| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
Поломавшись, Квасницкий все-таки поведал Глюку историю вчерашнего своего визита в госпоже Новиковой, и закончил речь как раз когда они подошли к воротам дачи, прекрасным чугунным воротам, на которых изображены были какие-то неведомые геральдические звери с крыльями и завитыми ленточкой языками, а вокруг зверей — цветы и листья. Задними когтистыми лапами звери упирались в чугунные завитушки, а в передних левый держал свернутый в трубочку пергамент (из чугуна, разумеется), а правый — развернутую чугунную грамоту, на которой сияли золотые буквы: "Генрих Цванцигер", по-русски, а ниже — то же самое по-немецки. Под золотыми буквами голубой масляной краской приписано было: ул. Длинная, 45.
— Какая лаконичность, — восхитился Квасницкий, — какая сила в этих названиях! Улица называется "Длинная", а переулок "Короткий". Полет фантазии!
— Ну, — сказал Глюк, — в этом фантазии все же больше, чем у петербуржцев с их линиями: "первая, вторая..."
Возле ворот, под козырьком (для защиты от дождя) висел свитый из проволоки хвостик звонка.
На звонок откликнулись не сразу; хвостик пришлось дергать три раза, когда, наконец, появился подросток в галошах на босу ногу, в холщовых штанах и по пояс голый: "шибеник Костька".
— А пускать никого не велено, — сказал он, глянув на молодых людей исподлобья быстрыми глазами. — Полицмейстер с утра был, приказал, чтобы никого...
— Мы с Феликсом Францевичем давние знакомые барыни, с личным визитом, — веско, с расстановкой произнес Квасницкий. — Да я ж вчера был, не помнишь, что ли?
За чугунными воротами просматривались клумбы с каннами, петуниями и резедой, двухэтажное здание дачи.
На веранду выскочила горничная в темном платьице и фартуке с наколкой, потом скрылась в доме, и через минуту появилась опять, сбежала со ступенек и направилась к воротам.
— Костя, впусти! — крикнула она, — барыня велели!
— Ну, да, — проворчал Костик, — околоточный же потом мне ухи открутит, а не барыне...
Но ворота открыл.
Тяжелые створки подались бесшумно и легко на хорошо смазанных петлях.
Горничная, чуть присев в приветственном книксене, повела гостей вокруг дома по выложенной лавовыми плитками дорожке, обсаженной со стороны огорода низеньким буксом. В одном месте букс был изломан.
— А ну постой-ка, милая, — сказал Квасницкий. — Как я понимаю, это здесь нашли мадемуазель, верно?
— Нет, сударь, чуть подальше, тут бы ее сразу заметили.
Чуть подальше от дорожки росли высокие кусты укропа, пошедшего уже в семя. Один куст был сломан.
— Нынче полили, а то господин околоточный надзиратель прежде не велели, — сказала горничная. — Та следов уж и не видно.
Резкий крик "Маша!" донесся из глубины сада.
— Барыня гневаются. Не изволите ли пройти, господа хорошие?
Господа изволили, и Маша повела их дальше, по лавовой дорожке, мимо сортира, деликатно спрятавшегося в высоких кустах жасмина, между сливовыми деревьями, увешанными круглыми пока еще зелеными сливами, под вишней, плоды с которой были уже сняты, только далеко в вышине краснели кое-где переспелые вишенки.
А возле каждого дерева (немецкая точность то ли Генриха Михайловича, то ли Людвиги Карловны) торчит из земли палка, а к палке прибита дощечка, а на дощечке аккуратными буковками начертано, какой породы дерево, какого сорта, когда посажено, когда привито, да к тому же на двух языках: на немецком (для хозяев) и на русском (для Семена).
Дорожка под вишней ("Шпанка") резко свернула, и впереди, за ягодником (крыжовник, смородина красная, смородина черная, кизил) и за затененной лужей — прудиком, надо думать, — они увидели круглую беседку на возвышении.
Беседка выкрашена была розовым с золотом, и увита чахлым диким виноградом.
