Век неспокойного солнца. Часть 1

Белый сияющий "Зил" в кухню не помещался, в прихожую тоже — и отец пожертвовал встроенным шкафом, вытащил оттуда все полки со своими инструментами, банки-склянки для консервирования, накопившийся хлам, провел в шкаф электричество, поставил розетку — и выстраданное холодильное великолепие оказалось спрятано за фанерными дверцами. Бабушка ворчала, мол, дверцы шкафа надо снять — но его внутренние стенки выглядели столь неприглядно, что родители так никогда и не решились на это.

Потом были другие очереди, другие "записи" — на стиральную машину, на стенной гарнитур фирмы "Заря" вместо старого комода, на ковер, который повесили на стенку (не ногами же по нему ходить!!!)...

Они жили как все — и Любу такая жизнь очень даже устраивала. Она не слишком-то ладила со старшим братом, который дома был замкнут и молчалив, выплескивая всю энергию в школе. Дома Костя часами зубрил уроки, по многу раз повторяя вслух одно и то же. Пока Любка ходила в детский сад, ей казалось, что школа — это ужасно трудно и страшно. Но учение пошло неожиданно легко, она запросто делала домашние задания, не тратя на зубрежку драгоценное время, и бежала гулять с подружками, которых знала еще с детского сада. Неожиданно выяснилось, что Люба хорошо рисует и лепит, родители, посовещавшись, перевели ее в школу с художественным уклоном. Какой кровью дался этот перевод, Люба узнала много позже от бабушки. Впрочем, даже бабушка не знала, что в конце концов помогло — деньги или связи Костика в райкоме комсомола. Люба была благодарна старшему брату за хлопоты, но общего языка у них по-прежнему не находилось.

Так или иначе, но учиться Любе нравилось — она часами могла сидеть над каким-нибудь эскизом, носилась по всему городу в поисках альбомов репродукций, которые покупала на сэкономленные от школьных завтраков деньги. И абсолютно не понимала увлечения брата плакатами с изображениями бравых комсомольцев, куда-то зовущих или к чему-то призывающих. Этими плакатами были завалены все антресоли.

Когда Костик провалился в институт, Люба очень его жалела, боялась — как Костику придется в армии, но чувств своих не показывала. Костя был не склонен к нежностям и задушевным разговорам. Впрочем, у них была слишком большая разница в возрасте — одиннадцать Любиных против восемнадцати Костиных.

Существование четверых человек в однокомнатной квартире накладывало определенный отпечаток на взаимоотношения в семье. В каком-то возрасте для Любы перестали быть тайной интимные игры родителей. Конечно, они старались дождаться, пока девочка уснет, до полуночи смотрели телевизор, но Люба уже перестала засыпать стремительно, как в детстве, сон ее стал более беспокойным — и она часто лежала за шкафом, еле дыша и прислушиваясь к звукам с родительской кровати.

Подружка Зинка Лукошкина самой первой просветила Любу по поводу того, почему мама с папой тяжело дышат в темноте, и отчего пружины скрипят так ритмично.

Потом из армии вернулся Костя, и жизнь стала совсем невыносимой, невозможно было уединиться где-нибудь, кроме ванной или туалета. В это время Люба стала испытывать потребность в одиночестве, у нее появились странные фантазии, она стала по-другому относиться к своему телу, которое менялось на глазах. Глядя на брата, коренастого, жилистого, который часто расхаживал по квартире в семейных трусах, Люба ощущала странный жар внизу живота и слабость в ногах. Ее угнетала эта близость, особенно по ночам, когда брат находился совсем рядом — в каком-то метре от нее. Однажды она проснулась и увидела руку Кости, свешивающуюся вниз. Пугаясь саму себя, Люба приподнялась на кровати и осторожно поцеловала кончики Костиных пальцев. Это воспоминание возбуждало ее еще очень долго.

Она стала лепить из пластилина людей — плоскогрудых изломанных женщин, мужчин с гипертрофированными членами и уродливо вздутыми мышцами. Лепила и тут же сминала жесткими пальцами, испытывая почти физическое наслаждение, когда головы пластилиновых женщин вдавливались в животы пластилиновых мужчин.

