Хвак

— А-а-а! Обманывать! Тигут, да!? А сам — морочник!? Морочник, да?

Хвак и сам не понял, как это ему так удалось — одним рывком цепной узел растребушить, чтобы цепь с себя снять и вместо оружия на руку приладить! Но все словно бы само собой вышло: как махнет Хвак цепью — так сразу Петля от него и отлетел на пять локтей, а только вместо лица у него каша кровавая, а сам Петля недвижим лежит.

Среди троих морочников кабацких умнее и опытнее всех был Огонек, их вожак: уж кто-кто а Огонек сразу понял, что после этакого удара Петли больше нет среди живых, помер Петля и помучаться не успел... Это с одного удара! — осторожнее бы надо... Огонек сразу же прыг на полшага назад, Хрустня с кинжалом вперед себя выпустив, а сам меч в левую руку перехватил: левая у него главная рука, с нею будет проще открытую шею подстеречь, а Хрустень пока этого верзилу на себя отвлечет — все одно его кинжалишка тут бесполезен... Верзила с Хрустнем расправится, а он, Огонек, с этим... как его... с Хваком!

Но не суждено было исполниться Огоньковым хитростям, ибо цепь намотана была в один виток на Хвакову ладонь, и свободная ее часть была в два локтя длиною... Да еще и у самого Хвак ручищи едва ли не до колен, а росту Хвак огромного... Свистнула цепь — и полбашки у Огонька словно и не было! Хоть и умен был Огонек — но и его долгожданная смерть добыла, хоть и глуп был Хрустень, соратник и подельник Огонька, но и до Хрустня дошло, что его очередь следующая!

— Выронил Хрустень кинжал, упал коленями в кровь, что из под мертвого Петли выбежать успела, и взмолился, вытянув в сторону Хвака пустые растопыренные ладони!

— Пощади, брат! Прости и пощади... повелитель!

И — диво: услышал его Хвак сквозь кровавую ярость в ушах, задержал руку — а ведь уже взмахнуть ею успел!

— Чего ты? А? Убить меня хотел?

— Нет!!! Нет, я никого в своей жизни не убивал! Это эти... обманом меня вовлекли! Я их отговаривал!

Смотрит Хвак на рыдающего Хрустня, видит, как тот трясется от смертного ужаса... и... ну, что теперь... Не будет же врать человек на пороге жизни! Они ведь и Хвака едва не прельстили обманными речами... И он, Хвак, тоже был готов с этими дружить... разума и опыта у них набираться... Вот и этот бедолага запутался...

— Ну... Ты это... Больше так не делай. А ты не врешь?

— Нет!!! Ни за что, никогда!.. Землю целовать буду... сапоги твои... Пощади!

Хвак отошел на шаг, убрал сапоги от морочника, а сам растерялся. Когда враг — это понятно. А когда вот эдак... Обобрать бы тех двоих... да перед этим стыдновато... Пусть уж...

— Ты... ну... Как тебя — Хрустень?

— Да, Хрустень меня зовут! — и снова ползет Хваковы сапоги целовать.

— Стой!

— Да, повелитель!

— Ты... вот что... похорони их, что ли... а я пошел. Понятно?

— Все сделаю! — Повалился Хрустень лбом в землю, весь без памяти счастлив, что опять жив остался! А лоб-то... ударился во что-то твердое и острое — об рукоять кинжала, который он давеча выронил... Видит Хрустень — не врет этот Хвак, уходит... А спина жирная, широченная... слепой не промахнется... И даже бежать за ним не понадобится, голову подставлять... Хрустень почему кинжалы вместо секир да мечей любил — потому что у Хрустеня способности были превеликие по этой части: фырк с двадцати локтей — а прохожий уже и лежит, не шевелится, подходи спокойно, снимай добычу. Но тут у Хрустня оплошность вышла: пока он кинжал в спину Хваку целил, тот цепь на бока устраивал — дабы подпоясаться ею, руки от ненужной ноши освободить. Вот кинжал провернулся в полете, да и с цепью встретился, в звенышко цепное клюнул, и Хвакова спина лишь слабый удар почуяла — вместо смерти. Обернулся Хвак на ушиб — а Хрустень уж улепетывает вскачь, да не по дороге бежит, а поперек, по ухабам, петляя... Вздохнул Хвак поглубже, не в силах понять этого Хрустеня... И опять гневом в груди полыхнуло, да чего уж тут... не гоняться же...

