2084

Нет! Он ощутил неожиданный прилив мужества. Непонятно, по какой ассоциации в уме возникло лицо Личжэна. Теперь он был почти уверен, что Личжэн на его стороне.

Партия велела тебе не верить своим глазам и ушам. И это ее окончательный, самый важный приказ. Сердце у него упало при мысли о том, какая огромная сила выстроилась против него, с какой легкостью собьет его в споре любой партийный идеолог — хитрыми доводами, которых он не то что опровергнуть — понять не сможет. И однако он прав! Они не правы, а прав он. Очевидное, азбучное, верное нужно защищать. Прочно существует мир, его законы не меняются. Камни — твердые, вода — мокрая, предмет, лишенный опоры, устремляется вниз. С ощущением, что он говорит это Личжэну и выдвигает важную аксиому, Егор написал:

Свобода — это возможность сказать, что дважды два — четыре.

Если дозволено это, все остальное отсюда следует.

Глава 8.

Откуда-то из глубины прохода пахнуло жареным кофе — настоящим кофе, не "Победой". Егор невольно остановился. Секунды на две он вернулся в полузабытый мир детства. Потом хлопнула дверь и отрубила запах, как звук.

Он прошел по улицам несколько километров. Вот уже второй раз за три недели он пропустил вечер в общественном центре — опрометчивый поступок, за посещениями наверняка следят. В принципе у члена партии нет свободного времени. Предполагается, что, когда он не занят работой, едой и сном, он участвует в общественных мероприятиях; все, в чем можно усмотреть любовь к одиночеству, — даже прогулка без спутников — подозрительно. Но нынче вечером выйдя из министерства, он соблазнился нежностью апрельского воздуха. Такого мягкого голубого тона в небе он за последний год ни разу не видел, и долгий шумный вечер в общественном центре показался ему непереносимым. Поддавшись внезапному порыву, он повернул прочь от автобусной остановки и побрел сперва на юг, потом на восток и обратно на север, заплутался на незнакомых улицах и шел уже куда глаза глядят.

"Если есть надежда, — написал он в дневнике, — то она — в джоберах". И в голове все время крутилась эта фраза — мистическая истина и очевидная нелепость. Он шел по булыжной улочке мимо двухэтажных домов с обшарпанными дверями, которые открывались прямо на тротуар и почему-то наводили на мысль о крысиных норах. На булыжнике там и сям стояли грязные лужи. И в темных подъездах и в узких проулках по обе стороны было удивительно много народу — зрелые девушки с грубо намалеванными ртами, парни, гонявшиеся за девушками, толстомясые тетки, при виде которых становилось понятно, во что превратятся эти девушки через десяток лет, согнутые старухи, шаркавшие растоптанными ногами, и оборванные босые дети, которые играли в лужах и бросались врассыпную от материнских окриков. Наверно, каждое четвертое окно было выбито и забрано досками. На Егора почти не обращали внимания, но кое-кто провожал его опасливым и любопытным взглядом. Перед дверью, сложив руки на фартуках, беседовали две женщины. Егор, подходя к ним, услышал обрывок разговора.

— Да, говорю, это все очень хорошо, говорю. Но на моем месте ты бы сделала то же самое. Легко, говорю, судить — а вот хлебнула бы ты с мое...

— Да-а, — отозвалась другая, — В том-то все и дело.

Голоса вдруг смолкли. В молчании женщины окинули его враждебным взглядом. Впрочем, не враждебным даже, скорее настороженным, замерев на миг, как будто мимо проходило неведомое животное. Костюм партийца не часто мелькал на этих улицах. Показываться в таких местах без дела не стоило. Налетишь на патруль — могут остановить. "Товарищ, ваши документы. Что вы здесь делаете? В котором часу ушли с работы? Вы всегда ходите домой этой дорогой?" — и так далее, и так далее. Разными дорогами ходить домой не запрещалось, но если узнает тайная полиция, этого достаточно, чтобы тебя взяли на заметку.

