Ядерный Ангел

— Наверное, мне пора идти, господин комендант, — я вымучил любезную улыбку. — Приятно было побеседовать.

— Вы что-то говорили о вступлении в Славянскую бригаду?

— Да, в начале беседы.

— Я переговорю о вас с гауптштурмфюрером Берном. Он возглавляет идеологическое управление бригады, там ваши услуги могут понадобиться... Интересный у вас клинок.

— Да, подарок японских союзников одному из моих предков. Настоящая катана старинной работы.

— Я слышал, японцы очень своеобразно проверяли качество клинков, — сказал Штаубе. — Новую катану везли в тюрьму, где ее вручали палачу. Тот ставил в ряд нескольких приговоренных заключенных и рубил сплеча, стараясь одним ударом отсечь побольше голов. Говорят, некоторые клинки были так хороши, что опытный палач мог обезглавить сразу трех узников.

— Да, я тоже слышал что-то подобное. Но не думаю, что это правда.

— Знаете, — внезапно сказал Штаубе, — у меня появилась одна идея. Мы можем посмотреть, что в легендах о японских катанах соответствует истине, а что нет. Пойдемте со мной.

Гадая, что задумал комендант, я вышел вслед за Штаубе из кабинета и спустился на первый этаж, а оттуда мы прошли в подвал комендатуры. Здесь находилось нечто вроде тюрьмы. Штаубе подвел меня к одной из железных дверей, постучался — ему открыл крепкий парень в таком же обмундировании, что и у коменданта. Я вздрогнул— в первое мгновение мне показалось, что это тот самый нахттотер, которого я видел во сне. Но эсэсовец оказался просто очень светлым блондином.

— Он здесь? — спросил Штаубе у эсэсовца.

— Да, штурмбаннфюрер. Я жду только вашего приказа.

— Пойдемте, взглянем на этого героя.

Эсэсовец завел нас в бетонный каземат. В центре каземата под железным крюком на цепи стоял на коленях человек в изорванной и окровавленной одежде. Я втихомолку выругался — лицо бедняги эти звери превратили в сплошное месиво. Я даже не мог определить, сколько этому человеку лет, лишь видел, что волосы у него совсем седые.

— Вот, господин Задонский, познакомьтесь — это настоящий партизан, — сказал Штаубе, поставив на столик бутылку. — Удивлены? В Адольфсбурге не принято говорить о террористах, нетва? А мы иногда с ними встречаемся.

— Партизаны? — Мне на миг стало жарко: оказывается, не все так ужасно в этом мире! Еще остались люди, которые пытаются что-то изменить. — Никогда не видел партизан.

— Теперь увидели.

— Что он натворил? — спросил я, разглядывая узника.

— У него был фальшивый пасс на имя некоего Ивана Шумилина, гражданина Рейха и торговца колониальными товарами. У партизан есть неплохие программисты, наша контрразведка не сразу установила факт подделки. Но это неудивительно, партизанам помогают чертовы американцы.

— В Адольфсбурге действительно ничего не говорят о партизанах.

— Правильно, зачем беспокоить законопослушных бюргеров? Общаться с этими господами, узнавать о них — наша работа. Ну, что молчишь, скотина? — обратился Штаубе к пленнику. — Я знаю, что тебе есть, что рассказать.

Пленник молчал. Я ощутил, как в горле у меня встает противный ком. Не знаю почему, но я чувствовал во всем этом какой-то подвох. И я не ошибся.

— Знаете, господин Задонский, — сказал Штаубе, не глядя на меня, — я хотел бы вернуть вас к разговору о катанах. Покажите нам свое искусство. У вас есть катана, которую вы, как я понимаю, носите не ради пустого форса. И у вас есть человек, приговоренный к смерти. Давайте заключим пари. Если вы снесете этому бандиту голову с одного удара, я ставлю вам бутылку французского мартеля. Если нет — вы угощаете меня выпивкой на свой вкус.

— Вы... шутите? — Я почувствовал, что в промозглом каземате стало вдруг очень жарко. — Если так, то это скверная шутка.

— Я серьезно говорю. Покажите же свое искусство.

— Господин комендант, я не палач. И головы рубить, тем более безоружному человеку, мне не приходилось.