Любке было почти четырнадцать, когда родители получили, наконец, вожделенный садовый участок где-то подо Мгой. С этого момента они стали пропадать там каждые выходные — строили дачу. Костя довольно часто ночевал вне дома, и Люба обрела долгожданную свободу. Бабушка была не в счет.

Как-то раз лучшая подружка Зинка позвала Любу "классно провести время" в гостях с ее знакомыми. Стояло лето — невыносимо жаркое, нехарактерное для Ленинграда. Люба болталась без дела — ехать на дачу с родителями и бабушкой она категоригчески отказалась, брат неделями пропадал где-то, изредка заявляясь взять что-то из вещей. Люба скучала и нежданное приглашение восприняла как избавление.

Знакомые оказались двумя здоровенными парнями, да даже не парнями — вполне взрослыми мужиками. Они рассказывали малоприличные анекдоты, тащили девчонок потанцевать под пластинки, крутящиеся на старенькой "Ригонде", и все время подливали и подливали в рюмки Зине и Любе сладенький кофейный "дамский" ликер.

Зина упивалась вниманием — она не отличалась ни особой красотой, ни стройностью, да и умом тоже. Люба отнеслась к Гарику и Стасу сначала настороженно, но вскоре ликер сделал свое дело — она развеселилась, во все горло хохотала над шутками кавалеров, позволяла себя целовать не только в щеку, но и в ушко, и в шею, ей стало нравиться, что Гарик и Стас, танцуя, крепко прижимали ее к себе, как бы случайно опуская ладони ниже талии.

Через какое-то время Люба стала воспринимать происходящее прерывисто — вот она только что танцевала в обнимку с Гариком и вдруг сидит за столом и неумело пытается затянуться сигаретой. Вот Стас предлагает ей молоденький краснобокий редис, и уже она ставит на стол пустую рюмку. Только что Зинка прыгала и веселилась под "Boney M", а сейчас ее, спящую, Стас укладывает поудобнее на раскладушке....

Проснулась Люба от холода. В первые мгновения она не могла сообразить, что происходит, и где она находится. Между бедер возилось что-то мохнатое, там было очень мокро и непонятно. Прямо в глаза с улицы светил большой красный фонарь — Любе так показалось, но потом она поняла, что просто солнце висит совсем низко, над самыми крышами. У самого Любиного лица слегка покачивалась большая толстая сосиска, слегка раздвоенная на конце. Любе захотелось закричать, она даже открыла рот, но на ее губы немедленно крепко легла жесткая мужская ладонь:

— Тихо, девочка, тихо.

Она лежала, не шевелясь, с ужасом ожидая, что с ней будут делать дальше. Стас уже убрал руку с ее лица и отодвинулся в сторону — Люба могла теперь видеть макушку Гарика, который продолжал возиться внизу. Она умирала от стыда, от сознания своей наготы перед двумя совершенно незнакомыми мужчинами, от страха и неизвестности. Ей казалось, что жизнь заканчивается, ибо пережить такое просто невозможно, остается только умереть — прямо на следующий день.

— Не бойся, не бойся, — Приговаривал тем временем Стас, опустившийся рядом с изголовьем дивана на колени, — Мы ничего страшного тебе не сделаем, все будет хорошо, тебе будет приятно...

От этих уговоров Любе становилось еще хуже, ее начало трясти — то ли от холода, то ли от страха. Гарик исследовал языком и пальцами такие места, до которых Люба сама-то страшилась дотрагиваться — разве что изредка, в душе, когда никого не было дома. Но Гарик не боялся ничего, а Стас, склонившись, целовал Любину грудь и живот, что тоже пугало, но и доставляло какое-то странное удовольствие.

