Вырастет — начнет стрелять не колчан, а, скажем, от рассвета до полудня. И совсем забудет, как в детстве боялся грозы, и как мама лечила его от страха молниеносными радугами на брызгах.
Чуть поодаль, на террасе Черного Павильона, Звездочет заметил острые уши и пышные хвосты других обитателей Сосновых Склонов. Хоро с дочкой. Тоже пьют — возможно, чай. Вон белая голова Лоуренса, вон поодаль здоровяк Эйлуд, а больше никого. Говорили, будто Капитан отыскал себе женщину вровень, и живет сейчас где-то снаружи… Снаружи? Что за формулировка?
Но как иначе это определить, задумался Звездочет. Вот семья… Дом. Хоро или там еще чей. А все остальное — внешнее. Как ни меряй. Нету часов, тиканье которых слышалось бы по всей Вселенной одномоментно, и считалось бы “временем”. Точно так нету никакой единой оси, точки, ядра или области, относительно которой можно определить “пространство”.
Вот еще молния, и еще — малыш прям визжит от радости, потому что в потоках ливня, в простынях брызг, свет молний рисует… Что захочешь видеть, это и рисует.
Интересно, есть ли “грозовая живопись”? Так расставить скульптуры, черепицу там положить, чтобы рисунок падающей воды, подсвеченный молнией, давал картину? Здешним, с их культом быстролетности жизни, должно понравиться.
Итак, если каждая семья сама себе “остров” или “корабль”, с внутренним и внешним — получается, что “экипаж” или “команда” совсем не глупая метафора. И Мия, вернувшаяся откуда-то из “Тумана”, от японца Кимуры-сана, не зря так серьезно думает над записками с “Туманного флота”.
Звездочет вздохнул, допил чай и потряс колокольчиком. Пусть принесут еще, только на этот раз прибавят кувшин вина. Смешает он сам. Но — как назвать? Грог? Это ром с чаем. Ром, виски, водка — в грог льется крепкое. Глинтвейн? Это вино, подогретое с пряностями, чая нету вовсе. Смешать с коньяком — получишь “адмиральский чай”. А чай с вином как назвать?
Ливень стих на несколько мгновений, потом ударил снова, чуть ли не яростнее. Молнии удалялись: теперь между вспышкой и раскатом грома Звездочет спокойно считал до пяти. Километра полтора. Что ж, сегодня он поработал неплохо, принеся сколько мог знаний в Страну Цветных Облаков. Делать ничего не хотелось, что понятно — но и не требовалось, что совсем хорошо. Хватит времени и чаю выпить, попутно составляя название новоизобретенному напитку, и просто-напросто выспаться. Тоже ведь можно, если свобода.
Ночь только начинается. До утра еще далеко.
Далеко за полночь со всех экранов Советского Союза внезапно исчезла настроечная таблица. Диктор произнес буквально несколько слов, после чего пошло прямое включение с “Эль Хомры”. Но не с той эль Хомры, которая в южных пустынях, а той “Эль Хомры”, которая выстроена среди льдов на Новой Земле, специально под старты ядерно-импульсных ракет.
Испытательные ракеты поднимались отсюда на обычных твердотопливных ускорителях — за их серебристыми цилиндрами тело собственно корабля скрывалось почти полностью. На тяговый модуль “Надежды” ускорителей нацепили тридцать две штуки. Шутка сказать, на орбиту выталкивали почти триста тонн. Сто тонн сам корабль, и в нем сложено столько же тонн тяговых зарядов, залито семьдесят пять тонн графитовой смазки для опорной плиты.
Экипаж модуля тяги состоял из двух землян. Советский космонавт Алексей Леонов и американский астронавт Нил Армстронг. После Второй Сецессии гражданство Армстронга превратилось в непонятное, так что Нил Армстронг предпочитал называться просто “американец”, не уточняя: относится он к “Discorded State”, или Средней-Западной Республике, либо Тихоокеанской Республике, не то к Республике Флорида или вовсе к гордому одинокому Техасу.
Земляне стояли перед лифтом, подняв обе руки. Медленно поворачивались в резком белом освещении прожекторов, чтобы остающиеся хорошо их рассмотрели. К ним уже никто не приближался: стартовый карантин пройден, теперь незачем везти на Марс бактерии с Земли. Хватит и двух здоровенных космических организмов.
Прочие запасы выводились обычными химическими ракетами с Байконура, Гвианского космодрома Франции, индийского космодрома Андхрапрадеш, не нуждающихся в представлении Канаверала и Хьюстона. Китайцы тоже очень хотели поучаствовать со своего новенького космодрома, но им предложили взамен одно место в экспедиции; разумеется, китайцы выбрали послать человека на Марс.
