Символ Веры

— Господи... — прошептал он дрожащими губами. — О, господи...

Все, что сказал Ян Цвынар, казалось безумным и нереальным. И в то же время — очень приземленным, логичным и вполне насущным. Прежний Олег, обычный городской житель, мещанин и — по совести говоря — недотепа, не мог и представить себе такого развития событий. Нынешний Олег, малость потаскавший винтовку и солдатские ботинки, понимал, что и такое вполне возможно. Более чем возможно. И это было самым страшным — простая, абсолютно житейская мудрость рассуждений Цвынара.

Мир раскалывался и рушился, как в сказке. Ломались, рассыпаясь в скорбные осколки все надежды и расчеты. Олег попытался вспомнить лица сестер и не смог, хотя последний раз смотрел на их фотокарточку нынешним утром. Образы милых родственников ушли куда-то во тьму, растворились в памяти.

— О-о-о-х, — простонал Олег и свалился на бок, скрючившись в позе эмбриона, подтянув колени к подбородку. Ему стало очень холодно, как будто жаркая, пропотевшая форма подернулась тонким ледком, высасывая из тела последние крупицы тепла. Юноша впервые увидел воочию призрак скорой смерти, а еще — в полной мере ощутил, что от него зависят две других жизни, до которых никому нет дела, кроме старшего брата. Того самого брата, которому Злобный предельно откровенно предсказал остаток жизни в несколько часов. И также откровенно посоветовал уносить ноги куда угодно, немедля.

А затем холод сменился волной жара. Надежда окатила мальчишку, словно водой из ведра. Ведь так быть не может! Кто в конце концов этот Цвынар? И с чего бы ему помогать какому-то милиционеру на разовом договоре? Кому вообще интересна мелкая сошка с винтовкой в дальнем оцеплении?

Подстава? Злая шутка? Или милосердие незнакомца?

— Господи, что же мне делать? — вопросил Олег, обращаясь к темному небу, на котором одна за другой вспыхивали очень крупные, бриллиантово-яркие звезды. — Что делать?!

Однако безразличному небу не было дела до отчаянной мольбы одинокого маленького человека с винтовкой в дальнем оцеплении. Небо и звезды молчали, предоставив человеку самому определить свою судьбу.

Глава 3

— Ничтожный еретик! Презренный отступник!

Папа поднялся с трона, белоснежное одеяние взметнулось за его плечами, подобно ангельским крыльям.

— Склони голову пред священным престолом!

Фридрих Гогенштауфен, император и король, повелитель большей части христианского мира, сжал кулаки в бессильной злобе. Пальцы его от напряжения и едва сдерживаемой ярости побелели, словно у покойника, губы дрогнули. Император набычился, метая молнии из-под кустистых бровей. Однако Григорий IX не убоялся гнева и злобы мирского владыки.

— На колени! — воскликнул понтифик, устремив к небу костистый, сухой кулак. И хотя папа уже пребывал в почтенном возрасте, здесь и сейчас будто бы сам Господь осенил его своей дланью. Взор старческих глаз пылал священным, не мира сего, огнем. Не просто князь церкви, но сама Церковь, единственно верная и благочестивая, встала ныне против короля-отступника, что позволил себе умалить силу Дома Господнего.

— На колени, грешник! — прогремел нечеловечески прекрасный и грозный глас Григория. Яростный ветер налетел на императора, рванул за вызывающе роскошное одеяние бесплотными когтями, словно сам сатана примеривался к душе великого грешника. Седые волосы растрепались и обвисли, будто водоросли на лице утопленника. Взгляды папы и короля скрестились, подобно мечам. Но первый клинок был выкован из стали бесконечной любви к Господу, в горниле послушания и верности, а закален всей жизнью понтифика, принесенной в дар великому служению. На второй же пошло железо негодное, суетного мира сего, изъеденное раковинами тщеславия и кислотой скверноверия. И слабое уступило сильному.