Постепенно в Любино сознание стали проникать более отвлеченные мысли. Она неожиданно расслышала Зинкин храп и разозлилась на подругу — спит и ни о чем не знает, корова. По улице с грохотом пронесся трамвай, и Люба поняла, что уже наступает утро. Тряска прекратилась, ей вдруг стало жарко, нахлынули непонятные, пугающие ощущения. Страх заместился воспоминаниями — именно так Люба чувствовала себя во снах, которые приходили к ней в последнее время нередко. Напряжение в мышцах нарастало, против своей воли Люба стала подаваться вперед, теснее прижимаясь к Гарику. Он почувствовал это, его язык стал более настойчивым, уже не блуждал в промежности, а словно приклеился к одному — тому самому — месту, которое Люба у себя ценила и берегла больше всего.

И вдруг все закончилось. Внутри у Любы вспух и лопнул огромный пузырь, мышцы закаменели, потом расслабились, накатила слабость. Прикосновения Гарика стали болезненны и неприятны, и девушка постаралась отодвинуться.

— Лапочка, солнышко, — Стас целовал Любу в губы, и это уже не пугало, а волновало, — А нам ты сделаешь хорошо? Ну будь сладкой девочкой, сделай.

Люба понятия не имела, что Стас имеет в виду, но кивнула, расслабенная и спокойная.

Сначала ей было гадко, она еще согласна была прикоснуться к этому руками, но взять в рот...Тем не менее, она уступила просьбам, а через какое-то время ей даже немножко понравилась. Правда, белая слизь, выплеснувшаяся ей на грудь, Любу испугала, но Гарик быстро вытер ее полотенцем.

Утром Любу и Зину, благополучно просопевшую всю ночь на раскладушке, отправили домой на такси. Зина трещала без умолку, ей очень понравилась "вечеринка", а Люба хранила молчание, время от времени натыкаясь на любопытствующие глаза шофера в зеркале заднего вида. Наконец, не выдержав, она довольно резко попросила Зину заткнуться, и остаток пути подруга обиженно дулась, демонстративно отвернувшись к окну.

Через неделю, с трудом дождавшись отъезда родителей на дачу, Люба позвонила Стасу...

Она встречалась со своими любовниками все лето, в одну из встреч потеряла девственность — совершенно добровольно. Нельзя сказать, что каждое свидание доставляло ей удовольствие, очень многое зависело от самой Любки. Она обратила внимание, что быстрее всего возбуждается в первую половину цикла, а перед месячными ей ничего не хотелось вообще, хотя она мужественно старалась этого не показывать. Тем не менее, она многому научилась — и в первую очередь, умению доставить удовольствие партнеру.

В конце сентября она неожиданно получила повестку, точнее, повестку получила бабушка — Любка в тот день умоталась готовить школьный "огонек" ко Дню учителя. Вернувшись домой, она угодила в самый настоящий ад. Родные готовы были обвинить Любку во всех смертных грехах — от воровства до фарцовки. Отец хватался за сердце, мама носилась с корвалолом от бабушки к мужу, только Костя смотрел на сестру мрачно и молчал.

К следователю он пошел вместе с ней. Оказалось, что Любкины любовники познакомились на улице с какой-то девчонкой, привели ее домой, напоили и немного "поиграли". Утром девица пошла с мамой в милицию и на освидетельствование. Стаса и Гарика забрали, в записной книжке Гарика, изъятой при обыске, среди множества приятелей и приятельниц следователь обнаружил и Любкины данные с пометкой "суперсекси".

Историю Костя замял по своим каналам, Любу больше не дергали в милицию и на суд не вызвали даже свидетельницей. Но родные ее третировали по-черному, мать иначе, чем "малолетняя шлюшка", не называла, и Люба даже начала подумывать о побеге из дома. Но вскоре на семью обрушилась иная беда — от инсульта умерла бабушка — и история Любкиного падения отодвинулась на второй план, стала забываться.

Брат каким-то образом выхлопотал под мастерскую для Любы пустующую нежилую мансарду в старом доме на Петроградской, и теперь девушка проводила вечера за работой. Она отдавалась скульптуре, пытаясь выразить в глине и гипсе то, что ощущала в себе и других.