Прудик в тени огромного ореха, росшего за забором, на даче мадам Штранц, "зацвел", подернулся зеленью, и в воздухе пахло тиной. Комары зудели злобно даже сейчас, днем, и Феликс Францевич с Леонидом Борисовичем, раздавив одного-другого, ускорили шаги.
Госпожа Новикова сидела в раскладном деревянном кресле и обмахивалась надушенным платком.
Была госпожа Новикова очень смело декольтирована и немилосердно перетянута, так что излишки ее телес, выпирая над корсетом, не могло замаскировать даже искусно скроенное платье.
— Ах, господин Квасницкий, — заворковала она, поднимаясь с кресла и протягивая руку для поцелуя, — и с приятелем! Не могу передать, как рада я вас видеть! Такая жара, такая скука!
Леня чмокнул ручку, представил друга, расписывая его заслуги реальные и вымышленные, не забыл упомянуть и о подвигах Глюка в расследовании преступлений. Феликс Францевич поморщился, но спорить не стал.
Госпожа Новикова кивала, сеяла взгляды и улыбки, щурилась слегка — наверное, чтобы морщинки в углах глаз были не так видны.
И все ворковала, и все щебетала, и даже мурлыкала, жалуясь на жару, на скуку, на комаров, на ужасное происшествие, случившееся с милой, милой мадемуазель Мими, и на дороговизну, в которую трудно поверить, кружка молока — две копейки! фунт мяса — десять копеек!..
Перевести болтовню госпожи Новиковой в более рациональное русло никак не удавалось.
Глюк некоторое время слушал, кивая или вставляя сочувственные реплики, потом, стараясь действовать незаметно, встал и отошел, будто бы прогуляться по саду.
Выложенная лавовой плиткой дорожка привела его к калитке, за калиткой виднелся затопленный солнечным светом переулок: заборы дач на противоположной стороне, жухлая трава по обочинам пыльной немощеной тропинки, молодой человек потрепанного вида, слонявшийся взад-вперед и поглядывающий в сторону Цванцигеровой дачи. Репортер, должно быть.
От калитки дорожка поворачивала под прямым углом, и через несколько шагов Глюк обнаружил одноэтажный домик, прилепившийся к забору. Домик был обитаем: изнутри доносились голоса.
Глюк постоял недолго, прислушиваясь.
Мальчики, пасынки госпожи Новиковой, обсуждали убийство, и, кажется, склонялись к выводу, что убил мадемуазель кто-то с улицы.
Глюк отправился дальше.
Лавовая плитка закончилась, и по протоптанной в траве узкой тропинке Феликс Францевич вышел к фасаду дачи, клумбам с резедой, петуниями и каннами, и посыпанным песком дорожкам.
Ни живой души, кроме большого полосатого кота, развалившегося на ступеньках веранды, Глюк не увидел.
Он быстро поднялся по ступенькам и вошел внутрь дома.
Просторная, скудно, по-дачному, обставленная комната: круглый стол, плетеные стулья, рояль, дисгармонирующий с остальной обстановкой. На всех дверях кисейные занавески — от комаров.
Глюк выглянул на галерею, сейчас залитую солнцем: наверное, поэтому мальчики перебрались во флигель.
Лестница на второй этаж шла вдоль стены, начинаясь почти от веранды. У подножия лестницы была дверь в маленький коридорчик, из которого можно было попасть в туалет и ванную комнату (сидячая жестяная ванна, а рядом площадка для душа, с деревянной решеткой на полу, прикрывающей сток для воды), и в буфетную, узкую и длинную. В стену между дверями, в туалет и в душ была вделана раковина умывальника.
В буфетной имелся, разумеется, буфет, сейчас почти пустой, а посуда, грязная, составлена на длинный стол под окном, выходившим в огород. С краю стола лежала разделочная доска, на которой, видно, крошили зелень: остатки укропа и петрушки были и на доске, и на маленьком кухонном топорике — "секачке". Очень полезная вещь в домашнем хозяйстве такая секачка: с одной стороны лезвие, широкое и острое, им удобно рубить мясо или ту же зелень. А с другой, противоположной лезвию стороны — молоточек, чтобы отбивать им котлеты.