В экспедиции участвовало восемь человек. Два пилота, два бортмеханика, они же по совместительству ядерщики. Астроном, он же штурман. Геолог, он же запасной штурман. Биолог, он же доктор. Электронщик, он же связист, он же помощник доктора.
Все они крутились уже на орбите — кто стартовал с Байконура, кто с мыса Канаверал, кто с Хьюстона. Взлетели, собрались на орбитальной станции. Сейчас ждали “паровоза”, проверяя собранный “поезд”: пристыкованную оранжерею, колесо жилого блока с небольшой постоянной гравитацией, баки, склады, запасы, высадочные ракетопланы, купол обсерватории на носу. Из восьми человек летели поровну советских и американских; причем из советских один с рождения говорил по-китайски, а второй по-немецки.
Чего Кеннеди стоило запихнуть в американский экипаж негра, только сам Дж.Ф.К и помнил. Начать с того, что следовало найти в свободной демократической Америке семидесятых достаточно образованного и обученного негра-летчика, согласного рискнуть жизнью. Потом следовало впихнуть негра в летный экипаж и довести ситуацию до успешного завершения. Чтобы негра там не считали ниггером, черножопым — а таким же точно товарищем, астронавтом, землянином, наконец!
Впрочем, в прикипившей к голубым экранам стране мало кто думал о Кеннеди и вообще об Америке. Все, затаив дыхание, впитывали картинку с Эль Хомры, чувствуя: в кои-то веки телевизор не лжет. Вот оно, будущее. Люди летят на Марс. Медленно и тяжело, словно выгребая из речного устья верхом на бревне — но, так или иначе, начало положено.
Всего четырнадцать лет назад страна неистово радовалась полету Гагарина, сегодня вот — по следам автоматических станций, которых до Марса уже добралось целых три — летят живые люди. Наши, не совсем наши — все земляне. Из космоса границы не видны!
Первыми от экранов отвалились медики скорой помощи. Зрители так сильно волновались, что многие не отделались подскочившим давлением. Кучей пошли сердечные вызовы; а утром следует ожидать волны “героев”, принявших на грудь по радостному поводу… Вроде и не придерешься, повод в самом деле великий. Будут на Марсе яблони цвести, в оранжерее показывали адаптированные саженцы… Эх, сколько же утром придется за ними всеми разгребать.
Впрочем, до утра еще далеко. Целая ночь впереди.
Впереди оставалось больше половины: семь серий из тринадцати заявленных. Но обсуждение “Черного тюльпана” вспыхнуло и закипело буквально за несколько недель, и подняло такую волну, что — страшное дело! — новости марсианской экспедиции отступили на второй план.
Короткевич отслужил свой штраф так, что искры полетели даже из глаз посвященных в “Тайну”. Фильм он снял без малейшего страха божьего, плюнув на этикет, чувство ранга, мораль и другие слова.
Задача ставилась: показать людям, что произойдет в случае распада Союза. Не рассказать лозунгами, а показать на живых примерах.
Ну, Короткевич и показал — никто зажмуриться не успел.
Живыми примерами он взял трех мальчишек из небольшой деревни в Брянской области. Из той деревни, где до стыка границ трех республик час неспешного хода. Родня пацанов жила у кого в Гомеле, у кого в Брянске, у кого в Чернигове. Полный интернационал, так сказать. Своих героев Короткевич худо-бедно берег. А тут фильм заказной, герои чужие, новости жуткие — потащило друзей в будущее, как за конем на аркане тащат.
Месяц фильм прокатывали по всему Альянсу, и не только: по всем странам, кто вообще интересовался советской культурой. На волне космических успехов и более взвешенной политики Союза людей таких набралось кратно больше, чем в исходном варианте истории, так что кино закупили многие. От Японии, где традиционно любили фантастику, где уважали богиню Инари, способную заглянуть в будущее — до Англии, куда кино попало через рабочие кооперативы с подачи музыкальных групп, катавшихся на гастроли в Союз, и где-то там краем глаза углядевших рекламный ролик.
Ролик перед началом кино проскочил, как заяц перед электричкой — никто не вспомнил потом, о чем киножурнал. Не то надои, не то привесы, не то новую дорогу проложили.
С первого сеанса выходили — смеялись. Мальчишки переглядывались, решали, которая из актрис лучше раздета… В смысле: раскрыта психологически, конечно.
Люди постарше просто головами качали: снова борьба хорошего с лучшим. Не “Кубанские казаки”, разумеется, но близко, близко… Пафосно, гладенько, взвейтесь да развейтесь. Люди все сытые, машины у многих, квартиры отдельные. Зачем на улицы ходят, зачем собираются с плакатами? Чего им такого-этакого не хватает?
Со второй серии выходили пришибленными. Оглядывались на соседей: что они чувствовали, когда красный флаг Союза спускали с Дворца Советов? Горечь? Радость? Надежду на свободу?