Хвак подпоясался привычным образом, подобрал кинжал, посопел, подумал, посреди дороги... Нет, негоже добычу лихоимцам и посторонним оставлять... Одежду и прочую сбрую он трогать не станет, а кошели обтрясет, у Огонька точно денежки звенели, он видел...

Г Л А В А 3

Полдюжины дней подряд Хваку жилось не хуже, чем богам в горних чертогах: ел и пил до отвала, по три, а то и по четыре раза в сутки, отсыпался на мягких постелях и спал вволю, ночь и утро напролет... Выбросил цепь, натиравшую спину и бока, а вместо нее купил себе пояс, а на пояс навесил кошель и секиру, взятые на поле брани с убитых морочников. Можно было бы и поясом разжиться, с того же Огонька, да почему-то побрезговал Хвак. Сколько он за это время денег истратил? Уйму! Если посчитать... — Хвак с гордостью подумал про себя, что он умеет теперь считать до дюжины... а может, даже, и дальше!... — Так вот, если посчитать, то за пять дней он истратил... по четыре больших медяка в день... он истратил два полукругеля! Это один кругель — с ума сойти! Да, он истратил большой кругель... и еще три больших медяка... и у него по-прежнему полно денег в кошеле: два кругеля, полукругель, пять больших медяков, пять простых медяков и два полумедяка!

А в одном полукругеле — это Хвак знал очень твердо, не раз и не два проверил на трактирных людях — десять больших медяков! А не три, как ему поначалу мнилось!

Да, все было хорошо в нынешнем житье-бытье, любые желания тотчас же исполняются: хоть ты спи весь день, хоть вино пей, маринованными ящерками заедай... хоть ты что!.. Казалось бы, лучше и не бывает, но...

Жена Хвака, Кыска-покойница, обманывала его самым преподлым образом, которым только может обмануть женщина любящего мужа: оказывается, она любила не его, а кузнеца Клеща, в чем Хвак и убедился, однажды вернувшись с пашни домой в неурочное время!.. Увидев и поняв сие, Хвак был вне себя от ярости и горя: Кыску с Клещом он пришиб сгоряча, а сам из дому ушел, чтобы никогда не возвращаться и... Да, да, да: и чтобы никогда в жизни более не жениться и вообще не знаться с коварными этими существами, с вертихвостками, обманщицами, кровопивицами и трещотками!.. Раз они такие... такие... Хвак взмычал и стал мотать головой, словно бык, отгоняющий мух и нетопырей — вроде бы он и не собирался вспоминать Кыску и ее предательство, а мысли сами... как те мухи...

— Господин Хвак еще что-нибудь желает?

— А? Угу. Еше кувшинчик. — Хвак украдкой поглядел на юбку, облегающую пышный зад трактирной прислужницы и густо покраснел. Почтенная, добрая женщина, она ему по возрасту в матери годится, а он — вон о чем думает! Знала бы она про его мысли, так и вообще — хоть со стыда сгори! А она еще и руку ему на руку участливо кладет, и грудью к плечу ненароком прижимается, и улыбается ему, сама ничего не подозревая о дерзостных помыслах его... Спрашивает — сладко ли ему спалось... Да еще и хихикает при этом... Сладко-то оно, конечно, сладко, но вот только... Как же так??? Ведь он же себе клялся самыми страшными клятвами, что никогда, ни за что, ни на одну из них отныне даже одним глазочком не взглянет!?

И третий кувшин с вином разделил участь предыдущих, но Хвак не развеселился, разве что брюхо порадовалось недолгому винному огню.

Жениться он точно не собирается, это решение покрепче всех клятв на свете, но...

— Так я не поняла: господин Хвак и на эту ночь у нас остается? Когда прикажешь мне застелить, удалой и добрый молодец?

— Я? Не... Я это... пойду. Скажи, уважаемая тетушка Роса, сколько я тебе должен, да и пойду. Томно мне чегой-то на месте сидеть, так хоть ноги разомну.