— Я вас понимаю. Но этот человек — террорист. Они ненавидят натурализованных граждан даже больше нас, истинных арийцев. Может статься, что однажды именно этот господин подложил бы бомбу в ваш автомобиль. Или выстрелил бы в вас из пистолета. И потом, убив его быстро и легко, вы окажете ему услугу.

— Нет... я не могу! — Я отступил к двери. — Это убийство. Так нельзя.

— Не заставляйте меня усомниться в вас, герр Задонский, — металлическим тоном сказал Штаубе. — А то я еще подумаю, что вы сочувствуете этим бандитам. Или, что совсем скверно, вы — один из них. Я ведь совершенно ничего про вас не знаю. Только то, что сканировано с вашего пасса. Но и у этого партизана пасс был в полном порядке — на первый взгляд...

— Почему бы вам самому не испытать мою катану? А я посмотрю, что у вас получится.

— Выкручиваетесь? — спросил Штаубе с нехорошим огоньком в глазах. — Выполнять приказ, гражданин!

Если эсэсовец говорит с тобой императивами, шутки кончились. Я медленно вытянул клинок из ножен. Появилась отчаянная мысль — а если броситься сейчас на этих псов и посечь их в винегрет? С двоими я справлюсь без проблем, тем более что пистолет Штаубе был в кобуре, а у светловолосого эсэсовца оружия не было вовсе. Зарублю их, а как выбраться отсюда, вопрос десятый. Я даже шагнул к коменданту, держа катану лезвием вниз, но тут понял, что не все так просто. В левом верхнем углу каземата я заметил вмонтированную в потолок пулеметную турель — ее стволы были направлены на меня. Я сделал еще один шаг, и турель отозвалась тихим жужжанием, снова поймав меня в прицел. Пульт управления турелью был в руке у белобрысого нациста, и этот гаденыш смотрел на меня с нескрываемой насмешкой.

Ну, и что будем делать, друг Осташов? Умрем со славой, или...

— Слышь, мужик! — Это говорил пленный. Говорил медленно, тяжело, с трудом двигая чудовищно распухшими разбитыми губами. И говорил по-русски. — Я это... понимаю, что они от тебя хотят. Ты... сделай. Я тебя прошу.

— Чего сделать? — Я остановился, беспомощно глянул на пленного.

— Убей, — пленный посмотрел на меня уцелевшим глазом. — Ты мне... покой подари. Они ведь меня сразу не убьют. Этим отдадут... псам своим кровавым. Я тебя по-человечьи прошу... сделай.

— Да не могу я!

— А ты сумей. Сумей... очень прошу. Я жил хорошо и умереть смогу... как человек.

— Даже не проси!

— Эх, ты! — Пленный опустил лицо, вздохнул. — А я-то думал... ты свой мужик. А ты... сука ты, вот ты кто. Хуже этих...

— Ну что, герр Задонский, будем дальше тянуть время? — осведомился Штаубе, глотнув коньяку из бутылки.

— Хорошо, — я еще минуту колебался, но тут перехватил взгляд пленного и понял, что выбора у меня нет.

— Давай, парень, — прохрипел пленный. — Сделай все быстро. Будь... человеком.

Я шагнул на ватных ногах к пленному, двумя руками поднял меч для удара. Бедняга понял, судорожно вытянул шею и с одобрением посмотрел на меня: мол, бей, не мучай.

— Прости меня, брат, — сказал я ему.

— Уже простил. И Бог ... простит. Я Его там... попрошу за тебя.

Я кивнул, стиснул зубы, закрыл глаза и махнул катаной.

— Блестяще! — Голос Штаубе звучал, будто из бездны. — Просто виртуозный удар! Михель, уберите эту падаль отсюда.

Я стоял и не мог открыть глаз. Такого отчаяния я никогда в жизни не испытывал. Если бы я мог в эту минуту остановить у себя сердце и умереть, я бы это сделал, не задумываясь.

— Мартель ваш, — сказал Штаубе. — Вы его заслужили.

— Оставьте меня в покое, — я все же заставил себя открыть глаза, но смотрел только на турель, в черные глазки двух пулеметных стволов, из-за которых я стал трусом и убийцей.