— Пади не предо мной, — возвестил Pontifex Romanus. — Но пред Господом нашим!

Ослепительная молния рассекла темное небо, злобный ветер дергал и рвал одежды. Но платье императора буквально трещало по швам, готовое разлететься лоскутьями, как вороньи перья, а красная накидка папы вилась ровными складками, как закатная волна. И едва заметное сияние струилось от тончайшей шерсти, окрашенной в цвет крови, пролитой Спасителем во искупление людских грехов.

— Ибо Господь справедлив, но гневен, — голос понтифика упал до шепота, прорезающего гул беснующейся стихии. — И кто встает против Его наместника на земле, тот отрицает Отца нашего на небе. И если ты не боишься наказания при жизни, так убоись возмездия посмертного!

Фридрих вытянул вперед дрожащие руки. Длинные пальцы словно вытянулись, удлинились, будто и не человеку принадлежали, но древнему, иссохшему вурдалаку. Казалось, что император вот-вот вцепится в горло старому понтифику и задушит викария Христова. Однако бессильные руки императора пали, будто плети свисая вдоль туловища.

Вторая молния полыхнула небесным огнем, фиолетово-красным, одновременно и сгущая тьму, и рассеивая ее. Замогильный алый свет прыгнул, заплясал в зрачках короля, усугубляя его сходство с нежитью. Однако папа не дрогнул ни душой, ни телом, и владыка Германии, император Священной Римской империи, король Сицилии — уступил той воле, что стоит превыше мирской и человеческой.

— На колени, — изрек Григорий. И тот медленно склонился, судорожными, дергаными движениями, обуреваемый страхом и растерянностью, ибо не привык уступать ни единой живой душе.

— Восславим же Господа нашего! — воскликнул понтифик, раскидывая руки в стороны и закинув голову, молясь, обращаясь к самому небу. Третья молния словно зажгла разом все низкие, сумрачные тучи, воспламенила их гроздьями праведного гнева. Но даже сквозь оглушительный гром были слышны пронзительные слова Григория. Фридрих Гогенштауфен в ужасе пал ниц, цепляясь за каменные плиты, будто стремясь скрыться от Божьего гнева, зарыться вглубь, как настоящий вампир.

— Confracta est superbia (сломлена гордыня) ... — возвестил папа. — Ибо...

Небеса вздрогнули, смешались кривыми полосами и рассыпались, тая серыми осколками. Со звуком тоже происходило нечто неправильное, неестественное. Вой мятущегося ветра глох, звенел тусклыми колокольчиками и умирал. Божественная сила более не струилась по кончикам пальцев князя Церкви. Все вокруг становилось зыбким, нереальным.

— Брат Гильермо... Брат Гильермо...

Голос назойливо бился в уши, исходя со всех сторон одновременно. Но это был явно не божественный глас, а скорее брюзгливое ворчание. И при чем здесь какой-то "Гильермо"? Его имя — Григорий IX, сто семьдесят восьмой понтифик, победитель еретика и отступника Фридриха, учредитель инквизиции, благословитель нищенствующих орденов...

— Леон...

А понтифик словно поднимался вверх из глубокого колодца, пытался сбросить вяжущие путы — и не мог. Где-то там, вдалеке светился бледно-желтый кружок, как олицетворение спасения и освобождения. Но добраться до спасительного сияния казалось совершенно невозможным.

— Брат Гильермо, черт тебя побери!

Он проснулся, теперь уже окончательно. Не папа и не победитель владык мирских, но смиренный брат Гильермо, монах-доминиканец сорока восьми лет от роду, из скромной обители, что расположена близ тех мест, где сходятся границы Германии, Франции и Швейцарии.

