнул.
— И теперь, когда вы передали ее послание, ваше величество, боюсь, нам действительно нужно уладить эти формальности. — Его голова слегка дернулась, указывая на ряды великолепно одетых аристократов — часть которых казалась чуть менее приветливой, чем он сам, — стоящих позади него на почтительном расстоянии на забитой людьми набережной.
— Вы придете и познакомитесь со своими чисхолмскими подданными?
* * *
Приветственное тепло лилось из огромного камина слева от королевы-матери Эйланы Тейт, когда она сидела в конце стола, глядя поверх сверкающего серебра, полированного стекла и фарфора на темноволосого молодого человека, сидящего во главе этого стола. Последние несколько месяцев этот стул — тот, что во главе стола, — принадлежал Эйлане, и было странно видеть, что на нем сидит кто-то другой.
Особенно этот кто-то другой, — подумала она. — Меня бы ничуть не смутило, если бы я снова увидела сидящую там Шарли!
Она наблюдала, как император Кэйлеб повернул голову, смеясь над чем-то, сказанным бароном Грин-Маунтином, и обнаружила, что ее глаза пристально изучают его профиль. Как будто, глядя на него, она могла каким-то образом снова увидеть свою дочь. Затем, без предупреждения, Кэйлеб перестал смеяться над комментарием Грин-Маунтина и посмотрел прямо на нее, и она обнаружила, что ее глаза смотрят прямо в его глаза.
Они казались темными в свете лампы, эти глаза. Темными, глубокими и удивительно теплыми. Почти... нежными.
Странно. "Нежный" было единственным прилагательным, которое ей никогда бы не пришло в голову применить к победителю Рок-Пойнта, Крэг-Хука и Даркос-Саунда. И все же это был единственный вариант, который действительно подходил. Молодой человек, сидевший в кресле ее дочери, встретил ее пристальный взгляд прямо, без вызова, но с пониманием. С состраданием.
Странное легкое покалывание затанцевало где-то глубоко внутри нее при этой мысли. Как будто в этот момент она наконец позволила себе осознать — или, по крайней мере, признать — то, с чем отказывалась сталкиваться напрямую с того момента, как в Черейт прибыло предложение Кэйлеба о браке. Страх. Страх, что человек, одержавший эти сокрушительные победы, который угрожал потопить все корабли графа Тирска без пощады или милосердия, если не будут приняты его условия капитуляции, должен быть таким же суровым, как и его репутация. Таким же холодным, как меч у него на боку. Страх, что ее дочь вышла замуж за человека, по-своему такого же безжалостного, как кракен, который был эмблемой его Дома. Дело было не в том, что она боялась, что Кэйлеб может быть злом, монстром разврата, изображенным в пропаганде "храмовой четверки". Но человеку не обязательно быть злым, чтобы быть холодным. Признать все способы, с помощью которых политический расчет должен превзойти простые человеческие эмоции, когда призом была жизнь или смерть целых королевств, и действовать соответственно.
Но она не встречалась с этим мужчиной. О, она не сомневалась, что мужчина с таким подбородком, с такими глазами, которые уже видели слишком много крови и смерти для человека вдвое старше его, может быть таким же твердым и холодным, как любой стальной клинок. Кем бы он ни был, Кэйлеб Армак не был слабаком, не был пленником нерешительности или колебаний. И все же тот, кого она видела в этот момент, был тем молодым человеком — мужем, о котором говорилось в письмах Шарлиэн. Не император. Не непобедимый адмирал, или безжалостный диктатор условий, или лидер раскола против Божьей Церкви, а муж ее дочери.
О Боже мой, — тихо, почти молитвенно произнес тихий голос в глубине ее сознания. — Шарли не просто пыталась меня успокоить. Она говорила мне правду. Она действительно любит его... и, может быть, что еще важнее, он действительно любит ее.
Эйлана Тейт видела, как ее дочь уже слишком многим пожертвовала на алтарь ответственности, слишком много отдала весу короны, которую она была вынуждена принять, когда другие девочки все еще играли в куклы, отказалась от слишком многих радостей, которые должны были принадлежать ей. Шарлиэн никогда не жаловалась, никогда не тратила силы на жалость к себе и не признавалась, что скучает по этим вещам, но Эйлана скучала по ним ради нее. В одинокие ночные часы она молилась о счастье своей дочери, умоляла Бога дать ей немного личной любви и радости в качестве частичной компенсации за весь холодный, требовательный престиж, власть и богатство ее королевского положения. Конечно, Бог не мог обречь ее на жестокий, холодный брак после всего, что Он уже потребовал от нее! И все же это было именно то, чего боялась Эйлана... И если Шарлиэн никогда не признавалась в этом, ее мать знала, что именно этого она и боялась.