Время шло к двадцати часам, питейные лавки джоберов ломились от посетителей. Их грязные двери беспрерывно раскрывались, обдавая улицу запахами мочи, опилок и кислого пива. В углу возле выступающего дома вплотную друг к другу стояли трое мужчин: средний держал сложенную газету, а двое заглядывали через его плечо. Издали Егор не мог различить выражения их лиц, но их позы выдавали увлеченность. Видимо, они читали какое-то важное сообщение. Когда до них оставалось несколько шагов, группа вдруг разделилась, и двое вступили в яростную перебранку. Казалось, она вот-вот перейдет в драку.

— Да ты слушай, балда, что тебе говорят! С семеркой на конце ни один номер не выиграл за последние четырнадцать месяцев.

— А я говорю, выиграл!

— А я говорю, нет. У меня дома все выписаны за два года. Записываю, как часы. Я тебе говорю, ни один с семеркой...

— Нет, выигрывала семерка! Да я почти весь номер назову. Кончался на четыреста семь. В феврале, вторая неделя февраля.

— Бабушку твою в феврале! У меня черным по белому. Ни разу, говорю, с семеркой...

— Да успокойтесь вы! — вмешался третий.

Они говорили о лотерее. Отойдя метров на тридцать, Егор оглянулся. Они продолжали спорить оживленно, страстно. Лотерея с ее еженедельными сказочными выигрышами была единственным общественным событием, которое волновало джоберов. Вероятно, миллионы людей видели в ней главное, если не единственное дело, ради которого стоит жить. Это была их услада, их безумство, их отдохновение, их интеллектуальный возбудитель. Тут даже те, кто едва умел читать и писать, проявляли искусство сложнейших расчетов и сверхъестественную память. Существовал целый клан, кормившийся продажей систем, прогнозов и талисманов. К работе лотереи Егор никакого касательства не имел — ею занималось министерство изобилия, — но он знал, что выигрыши по большей части мнимые. На самом деле выплачивались только мелкие суммы, а обладатели крупных выигрышей были лицами вымышленными.

Но если есть надежда, то она — в джоберах. За эту идею надо держаться. Когда выражаешь ее словами, она кажется здравой; когда смотришь на тех, кто мимо тебя проходит, верить в нее — подвижничество. Он свернул на улицу, шедшую под уклон. Место показалось ему смутно знакомым. Где-то впереди слышался гам. Улица круто повернула и закончилась лестницей, спускавшейся в переулок, где лоточники торговали вялыми овощами. Егор вспомнил это место. Переулок вел на главную улицу, а за следующим поворотом, в пяти минутах ходу, — лавка старьевщика, где он купил ежедневник, ставший дневником.

Перед лестницей он остановился. На другой стороне переулка была захудалая пивная с как будто матовыми, а на самом деле просто пыльными окнами. Древний старик, согнутый, но энергичный, с седыми обвисшими усами, распахнул дверь и скрылся в пивной. Егору пришло в голову, что этот старик, которому сейчас не меньше восьмидесяти, может помнить времена, когда ещё не был введён социальный рейтинг. И если есть живой человек, который способен рассказать правду о первой половине века, то он может быть только джобером. Егор вдруг вспомнил переписанное в дневник место из детской книжки по истории и загорелся безумной идеей. Он войдет в пивную, завяжет со стариком знакомство и расспросит его: "Расскажите, как вы жили в детстве. Какая была жизнь? Лучше, чем в наши дни, или хуже?"

Поскорее, чтобы не успеть испугаться, он спустился до лестнице и перешел на другую сторону переулка. Сумасшествие, конечно. Разговаривать с джоберами и посещать их пивные тоже, конечно, не запрещалось, но такая странная выходка не останется незамеченной. Если зайдет патруль, можно прикинуться, что стало дурно, но они вряд ли поверят. Он толкнул дверь, в нос ему шибануло пивной кислятиной. Когда он вошел, гвалт в пивной сделался вдвое тише. Он спиной чувствовал, что все глаза уставились на его костюм. Люди, метавшие дротики в мишень, прервали свою игру на целых полминуты. Старик, из-за которого он пришел, препирался у стойки с барменом — крупным, грузным молодым человеком, горбоносым и толсторуким. Мелочи, оказавшейся у старика с собой, не хватало на кружку, а бармен категорически отказывался обслуживать в долг.