Глюк взял секачку в руку, прикинул: довольно тяжелая штука.
Из буфетной был выход наружу: крылечко и узкая низкая ступенька.
Глюк вышел — и тут же наткнулся на Жуковского со Згуриди: Прокуратура и Суд вели совместный поиск следов на огороде.
— А, это ты, — сказал Жуковский. — А мы с полицмейстером пришли, осмотреть место преступления. Михаил Дмитриевич с хозяйкой беседует. Ну что, нашел что-нибудь?
— Угу, — кивнул Глюк. — Орудие убийства.
Згуриди от неожиданности уронил пенсне.
— Слушай, Феликс, кончай свои шуточки, — произнес он недовольным тоном. — Это тебе не папочка под письменным прибором, это — убийство, и...
— Какие шуточки, чудак-человек? Вон, на столе лежит, на виду.
Жуковский, относившийся к Глюку не так скептично, как Згуриди, спросил:
— Почему ты решил, что ее убили именно этим? — и взял секачку в руку, примеряясь.
— Может быть, не убили, но порезали точно этой штукой. Ты протокол вскрытия помнишь? К краям раны присох измельченный укроп.
— Ну, она упала на грядке с укропом, так что зелень могла просто так попасть, при падении. Или она конвульсивно сорвала несколько веточек и прижала к ране, знаешь, как подорожник прикладывают...
— Ага, а измельчила эти веточки зубами. На всякий случай. Слушай, покажи эту штуку Наливайке, он тебе точно скажет. Насколько я помню, в протоколе вскрытия написано: "рана в затылке нанесена круглым в сечении предметом с плоской поверхностью..."
Глюк забрал секачку из рук Жуковского, несколько раз взмахнул ею.
— Нет, Жорик, ударили ее именно этим: плоское, широкое и короткое лезвие. Она, должно быть, хотела зайти в туалет, или только что вышла оттуда; убийца ждал ее здесь, в буфетной. Или не ждал, с кем-то разговаривал, и она услышала то, что ей слышать не полагается. В любом случае, убийца ее увидел и попытался заставить мадемуазель замолчать: сначала задушить, но сил не хватило, мадемуазель вырвалась. Тогда он схватил со стола то, что подвернулось под руку — этот топорик, но мадемуазель уже убегала, поэтому ранение поверхностное, вскользь. Мадемуазель пятилась, и потому не заметила букс, наступила на него: вот тут, — Глюк топориком указал на изломанные кустики, привлекшие давеча их внимание. — Убийца преследует ее, топорик он держит в руке; она поднимается, и уже бежит, повернувшись спиной к своему убийце, но успевает сделать только один или два шага, убийца настигает ее и ударяет молотком по голове. А потом спокойно возвращается в дом, моет топорик под краном, моет руки, и, как ни в чем ни бывало, выходит к гостям. Я думаю, на все-про все у него ушло не больше десяти минут.
Згуриди протер пенсне и спрятал его в карман пиджачка.
— Браво, Холмс! — насмешливо произнес он. — Вам осталось только назвать имя этого убийцы...
— Хм... Имя, — Глюк вернулся в буфетную, положил секачку на прежнее место. — Имя я тебе пока что сказать не могу. Маленького роста, с маленькими руками, скорее всего, левша...
Жуковский изобразил аплодисменты, легонько похлопав в ладоши.
— Без всякой иронии: действительно, браво. Однако домыслы, Феликс, остаются домыслами, надо доказать...
— Жорик, я уверен, что на ужин в тот вечер было что-то с рубленым укропом, молодая картошка, например. Прислуга в этом доме имеет привычку оставлять мытье посуды на потом — вот как сегодня. Кто-то из присутствующих в тот вечер выходил в туалет и отсутствовал довольно долго; найди этого человека.
— Этим займется полиция. Но ты все же объясни мне, тупому: почему левша и почему маленького роста? Маленькие руки — это понятно, но остальное...
