Выход: дневник монстра. Часть 1

И я понимаю: пора начинать придумывать историю для оправдания своего поступка.

* * *

— Я даю тебе ровно минуту, чтобы ты придумал правдоподобную историю, — говорит Торий.

Иногда мне кажется, что наш договор, связывающий васпу и человека, еще в силе. По крайней мере, мне легче думать так, чем ставить под сомнение способность контролировать мысли и чувства.

Контроль — священная корова для васпов. Правда, в реабилитационном центре этому дали другое название — "замкнутость". Но Торий время от времени умудряется прорвать мою оборону.

— Знаешь, как у нас говорят, — продолжает он каким-то чересчур спокойным тоном. Его выдержка — тонкая сухая корка, прикрывающая потоки бурлящей магмы. — Можно посадить обезьяну в театр, но от этого культурным человеком она не станет.

Это я-то обезьяна?

Ухмыляюсь. И в глазах Тория тут же вскипает пламя.

— Ты что, не понимаешь, как вести себя в обществе? — слегка повышая голос, продолжает он. — Ты зачем с девушкой так? Она о вас, свиньях неблагодарных, заботится! А ты... — Торий хватается за голову, а потом замолкает, будто прозревает, и спрашивает:

— А ты что вообще здесь делаешь?

Я некоторое время молчу, размышляю, сказать правду или соврать? В воздухе разливаются, вскипают пеной эмоциональные волны. Именно в такие моменты, как мне кажется, Торий тоже задается вопросом "зачем?". У людей бытует еще одна поговорка: "Сколько волка не корми — он все в лес смотрит".

Волк никогда не станет домашней собачкой. Куда проще устроить облаву, загнать за флажки, а потом выстрелить в упор. Куда проще считать нас паразитами и прихлопнуть разом, не задаваясь вопросами морали и этики, не тратя время и силы на приручение хищника. Я думаю: зачем все это Торию?

Он прерывает мои размышления.

— И даже не вздумай юлить! Это кем надо быть, чтобы опуститься до кражи спирта? Чтобы вообще опуститься до кражи? Позор! Ты понимаешь, что это уголовное преступление? Что я могу прямо сейчас вызвать полицию?

Он задыхается от возмущения. Я не смотрю на него, но этого и не требуется — подводный вулкан извергается, и волны захлестывают с головой. Я камнем иду ко дну, вязну в эмоциональном водовороте.

Крайне погано — чувствовать себя утопленником.

— Сбавь... тон, — тихо произношу я. Рот будто забит тиной и водорослями. Вместо слов выходит каша, и Торий не слышит меня.

— Я говорил тебе и не раз, — продолжает он, — если у тебя проблемы с деньгами, обращайся ко мне! Обращайся в фонд! К психотерапевту! Хоть к черту! Но как же! У нас ведь гордость! Лучше все выходные пьянствовать со своими дружками! Начнем с кражи спирта, а дальше что? Ценности? Деньги?

Последние слова бьют наотмашь. Я хватаюсь за спинку стула, сжимаю пальцы до белых костяшек и повторяю чуть громче:

— Сбавь тон!

И поднимаю голову.

Торий вздрагивает. Умолкает. Волны возмущения и обиды все еще закручиваются вокруг него бурунами, но теперь к ним примешивается пресноводная, гнилостная струйка страха.

Так смотрел на меня северянин из службы гарантийного обслуживания. Так смотрят на хищника, осознавая таящуюся в нем опасность.

Я тут же отвожу взгляд. Почему-то становится тоскливо, и мне хочется повернуться и выйти из кабинета. Если ты до сих пор не научился вести себя как человек, ты — зверь, и твое место — в клетке.

Облизываю губы и стараюсь, чтобы мои слова теперь прозвучали как можно мягче.

— Не нужно повышать голос, — и, подумав, добавляю:

— Пожалуйста...

Это звучит, как оправдание, как уступка. Но для таких, как я, уступка — это больше не показатель слабости. Это хорошая (а зачастую и единственная) альтернатива.