Лицо у старика сделалось красным. Он повернулся, ворча, и налетел на Егора. Егор вежливо взял его под руку.

— Разрешите вас угостить?

— Благородный человек, — ответил старик, снова выпятив грудь. Он будто не замечал на Егоре костюма. — Кружку! — воинственно приказал он бармену.

Тот ополоснул два толстых пол-литровых стакана в бочонке под стойкой и налил темного пива. Метание дротиков возобновилось, а люди у стойки заговорили о лотерейных билетах. Об Егоре на время забыли. У окна стоял сосновый стол — там можно было поговорить со стариком с глазу на глаз.

— Мог бы и нацедить, — проворчал старик, усаживаясь со стаканом. Авось не разорился бы. С пенсии я всегда возвращаю!

— Со времен вашей молодости вы, наверно, видели много перемен, — осторожно начал Егор.

Выцветшими глазами старик посмотрел на мишень для дротиков, потом на стойку, потом на дверь мужской уборной, словно перемены эти хотел отыскать здесь, в пивной.

— Пиво было лучше, — сказал он наконец. — И дешевле! И разных видов — какое хочешь, такое и пей. Вот как сейчас помню — идёшь по улице, в одном киоске мороженое продают, в другом — сладкие булочки, в третьем — колбасу. Купишь себе чего-нибудь и присядешь на скамеечку культурно отдохнуть. Красота! За твоё здоровье!

Кадык на тощей шее удивительно быстро запрыгал — и пива как не бывало. Егор сходил к стойке и принес еще два стакана.

— Вы намного старше меня, — сказал Егор. — Я еще на свет не родился, а вы уже, наверно, были взрослым. И можете вспомнить прежнюю жизнь. Люди моих лет, по сути, ничего не знают о том времени. Только в книгах прочтешь, а кто его знает — правду ли пишут в книгах? Хотелось бы от вас услышать.

Старик слегка призадумался.

-Да, жизнь другая была, проще, чем сейчас. Меньше со всякими лозунгами таскались, больше дела делали. Бывало, как выходной, возьмёшь с приятелями пару-тройку пузырей, какой-нибудь закусочки, и на природу — культурно отдыхать. Сейчас народ совсем отдыхать разучился. Да и закуска давно уже не та, и приятели — кто помер, кто уехал, уже и словом перемолвиться не с кем! А нынешняя молодёжь совсем стариков уважать перестала. Да чего за примерами далеко ходить, я тому толстомясому в дедушки гожусь, а он мне в долг налить не хочет! Из уважения к старости мог бы вообще бесплатно налить. В моё время стариков куда больше уважали! Если кто из пожилых сигареты спрашивает, непременно угощали!

-В то время, наверное, разные марки были, не только "Дымок"? — продолжал подталкивать в нужном направлении Егор.

-Да, всяких хватало, даже иностранные завозили иногда. Вот, как сейчас помню, в киоск на Зелёном Бульваре, — сейчас он Бульваром Танкостроителей почему-то называется, — завезли целую партию в красивых таких упаковках, красное с синим, и с гербом в виде орла. Вмиг целая очередь выстроилась, мне только две пачки досталось. А из них хорошо если четверть сам выкурил, остальное дарить пришлось. Ну как отказать хорошему человеку, если просит!

-И вы могли свободно путешествовать по стране?

-Эх, мил человек, у кого деньги есть, и сейчас может поехать куда угодно! А без них и в те времена далеко не уедешь. А где их взять, если родители твои из простых? По молодости их особенно не хватает — девчонку в кино или на танцы сводить, самому приодеться, иначе кто с тобой пойдёт? Вот, помню, собрались мы втроём, хотели девчонок пригласить, а финансами никто не блещет, одна мелочь по карманам. Кое-как на бутыль с закуской наскребли, на том и остановились!