Монах встрепенулся, ошалело посмотрел вокруг и чуть не упал с удобного деревянного кресла. Изрядно закопчённая керосиновая лампа казалась невыносимо яркой и резала глаза, как молния из сна. В ее свете страницы раскрытой на пюпитре книги казались темно-желтыми, а буквы — черными букашками, ведущими геометрически строгие хороводы.

— Брат Гильермо, нехорошо вводить в грех собратьев, — трагическим шепотом воззвал старенький настоятель-приор, набожно крестясь и всматриваясь в низкий потолок, словно там можно было обрести божественное откровение. Или хотя бы прощение за невзначай вырвавшееся крепкое словцо кое, как известно, есть добровольно отверстые ворота для дьявола.

— Грех, простите... — Гильермо все еще пребывал на узкой грани, что отделяет сон от яви и хотя склонялся к миру людей, а не грез, но все еще плохо понимал, что происходит вокруг.

— Вам следовало бы уделять больше внимания молитвам, а не этим! — возмутился приор, потрясая схваченной с пюпитра книгой. На темно-коричневой обложке отчетливо читалось название "Guerre de l'Empereur et le Pape. 1229 — 1241" (Война императора и Папы — фр.)

Хотя старый упитанный монах не закончил фразу казалось очевидным, что он глубоко не одобряет ознакомления с мирскими текстами, пусть даже на вполне богоугодные темы.

— Простите, — повторил Гильермо и осенил себя крестом. — Я решил почитать немного после повечерия и молитвы... и заснул...

Ему захотелось добавить "и немудрено", потому что монастырская библиотека была маленькой — под стать самой обители — но дивно уютной. Тринадцать монахов и столько же послушников могли приобщиться не только лишь к душеспасительным текстам, но и к хорошей подборке исторической литературы, составленной по образцу лучших французских и немецких "collection de livres". Однако незадачливый чтец воздержался от сего комментария, ибо здраво расудил, что "non tempus aut locum" (не время и не место).

Тем более, что пребывая в душевном расстройстве приор иногда совершал скоропалительные действия. И вполне мог вспомнить, что среди книг сокрыт маленький радиоприемник с приводом от ручного маховика — вещь не запрещенная явно, однако весьма предосудительная. А собратья не будут благодарны Гильермо, если из-за него они более не смогут потакать малой слабости и узнавать, что происходит в мире... Особенно сейчас, когда понтифик Пий XI намерен произнести проповедь о неверии как "Petra scandali", камне преткновения современного мира. И говорят, что все это будет происходить в радиоэфире...

— Идите, скорее идите за мной, — торопливо приказал приор, подхватывая лампу. — Вас ждут.

— Меня? — не понял Гильермо. За много лет, посвященных служению Богу и Ordo fratrum praedicatorum, Ордену братьев-проповедников, он привык, что старый приор есть высшая власть с коей приходится иметь дело скромным братьям. Конечно где-то есть провинциальный приор (то есть глава провинции — объединения нескольких монастырей), а еще выше — генерал и прокурор Ордена, но кто их видел?.. Столь высокие персоны далеки, как, скажем... да хоть Франсуа IV, он же король Луизианы, герцог Акадии, маркиз Квебека и прочая, и прочая...

Чтобы настолько взволновать брата Арнольда, настоятеля монастыря и заставить всегда степенного и довольного служителя церкви метаться, словно испуганная курица — для этого следовало произойти чему-то крайне странному. Необычному.

Гильермо устыдился недостойных мыслей, в особенности сравнения настоятеля с курицей. Поправил хабит — белого цвета, как и положено по уставу, однако изрядно поношенный и по совести говоря не столько белый, сколько однотонно-серый из-за почтенного возраста и многократной стирки. Пропустил меж пальцев крупные деревянные четки, отполированные четвертью века службы до зеркального блеска. Эти привычные, отточенные до автоматизма действия вернули монаху душевное равновесие.

— Я готов, — мирно и спокойно ответствовал Гилермо. — Но кто призывает меня?