Торий тоже делает над собой усилие и берет себя в руки. Волны становятся ниже, спокойнее. И хотя кое-где все еще кружатся водовороты, я чувствую — буря отступает. И испытываю большое облегчение по этому поводу.

В конце концов, я действительно не выношу поучений на повышенных тонах — это было позволено только моему наставнику Харту. В конце концов, я убил его. И не хочу вешать на себя еще один труп.

— Хорошо, — произносит, наконец, Торий. — Но ты все же скажешь мне: зачем? Может, я смогу чем-то действительно помочь тебе...

Может. У людей куда больше возможностей и связей, не так ли?

Я принимаю решение. И это дается мне не так уж трудно, как казалось сначала. И наступает штиль.

* * *

Но это было лишь затишье перед бурей.

Она начинается ближе к вечеру: тучи густеют, набухают черной гематомой и в помещении темнеет тоже. Ветер неистово воет в ветвях и несет с собой похолодание и дожди.

Я расставляю столы в конференц-зале: там вовсю идет подготовка к симпозиуму (еще одно слово, которое проще написать на бумаге, чем произнести вслух). У Тория много работы, поэтому я прощен и помилован. Лекция по поводу моего морального облика отложена до лучших времен.

Сейчас профессор увлеченно дискутирует с коллегами на непонятные мне темы, пересыпая специальными терминами, что еще больше сбивает меня с толку. Их речь походит на жужжание потревоженных ос.

Еще один лаборант, Родион, настраивает телевизор. Треск помех и искаженные динамиком звуки нервируют. Каждый раз, когда он переключает каналы, я внутренне напрягаюсь, ожидая услышать что-то знакомое и страшное. И каждый раз меня постигает разочарование, и я ощущаю саднящую тоску под сердцем. И долго не могу понять причину, списывая свою нервозность то на утреннюю стычку с Хлоей Миллер, то на последующий разговор с Торием. Но вскоре осознаю, что дело не в них.

И помехи в эфире, и жужжащие далекие голоса, и начавшийся дождь за окном — все это слишком походит на зов мертвой Королевы.

Земля тотчас же уходит из-под ног, к горлу подкатывает тошнота. Я замираю. Стою, не двигаясь, вцепившись побелевшими руками в стол. Нарастающий гул отдается в ушах мучительным звоном.

Если замереть на месте, стать невидимкой — буря не заметит, обойдет стороной. И темные чудовища, порожденные больным сознанием, уйдут тоже...

— Ян? Ты там заснул, что ли?

Раздраженный голос лаборанта — как спасательный круг. Я тут же хватаюсь за него, сбрасываю оцепенение.

— Помоги-ка мне настроить изображение, — говорит Родион. — Эта техника старше, чем прабабка мамонта. Давно пора на списание.

И косится в сторону Тория. Тот перехватывает его взгляд, морщится, произносит рассеянно:

— Финансирования нет.

И возвращается к разговору.

— Нет, как же, — недоверчиво хмыкает Родион и ныряет за телевизор.

— А ну-ка, смотри! Меняется изображение или нет? — кричит он оттуда.

Родиону двадцать три. Но он уверен, что к тридцати годам сделает карьеру не хуже Тория. Поэтому он позволяет себе обращаться ко мне в слегка высокомерной манере. И это раздражает. В свое время я тоже был карьеристом. А теперь в свои тридцать три кажусь себе старым неудачником.

— Помехи, — тем не менее, спокойно говорю я.

По экрану бегут, чередуясь, черные и белые полосы — как брюшко осы. Ветви наотмашь бьют в стекло и свет в зале мигает.

— Люблю грозу в начале мая! — скандирует кто-то.

— Рановато, апрель на дворе, — откликаются в ответ. — Родик, ты там аккуратнее, как бы током не ударило!

— Ничего! — отзывается Родион. — А ну-ка, теперь?

Несколько секунд изображение еще идет рябью, а потом обретает четкость. На экране — мужчина в деловом костюме. Его губы шевелятся, но звука нет. Потом Родион щелкает тумблером, и до меня долетает окончание фразы:

— ...но пока нет причин для беспокойства, почему вы все-таки видите необходимость в сегрегации?