— Как будет угодно господину Хваку. А то — ненастье на улице... надвигается... Может, и с дождиком... В самый бы раз переждать, переночевать...

— Да не... Какое там ненастье! Я только что во двор выходил — облака по окоему бегают, а наверх не забираются. И ветра почти нет: вёдро будет, я приметы знаю.

— Как будет угодно пресветлому господину Хваку. — Посуровела тетушка Роса, даже улыбка выцвела на ее толстом и добром лице...

Ну, так оно и понятно: карману выгоднее постоялец в своем трактире, нежели прохожий на имперской дороге. А чем Хвак виноват, если не сидится ему на месте, если жаркие мысли настолько одолели, что спокойно дышать не позволяют? Ненастья на небе нет, но сегодня как-то так свежо в природе, солнце ближе к вечеру словно забыло про весну и почти не согревает. Так тем оно и лучше: пока Хвак доберется до следующего постоялого двора, авось, жаркая дурь с него и сойдет. Все-таки хорошая эта женщина, тетушка Роса: пояс поправила, пыль с его сапог смахнула... и это... чмокнула в щеку... Ох-х-х!..

Хвак даже и колебаться не стал: к указанной оплате добавил от себя полумедяк, ни за что, просто... вдруг тоже захотелось добрым быть...

— А то останешься?..

Тетушка Роса даже прослезилась, провожая Хвака до ворот... Как знатного сударя какого проводила! Нет, все-таки мир не без добрых людей.

До следующего постоялого двора оказалось шагать и шагать, Хвак попал туда уже затемно. Это было обширное хозяйство: тут тебе и трактир, и конюшня, и комнаты для постояльцев, и даже просторная пустующая горульня, если, вдруг, сударям-охотникам вздумается завернуть сюда и отдохнуть после осенней травли по полям... Осенью, когда хлеба и травы с пашней и пажитей собраны, скошены, самое время для охоты: церапторы, как известно, холода не выносят, кукожатся, вот и кочуют ящеры поближе к вечнозеленому северу — злые, хищные, бесстрашные, пока еще отнюдь не вялые... В огромные орды сбиваются... А пути-то их сквозь эти серединные земли пролегают — охотникам самое раздолье: труби, рожок! Лук в руках, меч за спиной, секира на поясе, горячий конь под седлом, егеря при сворах горульих — и-и-ех! — весело! По весне церапторы, напротив, путешествуют с засушливого севера в южные благодатные угодья, но весною они все больше парами перебегают, незаметно от главных хищников, сиречь от людей, стараются прошмыгнуть... Хвак видел такую пару: как раз в десятке локтей от него дорогу перескакивали... Весной они пугливые, не подманить, не подкрасться — да и демоны бы с ними со всеми, не сырьем же их есть! А есть Хваку хотелось!

Вывеска над трактирными воротами гласила, что называется сие заведение 'Два холма', ибо угнездилось оно в неглубокой седловине меж двумя плоскими всхолмлениями, но в народе привыкли называть это место более игриво: 'У Луа за пазухой'. Но Хвак, разумеется, ни вывески, ни горульни видеть не мог — по ночному-то делу, ведать не ведал ни об одном из этих названий, да и читать не умел. Мужчин сей трактир притягивал сильнее сахириных заклятий, а женщины в округе, особенно замужние, терпеть не могли сего места злачного и мужчин своих от этой седловины, от этой дороги, от этого злокозненного постоялого двора — отвращали, кто как умел, и сами старались туда ни ногой, однако, несмотря на все их старания и остережения, трактир никогда не пустовал, а веселье в нем не смолкало ни днем, ни ночью.

Хвак вошел в ворота пешим, поэтому внимания на него никто не обратил, ему самому пришлось толкать входную дверь — а здесь она, почему-то, была устроена без ручек: хочешь войти или выйти — пихай ее 'от себя', она распахнется всегда в нужную сторону. Тотчас же в лицо и в грудь ударила жаркая волна вкусного кухонного чада, пьяных ругательств, задорного женского повизгивания... Хвак до последнего боялся за себя: сейчас войдет он в незнакомое место и вновь оробеет, примерзнет к полу непослушными ногами... Нет, обошлось. Вот, только, столы все заняты развеселым людом, не знаешь, куда и примоститься...