— Вот, смотри, — сказал Глюк и снова взял топорик в руки. — Я стою напротив тебя и хочу тебя ударить. Я бы, конечно, на его месте замахнулся бы и ударил сверху, но он (или она, если на то пошло) нанес удар параллельно плоскости пола. В таком случае я наношу удар в левую сторону груди — там, где сердце. Но совсем не там, где печень. Рост мадемуазель был метр пятьдесят пять, насколько я помню; и если я одного с ней приблизительно роста, и держу топорик в левой руке... Вот теперь можете аплодировать.
Глюк снова положил секачку на прежнее место.
— То есть ты хочешь сказать, что убийцей была женщина? Слушай, а ведь очень логично! — встрепенулся Жуковский. — Горничная и лакей. Никакого сговора между ними не было, все получилось случайно, спонтанно. Они убирают посуду, украдкой целуются — здесь их никто не видит, остальная прислуга в кухне, а горничная Маша, как я понимаю, посвящена в тайну. Мадемуазель Рено моет руки в коридорчике и слышит звуки поцелуев. Возможно, что и видит — если в коридоре было темно, а в буфетной горела лампа, то через кисею ей все прекрасно видно. Возможно, она не смогла сдержать крик негодования — для гувернантки, старой девы вид целующейся парочки был, должно быть, отвратителен.
— Жорик, но ты же читал протокол вскрытия! — возразил Глюк. — Она же вовсе не была старой девой, доктор написал, что она рожала хотя бы раз.
— Ой, все равно! — отмахнулся Жуковский. — Даже еще хуже — бывшие грешницы смотрят на грешниц нынешних с завистью: им же самим уже нельзя! И оттого обличают порок куда яростней, чем те, кто никогда не грешил. Да, так она вскрикнула, или же сказала что-то обличительное, пригрозила поставить в известность барыню. Горничная бросается на гувернантку, пытается ее задушить, та вырывается; горничная хватает топорик, наносит рану: девушка слабая, удар получается неопасный. Гувернантка убегает, и тут уже ее догоняет лакей и добивает ударом по голове...
— Чушь, — сказал Згуриди. — Целоваться — не такое уж большое преступление, чтобы из-за такой тайны убивать человека. Что им грозило? Ну, выгнала бы их хозяйка — а так им светит каторга. И ты хочешь меня убедить, что после убийства молодая семнадцатилетняя девушка всю ночь проводит со своим сообщником, любуясь луной и звездами? Чушь! Тебе бы повести детективные писать, на манер Конан Дойла.
— Да, — добавил Глюк, — если бы было так, как ты говоришь, то мадемуазель бежала бы не в огород, а в комнату, туда, где люди, позвала бы на помощь, наконец. А так она пятилась, и пятилась в сторону огорода. Похоже, что убийца затащил ее в буфетную и загородил собой дверь в комнату, поэтому мадемуазель и спасалась таким путем. Я думаю, свет горел как раз в коридорчике, а в буфетной света не было, слуги, бросив посуду, ушли в летнюю кухню — ужинать, болтать и играть в дурачка. Значит, убийца боялся мадемуазель, потому что она могла его выдать: либо что-то о нем (о ней) знала, либо услыхала что-то, но очень серьезное. Например, сговор с целью убийства хозяйки дома с последующим ограблением. И — нет, я не думаю, чтобы убила гувернантку обязательно женщина. Убийцей мог быть подросток. Мог быть мужчина маленького роста.
— Ой, Феликс, ну что ты от Жорика хочешь! — сказал Згуриди. — Прокуратура избрала для себя обвиняемого, вернее, обвиняемых. Теперь Жуковский будет давить в этом направлении.
— Ну, у них имеется мотив и возможность, — сказал Жорик, поразмыслив. — А больше никаких мотивов я ни у кого не вижу.
— Если ты их не видишь, — заметил Феликс Францевич, — это еще не значит, что их нет.
Жуковский слегка надулся и желчно осведомился:
— А кого в качестве обвиняемого выбрал для себя суд? В каком направлении будет давить господин Згуриди?
— Господин Згуриди не будет давить ни в каком направлении. Суд не избирает обвиняемых, суд рассматривает доказательства преступления.
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