Теперь, всего на мгновение, губы королевы-матери задрожали, а затем — к ее удивлению и смущению — она разразилась совершенно неожиданными слезами. Грин-Маунтин быстро поднялся, быстро обошел ее, опустился на одно колено рядом с ее стулом и взял ее правую руку в обе свои, и она услышала его тихие, настойчивые вопросы. Слышала, как он спрашивал ее, почему она плачет. Но она не могла ему ответить. Она могла только смотреть через весь стол на молодого человека, который так неожиданно, не сказав ни единого слова, показал ей, что ее дочь нашла то единственное в мире, чего она могла никогда не узнать, если бы оправдались опасения ее матери.
* * *
Кэйлеб Армак наблюдал, как плачет королева-мать Эйлана, слушал, как Грин-Маунтин тихо и настойчиво разговаривает с ней. Он был так же удивлен, как и первый советник Шарлиэн, слезами королевы-матери, но только на мгновение, только до тех пор, пока не заметил, как ее глаза цеплялись за него, даже сквозь слезы, и понял, что единственное, о чем она не плакала, — это печаль. Он промокнул губы салфеткой, отложил ее в сторону и отодвинул свой стул. По его настоятельной просьбе он, Эйлана и Грин -Маунтин ужинали наедине. Даже слуги удалились, ожидая, что их вызовут звоном колокольчика королевы-матери Эйланы, если они понадобятся. Даже Мерлин Этроуз стоял за дверью личной столовой, охраняя уединение всех ее обитателей, а теперь Кэйлеб опустился на одно колено по другую сторону стула Эйланы. Он взял ее свободную руку в свою, поднес к губам и нежно поцеловал тыльную сторону, затем поднял взгляд на нее — или, скорее, посмотрел с того же уровня, потому что, стоя на коленях, он был такого же роста, как и она.
— Ваша светлость, — пробормотал он, — во многих отношениях я сам боялся того же.
— "Боялись", ваше величество? — повторила Эйлана, и он кивнул, затем поднял левую руку. Нежный палец смахнул слезы с ее щеки, и он улыбнулся мягко, почти печально.
— Вы боялись, что ваша дочь попала в ловушку, — сказал он ей. — Вы боялись государственного брака без любви, основанного на холодном расчете и амбициях. Из того, что сказала мне Шарлиэн, полагаю, что вы осознали причины этого расчета, поняли необходимость, стоящую за амбициями, но все же вы их боялись. Как и я. У меня были сообщения о вашей дочери, описания. Я знал ее историю, но не знал ее, и я боялся — так боялся, — что, если она примет мое предложение, я обреку нас обоих на необходимый, но лишенный любви союз. Что, как и многие другие князья и княгини, короли и королевы, мы были бы вынуждены пожертвовать нашими собственными надеждами на счастье на алтарь долга перед нашими коронами.
— Шарлиэн изменила это для меня. Она изменила это, став тем, кого я мог любить, и тем, кто мог любить меня. Будучи такой же храброй, такой же теплой и любящей, какой она была умной. Столь же сострадательной, сколь и прагматичной. Настолько нежной, насколько она могла быть безжалостной в случае необходимости. Я бы предложил этот брак, каким бы ни был ее характер, и я бы женился на ней со всей честью, даже если бы между нами не было никакой любви, точно так же, как она вышла бы за меня замуж. Но Бог был добр к нам. Нам не нужно было делать этот выбор, потому что мы действительно любим друг друга. Я бы хотел, больше, чем когда-либо мог выразить словами, чтобы она была здесь и сама сказала вам это. Это пока невозможно. Бог, по Своей милости, избавил нас от холодного, бесчувственного брака, но другие наши обязанности, другие наши обязательства остаются. И для Шарлиэн было бы невозможно, как я знаю, мне не нужно вам говорить, оставить эти обязанности заброшенными, эти обязательства невыполненными. Вы — и барон Грин-Маунтин — научили ее этому, точно так же, как мой отец учил меня, и никто из нас не будет недостоин наших учителей.