Камера смещает план, и на экране появляется другой человек. Я тотчас узнаю его.

И от этого узнавания вдоль хребта рассыпаются ледяные иголочки, и одна из них достает до сердца. И оно застывает.

И я застываю вместе с ним.

— А вы считаете, необходимости нет? — вкрадчиво отвечает человек в телевизоре и усмехается снисходительно. — Помилуйте, пан Крушецкий! Вообразите только: вы поехали с супругой в ресторан, а за соседним столиком сидят... эти! — он морщится, качает головой. — Сидят и... потребляют пищу! Столовыми приборами пользоваться не обучены, вести в обществе не умеют. И пройдет каких-то десять минут, как один из... них отвешивает вашей супруге скабрезность! Конфуз! Скандал! Вот вы смеетесь, а я, между тем, был свидетелем подобной сцены. Не в ресторане — упаси Пресвятая дева! В более скромном заведении, еще бы их пустили в ресторан! — он фыркает. — И потом — у вас ведь есть дочь, пан Крушецкий? Кстати, позвольте поздравить — она теперь институтка? Так вот, вообразите, что отныне вместе с ней будет учиться один из этих, — на слове "этих" каждый раз ставится акцент. — И мало того — учиться. А ну как оно овладеет ею, простите за такую прямоту?

— У вас хорошая фантазия, пан Морташ, — с легкой улыбкой говорит первый, но я ощущаю в его голосе напряжение. И это резонирует во мне. Я чувствую, как напрягаются и деревенеют мышцы.

— Фантазия может воплотиться в реальность, — возражает тот. — И оглянуться не успеете, как воплотится. Бедолаги из благотворительных фондов горазды лоб расшибить, лишь бы всех облагодетельствовать. А эти, облагодетельствованные, нож в спину воткнут при любом удобном случае. Потому что никто из благодетелей не был в Даре, и не видел, как они беззащитных селян грабили. Как убивали мужчин и насиловали их дочерей и жен. Вы не были там, пан Крушецкий. А я был.

Он снова качает головой, и я чувствую, как изнутри во мне поднимается что-то гнетущее, злое. Что-то, долго копящееся под спудом, но теперь настойчиво требующее выхода.

— Вот вы говорите, — меж тем продолжает Морташ, — нравственное воспитание, развитие личности. А мне это даже слушать странно. Потому что нет у них никакой личности. А есть только инстинкт — разрушать. По сути, это даже не отдельные особи. Это стая головорезов и насильников, живущих по законам стаи. А вся личность убита давно. Есть только механизм для войны. А какое сочувствие может быть механизму?

— Родик! Кретин! Выключи сейчас же!

Кто-то кричит за моей спиной, но я не понимаю — кто. На стекло снаружи обрушивается целый водопад. Свет несколько раз мигает, а потом меркнет. Или это кто-то щелкает выключателем внутри моей головы?

Стены содрогаются. Мир разлетается в щепки, рядом вскрикивают женские голоса. Я вздрагиваю и возвращаюсь в реальность.

Свет ослепляет меня. Грудь сводит спазмом. Я дышу тяжело, будто пробежал стометровку. Правая рука саднит и ноет — в ладони застряла тонкая щепка. Вытягиваю ее медленно. Нет ни боли, ни крови. Зато у противоположной стены валяется разбитый вдребезги стул. От удара по штукатурке проходит извилистая трещина.

Только теперь я замечаю, что стоит тишина. Телевизор мертв. Рядом с ним, открыв рот, сидит перепуганный Родион. И все, находящиеся в помещении, молчат и смотрят на меня. Только слышно, как ливень грохочет по крышам и стеклам.

— Ян... — наконец, произносит Торий.

Его голос звучит хрипло и надтреснуто. Он делает шаг ко мне, но я отступаю, выдавливаю с трудом:

— Я... сожалею. Вычтешь из моего жалованья.

И поворачиваюсь спиной.