На втором курсе Люба влюбилась — влюбилась страшно, смертельно — и опять не в того, в кого следовало.

Его звали Клаус фон Трентофф, он был западногерманским немцем и владельцем крупной галереи современного искусства в Бонне. В Ленинград он приехал в качестве члена комиссии, которой предстояло выбрать работы советских студентов для участия в выставке. Выставка должна была состояться как раз в галерее "Die Welt der Kunst", принадлежавшей Клаусу.

Скульптуры Любы Клаус заметил сразу — они выделялись из общего ряда какой-то почти физически ощутимой энергией одиночества и чувственности. Особенно сильно Клауса заинтересовала "Женщина на коленях" — работа представляла собой молодую обнаженную женщину, стоявшую на коленях — широко расставленные ноги, руки, обнимающие грудь, сильно запрокинутая голова с открытым в беззвучном крике ртом. Люба выдержала страшную борьбу с худсоветом за право представить на конкурс именно эту скульптуру, в которой преподаватели видели только пошлость и безнравственность.

Фон Трентофф остановил свой выбор на Любе, съездил несколько раз в ее мастерскую, долго расспрашивал ее о перспективах, которые она видит для себя...Он говорил по-русски довольно хорошо, Люба не задавалась вопросом, где немецкий миллионер мог выучить ее родной язык, она просто наслаждалась его обществом, стараясь продлить время общения нехитрыми уловками — болтовней за чаем, обсуждениями тенденций современного арта, разговорами о модерне.

Клаус был молод, красив, строен, прекрасно образован...Люба потеряла голову и даже не поняла, каким образом оказалась в постели интуристовского номера гостиницы "Ленинград". В течение двух недель они встречались каждый день, то в ее мастерской, то в его номере, хотя Люба до смерти боялась туда приезжать.

Потом Клаус уехал — с Любиной скульптурой и клятвенным обещанием вернуться — и для девушки разверзлась преисподняя. Связь с западногерманским немцем не осталась незамеченной, Костя кричал, обещал выслать Любку на сто первый километр за проституцию, ее попытались исключить из Мухинского училища, но Любу спасло вмешательство декана, отец опять хватался за сердце, мама ежевечерне вспоминала давнюю историю с Гариком и Стасом и утверждала, что Любино распутство их всех сведет в гроб.

Дни складывались в недели, недели в месяцы, Клаус не ехал и не писал, и через некоторое время Люба впала в странное оцепенение. Она сутками пропадала в мастерской, запершись на ключ, лепила что-то бессмысленное — кривобокие кувшины, вазы странной формы, кружки без дна, миски с обломанными краями, лепила и тут же опять сминала в бесформенный ком.

Клаус не вернулся. Любе и в голову не могло придти, что ее любовнику просто отказали в визе, что его письма, адресованные русской возлюбленной, складывались Костей в аккуратную стопочку в глубинах персонального сейфа. Она считала себя брошеной и преданной любимым человеком, и искусство не могло заменить этой утраты.

После окончания училища ей несколько раз предлагали работу по оформлению всевозможных парков — девушками с веслом или бравыми пионерами с горнами. Она каждый раз отказывалась, считая ниже своего достоинства делать что-либо на потребу советского кича. Зато ее работы — те, что она ваяла для себя — пользовались огромной популярностью. Люба лепила небольшие — не более полуметра в высоту — фигуры. Чаще всего это были женщины в вызывающе эротичных позах. Сначала продать что-либо Люба не имела возможности, но после того, как крупный английский журнал "Sculpture and painting" опубликовал на обложке фотографию "Женщины на коленях", к Любе зачастили сначала фотокорреспонденты, советские и зарубежные, а затем появились и покупатели. Ни одна из ее скульптур, кроме "Женщины", которую Люба давным давно совершенно официально подарила Клаусу, не была тогда продана заграницу — Комиссия по искусству не давала разрешения на вывоз, зато местные ценители охотно покупали ее работы в частные коллекции. Тем не менее, в западных журналах ей нередко посвящали большие статьи, печатали интервью, которые она неохотно давала, фотографии.