Совершенно случайным образом в этот миг у входа оказался сам трактирщик, дюжий молодой мужичина, он и поприветствовал вновь прибывшего, рассеянно, однако, вполне дружелюбно: дела в тот вечер шли хорошо и гладко.

— Господин покушать желает? Освежиться? Воспользоваться ночлегом?

— Угу. Да. Это... Покушать бы. И переночевать хочу. Но сначала покушать. И винца.

— Сделаем. Коли пресветлый господин с ночлегом к нам... э-э... а лошадку еще не...

— Я пешком.

— Все понятно. Стало быть, так... Коли господин... э-э...

— Хвак меня зовут.

— Коли господин Хвак у нас ночует, плату мы вынуждены взять вперед. Но не потому что мы не доверяем гостю, о, нет!.. Но для того лишь, чтобы лучше позаботиться о нем, все это для его же собственного удобства: внесенная плата тотчас же соотносится с тою комнатой, что выбрана для ночлега и проживания и оберегается именно для него, поэтому уважаемый гость вправе занять свою комнату немедленно, или чуть погодя, предаться уединению, или принять гостя... гостью... И покинуть наши пределы немедленно, когда ему вздумается, не озабочиваясь более мыслями об оплате за оставленное жилье... Ну, думаю, пресветлый господин отлично понял меня?

Хваку было неловко переспрашивать и он кивнул наобум. Однако решился уточнить:

— А почем ночлег у вас?

— Гм... сие в зависимости... Как я понимаю, пресветлый господин привык к дороге, но любит удобства?.. Стало быть, потребно отдельное помещение...

— Да мне чтобы просто поспать...

— Именно! Скромное укрывище, без излишеств, но отдельное и безопасное. Именно такое у нас есть. Одно-единственное. Я, грешным делом, приберегал его для нашего старинного постояльца, тоже паломника, да что-то нет его... Он тоже любитель удобного и весьма недорогого ночлега.

— Да, да! — Хвак услышал слово 'недорогого' и обрадованно затряс головой.

— М-м... Большой медяк за постой... до завтрашнего полудня, а там...

— Да, мне до раннего завтра, только до утра, а не до полудня...

— Это уж как прихочется пресветлому господину, а у нас так заведено по расчетам. Но за тот же большой медяк мы ставим у изголовья кувшин с ви...с питьем, да утречком приносим кувшин для омовения... Ночной горшок под кроватью, с крышкой. Имеется также мыльня, кадка с горячею водицей — но это за отдельную плату...

Хвак прикинул про себя, вспомнил, что вода в ручье только первыми пригоршнями студена, а дальше вполне терпима...

— Нет, мне только ночлег, и покушать.

— Понял! За полукругель предоставляем райский день. Не желает ли господин?

— Чего?

— Господин Хвак может заплатить вперед один серебряный полукругель и за вышеназванную сумму обрести ночлег без мыльни на одну ночь, до завтрашнего полудня, а также закуску, включающую в себя холодец церапкин, маринованных ящерок, зелень, уксус, перец, соль... Но! — При этих словах трактирщик придвинулся к Хваку и, едва ли не по приятельски, подтолкнул предплечье Хвака своим локтем: росту трактирщик был хорошего, вплотную под четыре локтя, однако рядом с Хваком выглядел почти недорослем... — Но! — повторил трактирщик, на этот раз с подмигом, — за этот же полукругель наш гость вправе подойти к очагу и сам отрезать себе кусок только что запеченного кабана, вон он, на вертеле... — ах, какой запах... удался кабан сегодня, ох удался... — причем, сделать это столько раз за вечер, сколько пожелает. То же касается хлеба и вина: простого имперского вина наш уважаемый гость вправе выпить столько, сколько в нем уместится, не добавляя в уплату ни одного лишнего полумедяка! Разумеется, дорогие вина и настойки, а также дополнительные кушанья — за отдельную плату. Есть и пить вышеназванное уважаемый гость может сколько влезет, но — от себя не угощая этим никого другого. Девке можно налить один угощающий кубок имперского вина. У нас, кстати, отменные девки: веселые, хорошего нрава, упитанные...