Егор почувствовал отчаяние. Память старика была просто свалкой мелких подробностей. Можешь расспрашивать его целый день и никаких стоящих сведений не получишь. Он сделал последнюю попытку.

— Я, наверное, неясно выражаюсь, — сказал он. — Я вот что хочу сказать. Вы очень давно живете на свете. Например, в две тысячи двадцать пятом году вы уже были взрослым. Из того, что вы помните, как по-вашему, в двадцать пятом году жить было лучше, чем сейчас, или хуже? Если бы вы могли выбрать, когда бы вы предпочли жить — тогда или теперь?

Старик задумчиво посмотрел на мишень. Допил пиво — совсем уже медленно. И наконец ответил с философской примиренностью, как будто пиво смягчило его.

— Знаю, каких ты слов от меня ждешь. Думаешь, скажу, что хочется снова стать молодым. Спроси людей: большинство тебе скажут, что хотели бы стать молодыми. В молодости здоровье, сила, все при тебе. Кто дожил до моих лет, тому всегда нездоровится. И у меня ноги другой раз болят, хоть плачь, и мочевой пузырь — хуже некуда. Но и у старости есть радости. Забот уже тех нет. С женщинами канителиться не надо — это большое дело. Веришь ли, у меня тридцать лет не было женщины. И неохота, вот что главное-то.

Егор отвалился к подоконнику. Продолжать не имело смысла. Он собрался взять еще пива, но старик вдруг встал и быстро зашаркал к вонючей кабинке у боковой стены. Лишние пол-литра произвели свое действие. Минуту-другую Егор глядел в пустой стакан, а потом даже сам не заметил, как ноги вынесли его на улицу. Через двадцать лет, размышлял он, великий и простой вопрос "Лучше ли жилось раньше?" — окончательно станет неразрешимым. Да и сейчас он, в сущности, неразрешим: случайные свидетели старого мира не способны сравнить одну эпоху с другой. Они помнят множество бесполезных фактов: ссору с сотрудником, потерю и поиски велосипедного насоса, вихрь пыли ветреным утром семьдесят лет назад; но то, что важно, — вне их кругозора. Они подобны муравью, который видит мелкое и не видит большого. А когда память отказала и письменные свидетельства подделаны, тогда с утверждениями партии, что она улучшила людям жизнь, придётся согласиться — ведь нет и никогда уже не будет исходных данных для проверки.

Тут размышления его прервались. Он остановился и поднял глаза. Он стоял на узкой улице, где между жилых домов втиснулись несколько темных лавчонок. У него над головой висели три облезлых металлических шара, когда-то, должно быть, позолоченных. Он узнал эту улицу. Ну конечно! Перед ним была лавка старьевщика, где он купил ежедневник.

Накатил страх. Его покупка была опрометчивым поступком, и Егор зарекся подходить к этому месту. Но вот, стоило ему задуматься, ноги сами принесли его сюда. Лавка еще была открыта, хотя время близилось к двадцати одному. Он подумал, что, слоняясь по тротуару, скорее привлечет внимание, чем в лавке, и вошел.

Хозяин её был человек лет шестидесяти, щуплый, сутулый, с длинным дружелюбным носом, и глаза его за толстыми линзами очков казались большими и кроткими. Волосы у него были почти совсем седые, а брови густые и еще черные. Очки, добрая суетливость, старый пиджак из черного бархата — все это придавало ему интеллигентный вид — не то литератора, не то музыканта. Говорил он тихим, будто выцветшим голосом и не так коверкал слова, как большинство джоберов.

— Я узнал вас сразу, — сказал он. — Это вы покупали старый ежедневник. Превосходная бумага, превосходная. Такой бумаги не делают, я думаю... уж лет пятьдесят. — Он посмотрел на Егора поверх очков. — Вам требуется что-то определенное? Или хотели просто посмотреть вещи?