— Beata stultica (блаженная глупость)! — нетерпеливо отозвался настоятель, всплеснув руками. — Тот, кто имеет право звать и не любит ждать! Поспешите! Кардинал Эрнест Морхауз посетил нас нынче...

Пока приор вел Гильермо к скрипторию (который давно превратился в нечто подобное комнате для особо важных гостей), он бегло просветил монаха относительно сути происходящего.

Кардинал слыл весьма современным человеком, не чуждавшимся веяний времени и технического прогресса. Однако в одном отношении Морхауз оставался безнадежно консервативным. Из всех возможностей для путешествий он признавал исключительно свой "Späher-Skarabäus", автомобиль, сделанный по специальному заказу, преподнесённый Ватикану германскими промышленниками — тех из них, что продолжали оставаться верными Святой Матери-Церкви своих предков. Это был настоящий домик на колесах в котором не имелось разве что ванны. Кардиналу приходилось много ездить по Центральной и Северной Европе, улаживая многочисленные дела Ордена и Престола, поэтому "Späher" проводил в пути гораздо больше времени, чем в гараже.

Но даже строжайший график и предусмотрительные служки вынуждены были смириться с путями Господними, кои, как известно, неисповедимы. Кардинал к великому своему неудовольствию оказался задержан неотложными делами и был вынужден остановиться на ночлег в маленьком монастыре, что незаметно притаился близ пересечения границ трех стран. Этим фактом прелат был крайне недоволен, что сказывалось на скромной и упорядоченной жизни обители самым ярким образом.

И вот теперь Морхауз потребовал встречи с Гильермо...

В миру, перед фотокамерами и микрофонами кардинал был обаятельным, очень дружелюбным человеком. Мужчина в возрасте, однако весьма далекий от старческой дряхлости. Взор открыт и доброжелателен. Легкая полуулыбка крайне располагает к общению и ни в коем случае не переходит в ироническую, а уж тем более — не выражает сарказма, боже упаси. Хорошо поставленный, размеренный голос проповедника — но без какого либо следа той толики менторства, что неосознанно вызывает раздражение у людей образованных или имеющих положение в обществе. Такому человеку искренне хочется довериться, поведать все сокрытые в памяти тайны и грехи. Юные девы вклеивают его фотографии и ленты речей в альбомчики с виньетками, а зрелые матроны ... впрочем не будем о них.

"Благообразный" и "достойный" — были самыми лучшими определениями для всемогущего кардинала.

В миру.

Сейчас же Гильермо видел совсем иного человека. Чуть растрепанные от долгого путешествия волосы встопорщились у висков, приподняв линию прически, так что голова казалась почти квадратной, а уши — заостренными. Словно у кота или филина. Горизонтальные морщины пересекли лоб, а брови хмуро насупились. Левый глаз щурился, что в сочетании с линией бровей превращало его в узкую щелочку, сквозь которую холодно сверкал зрачок. Улыбка покинула лицо кардинала, губы сжались в тонкую бледную линию с чуть опущенными краями. Перед монахом сидел угрюмый, властный человек, привыкший к послушанию окружающих и не считающий нужным надевать безупречную маску смирения. Он даже не удостоил Гильермо достодолжным приветствием, просто махнув в сторону крепкого деревянного стула. Монах осторожно опустился на него, выбитый из колеи и откровенно растерянный.

— Я приветствую... — Гильермо замялся, вспоминая канон обращения. — Ваше преосвященство, Высокопреподобный кардинал...

Тут он совсем сконфузился, забыв имя собеседника (если так можно назвать человека, пока что не проронившего ни единого слова). Монах почувствовал, как густая краска заливает лицо. Такого позора ему еще не доводилось переживать... А ведь буквально четверть часа назад он грезил о карах для нерадивых государях.

— Александр, — брюзгливо подсказал кардинал, мрачно хмурясь. Хотя это казалось совершенно невозможным, его губы утончились еще больше.