— Непривычно убивать? Все вы такие, господа интеллигенты. Мастера поучать, а вида крови не переносите.

— Теперь я могу уйти? — сказал я.

— Теперь можете. Вы доказали, что я в вас не ошибся. Вы достойный гражданин Рейха. Где вы остановились?

— В аду.

— О, я найду вас и там. Не покидайте Зонненштадт, у меня будут для вас кое-какие приятные поручения, — Штаубе похлопал меня по плечу.— И вытрите клинок, а то он заржавеет. Испортите отличную катану.

Глава шестая: Товарищ Грач

Выберите аватар или загрузите свой.

Тога встретил меня с сияющим лицом — видимо, у него были для меня хорошие новости. Однако, выслушав меня, мой друг сразу сник. Я швырнул проклятую катану в угол, растянулся на кровати прямо в верхней одежде и закрыл глаза. Больше всего в эти мгновения мне хотелось уже никогда их не открывать.

— Леха! — позвал Тога.

— Чего тебе?

— Лех, поговори со мной.

— Зачем? — Я продолжал лежать с закрытыми глазами. — Зачем тебе говорить со сволочью, убийцей, фашистским головорезом? Оставь меня.

— Зря ты так, Лех. Я как к тебе относился, так и отношусь.

— Слушай, казанец, ты что, ни хера фишку не просекаешь? — Я все-таки заставил себя открыть глаза и сесть на кровати. — Не понимаешь, что я натворил? Я убил человека. Нашего человека, патриота, безоружного и беспомощного. Отрубил ему голову, потому что сука Штаубе приказал мне это сделать. А знаешь, почему я это сделал? Потому что струсил. Мне надо было этих подлюг порубить на порционные кусочки, а я...Я предатель, Тога. Меня расстрелять мало.

— Леха, я все понимаю. Но ты не мог ничего изменить. Этот человек все равно был обречен. Он ведь сам тебя просил его освободить. Они бы его и дальше мучили. Знаешь, как они людей пытали? Я книгу читал, там...

— Нет, ты все еще не врубишься никак в ситуацию! У меня прадед лежит на Пискаревке. Максим Алексеевич Осташов, 1914 года рождения. Он в 1941 году чуть старше меня теперешнего был. До войны учился, работал бухгалтером. Пятерых детей успел завести. А потом эти лярвы немецкие пришли, и люди начали умирать. Сначала младший брат прадеда погиб на фронте под Клайпедой, потом второго брата убило бомбой на Литейном. А после блокада началась. Прадед сам собственных детей хоронил. Только старшую дочь не смог. Их так потом и нашли вместе в вымерзшей квартире. Мертвого прадеда, дочку и мою прабабку Наталью с трехлетним Лешкой, моим дедом, чуть живых. Они-то двое из всех Осташовых и выжили, остальные на Пискаревке похоронены. А правнучек хренов, раб Божий Лешенька, по нацистскому приказу человека убил. Понял, чувак? И как мне теперь к прадеду на могилу приходить? С какой мордой лица, а? Мол, простите, покойнички дорогие, не по своей воле рубил? — Я помолчал, пытаясь избавиться от сдавившего горло спазма. — Я теперь военный преступник в чистом виде. За такие дела ни прощения, ни срока давности нет. Женевскую Конвенцию почитай. Мог бы, сам бы себе глотку зубами порвал.

— Леха, ты меня выслушай, а потом рви себе все, что хочешь. Ты в другой реальности, понимаешь? Здесь нет никакой Женевской Конвенции. Здесь нацистов не победили в 45-ом. Они тут хозяйничают. И если ты хочешь сделать так, чтобы люди больше не умирали, надо не башкой о стенку биться, а что-то делать.

— Интересная у тебя логика, Тога. Я бы на тебя посмотрел, если б тебе под дулом пулемета предложили человеку голову отрезать.

— Знаешь, Леха, не все рождены героями. Была бы это игра, ты мог бы перезагрузиться и все переиграть. И погиб бы героем вместе с этим Шумилиным. А нацики продолжали бы хозяйничать в Евразии.

— Нет, ты что меня воспитываешь? Хочешь, чтобы я себя гнидой перестал считать? Не дождешься.