Тьма густеет, волной перекатывает через подоконник. Течет по пятам, как разлитые чернила. Я иду быстро, не сбавляя шага. Попадающиеся на пути люди смотрят с удивлением, но не говорят ничего. А я не различаю ни лиц, ни фигур — только бумажные силуэты. Их, словно пожухлую листву, подхватывает буря и кидает в свою ненасытную глотку. У нее тоже есть только один инстинкт — разрушать. И буря воет от тоски и злобы. Может, она зовет меня.

И становится страшно, потому что моя внутренняя пустота откликается на зов.

* * *

Торий догоняет меня в коридоре. Разворачивает за плечо. Держит цепко, словно боится чего-то.

Говорю ему:

— Я в порядке.

Но буря еще продолжает выть в моей голове, и захват не ослабевает. Торий усмехается болезненно, спрашивает:

— Настолько в порядке, что пропало желание швыряться стульями?

Пожимаю плечами, но не пытаюсь вырваться. Взгляда не отвожу тоже. Я чувствую, что Торий нервничает — но на этот раз он боится не меня. Мне кажется — и я понимаю, насколько глупо это звучит, — он боится за меня.

— Морташ — глава Си-Вай, — говорит Торий. — Он спит и видит, как упечь васпов в лаборатории. Чего еще ждать от него?

Он прав. Я знаю это также хорошо, как все шрамы на своем теле. Но знаю и то, что у Морташа со мной старые счеты.

— Никто из моих коллег и моих друзей не разделяет его взгляды, — продолжает Торий. — Не бери близко к сердцу. Думаю, его подстегнула новая попытка Хлои продвинуть законопроект.

— Вот что случается, когда женщина занимается неженским делом, — бормочу я.

Торий смеется.

— Брось! Не будь таким предвзятым. Лучше бы спрятал свою гордость подальше и начал сотрудничать с фондом. Это ведь нужно в первую очередь тебе, разве нет? А если сидеть в своей раковине — Си-Вай обнаглеет вконец. Сам видишь — уже на телевиденье просочились.

— А что я могу сделать? — огрызаюсь.

И про себя добавляю: если я не убил Морташа в свое время, что могу сделать теперь?

Торий, наконец, отпускает меня.

— Например, мы можем позвонить руководству канала и дать опровержение, — предлагает он. — Я свяжусь с Хлоей. Думаю, она будет только рада озвучить свои планы на широкую аудиторию.

Пожимаю плечами снова. В ушах шумит, сердце колотится, как бешеное. И только теперь я понимаю весь ужас своего состояния: я сорвался. Я потерял контроль. Я мог убить.

Накатывает дурнота. Возможно, Морташ прав. Возможно, я действительно только механизм для разрушения. И мое место в клетке, а не в человеческом обществе.

Но я отгоняю эти мысли. Не теперь. Когда впереди маячит цель — все мешающее должно быть отсечено. И я беру себя в руки, и, игнорируя раздирающую меня бурю, говорю как можно более спокойно и взвешено:

— Хорошо. Пусть так. Но сначала мне надо попасть в квартиру Пола. Ты все еще со мной?

И пытливо смотрю на Тория. Когда-то я точно также просил его о помощи. А он отказал мне. Тогда я сломал ему ребра. Это не то, что можно легко забыть и простить. Но воспоминания о прошлом не беспокоят его. По крайней мере, не так сильно, как меня. Поэтому он улыбается добродушно и отвечает:

— Конечно. Если за тобой не присматривать — не напасешься ни спирта, ни стульев, ни телевизоров.

* * *

Буря продолжается всю ночь.

Но почему-то я чувствую себя спокойно.

Когда за окном непогода — желающих шпионить за твоим домом нет.

8 апреля, вторник

Пять утра.

Просыпаюсь от страшного треска за окном. Встаю, чтобы посмотреть: оказывается, бурей сорвало верхушку старого тополя. Ветки чудом не задели провода и теперь лежат поперек двора, стиснутого кирпичными коробками домов. Костью белеет обломанный ствол.

Столько зим пережил он, столько бурь прошло мимо, но не сломило его. Почему же теперь? Может, потому, что окрепнув и возмужав, он потерял кое-что еще — качество, что присуще лишь молодым? Потерял гибкость?