— Просто хочу, чтобы ты понял простую вещь — твоей вины в случившимся нет. Это испытание. Тебе его нужно было пройти.

— И я его прошел. Успешно. Хорошо еще, что железным крестом не наградили и тридцать монет не выплатили.

— Предателем себя считаешь? Я тебе вот что скажу: не всегда можно выбраться из дерьма чистеньким и благоухающим. Читал я про одного парня, которого немцы в 1941-ом взяли в плен. Когда немцы начали предлагать пленным на них работать, этот парень первым вызвался. Естественно, ему сразу клеймо Иуды на лоб. Немцы его в разведшколу отправили, готовили из него диверсанта. А потом к нам в тыл заслали. Так он, едва приземлился с парашютом, сразу сдался в плен и начал на наших работать. И хорошо работал, такие разведдонесения нацикам слал, что все мозги им запудрил. Наверняка не один десяток жизней спас. Реабилитировался перед страной, так сказать. И пострадал выше крыши, но имя себе честное вернул.

— Тебе бы психологом семейным работать, — буркнул я. — Только теперь Штаубе меня в покое не оставит. Он понял, что из меня можно лепить все, что захочешь. Сегодня я по его приказу одного зарубил, завтра он меня позовет сотню пленных зарезать. Он так и сказал: "У меня будут для вас кое-какие приятные поручения".

— Тут я тебе ничем не могу помочь. Выбор за тобой.

— Ну, спасибо тебе. Утешил.

— Я тебе еще раз говорю — ты как был мне другом, так и остался. Я тебя понимаю и не осуждаю. Только кисель варить сейчас не надо, не время. Выбраться нам отсюда нужно, а там будем судить да рядить, кто героем был, а кто нет.

— Тога, помолчи, не трави душу.

— Нет, ты уж послушай. Ты вот почему сейчас на дерьмо исходишь? Считаешь, что поступил недостойно. Струсил, лишил человека жизни. Возможно, что и так. Но давай попробуем порассуждать. Ты мог спасти этого парня? Нет, он был обречен. Вот ты бы отказался, послал бы этого Штаубе куда подальше. Тебя бы убили, и его тоже. И не стало бы в мире двух порядочных людей. А козлы бы дальше свои дела творили. Зато теперь ты сможешь отомстить нацикам. Тому же Штаубе. За себя и за этого Ивана. Можешь? Конечно. И всему их сраному Рейху. Только надо пути для этого найти. Может, нам повезет, и мы найдем способ переиграть эту реальность. Ты же переиграл ситуацию с индийским программистом? А ведь тоже людей убивал ради этого.

— Я убивал террористов. Это немножко разные вещи.

— Хорошо, Вот скажи мне, Суворов был хороший полководец, или нет?

— Допустим, хороший. Что дальше?

— Чтобы победить, он посылал людей в бой. Тех самых солдат, с которыми, как говорит история, из одного котла ел. И люди гибли в бою. Не думаю, что после каждого сражения он сидел и себя пятками в грудь колотил — ах, я плохой, ах, я столько людей на тот свет отправил! Война это война.

— Слушай, ты хрен с пальцем не путай, пожалуйста. Я пленного зарубил. По приказу фашиста. А ты мне своего Суворова рисуешь. Ты еще скажи, мне за упражнения с катаной на пленных теперь орден положен. Я рыцарь, понимаешь? Не палач.

— Рыцарь? — Тога презрительно фыркал. — А что, рыцари святые были? Взяли Иерусалим в первый крестовый поход и такую резню учинили, что весь город залили кровью. Пленных резали прямо на поле боя, а потом окровавленные мечи в землю — и молитвы читать.

— А ты, брат, циник каких поискать.

— А ты идеалист, — Тога надул губы. — Тут судьба человечества решается, а ты в истерике бьешься. Тебя эти твари сломать хотели, превратить в свое орудие. Докажи им, что ты сильнее, обдури их, а потом — рррраз! Той же катаной по жирной фашистской шее. И герр Штаубе перед смертью поймет, что очень ошибся, когда решил, будто Алексей Задонский стал его орудием.

— Все, проповедь окончена? — Я снова улегся на кровать. — Сиди и колдуй над своим ноутом. Больше толку будет.