К третьей серии возле кинотеатров дежурили машины скорой помощи.
У машины скорой помощи мужчины поставили носилки, выдохнули. Санитары впихнули носилки с очередным бедолагой в белый “ЗиС-222”, старший фельдшер покачал головой:
— Вася, не едем пока. Люди не все вышли. Надо посмотреть сходить, что ж там показывают этакое? Говорят, вроде и боев особых нету, а каждый выезд, как на свадьбу.
От кинотеатра замахали руками, закричали, заволновались. Доктор, сплюнув, подхватил чемоданчик, потянул за рукав санитара, и побежал на звуки.
Мужчины, не сговариваясь, отошли в тень за машиной, чтобы их не припахали к носилкам снова. Они уже раз помогли, и то вон, спина как чужая, колено как “Челюскин” во льдах, сердце как отбойный молоток Стаханова.
Который повыше, влез в карман трясущимися пальцами, вытряхнул сигарету, не с первой попытки прихватил губами за правильную сторону.
Достал зажигалку, уронил. Нагнулся — стукнулся лбом в подножку. Не так больно, как обидно… Принялся шарить, искать под машиной на ощупь.
Второй мужчина, который пониже, покруглее, в расстегнутом пиджаке, в съехавшей на сторону с обширного пуза полосатой рубашке, утер лицо платком. Буркнул:
— Васильич, ну ты видишь не очень, слышишь слабо, еще и дальтоник.
— Контузия, — отозвался высокий, выцарапав, наконец, зажигалку. — Ты же знаешь.
— Знаю-то знаю, только не пойму, чего ты с такими вводными вообще в кино поперся. Тебе ж никакого удовольствия.
— А ты?
Толстяк поправил пиджак, чертыхнулся: теперь полосатая рубашка съехала на другую сторону. Выдохнул:
— Меня Ритка соблазнила. Сказала: посмотрим, какие в будущем платья носят.
— И как?
— Ну, там, когда девки в коротком пошли, на этой, как ее… Дискотеке… Плюнула и ушла. Сказала, мол, шлюх можно и ближе найти, чем в кино за рубль.
— Вернешься домой, огребешь. — Высокий жевал сигарету, почему-то не закуривая.
— Не, ей же любопытно, — толстый ухмыльнулся. — Уж я-то знаю. Любопытно, но воспитание бабкино. Так что весь вечер будет меня подзуживать, чтобы рассказал. Ты на вопрос ответь, пожалуйста. Кино вон какое… Семен с Петром рассорились почти насмерть, а ведь еще третья серия только!
Высокий поглядел на звезды. Из кинотеатра люди валили толпой, изо всех дверей сразу на улицу. Это по приходу в кино ты зритель, а по уходу — отработанный материал, взять с тебя нечего. Вали, освобождай кресло под следующий рубль.
Не то кино, чтобы по три-четыре сеанса подряд пересматривали. Сильно не то. Совсем.
Высокий, который Васильич, так и не закурив, щелчком выбил сигарету в мусорку, едва заметную между выступов на фасаде кинотеатра.
— Какое, нахрен, удовольствие?! Мне на него рецензию писать. Я же в комбригаде за культуру крайний. Вот, сейчас думаю: как парням советовать? Пусть идут смотрят? Или ну его в жопу?
— Не выйдет в жопу-то, — круглый вздохнул. — Очень интерес большой. Больно, а цепляет. Каждый, небось, думал хоть раз: “А вот бы нам как на Западе. Они там в таких домах живут, на таких машинах ездят!”
— Я вот, — высокий достал вторую сигарету, сломал в пальцах, и снова не стал курить, — я думаю: может, это кино вообще запретить надо? К чему врагам ходы подсказывать? А потом…
Он поглядел на темное небо, на редкие фонари в парке, поежился от ночной прохлады. Лето — оно днем лето. Ночью вот, жалеешь, что жилетку не взял. И потом пахнет, прямо несет из подмышек. Липким потом, страхом пахнет.
— Так вот, потом испугался. Неужели вот это, когда “ларьки крышуют” — у них так и есть? Неужели не врал парторг?
Короткий шумно высморкался. Васильич закончил фразу:
— Тут еще не пойми, что страшнее. Бандиты, которые “ларьки крышуют”… Или что парторг не соврал!
— В сторонку соступим. Пускай отъедет “скорая”.
Подождали, пока отчалит “ЗиС”, груженный сердечниками на все четыре койки.
— Оно не то страшно, — сказал короткий. — Страшно, что соседи, буквально вчера нормально вместе пили. А сегодня “ты русский, ты нерусский”, и пошла резня. Те же самые люди… Песня, какая же там песня точная!
Толстяк махнул рукой, не обращая внимания на окончательно полетевшие с живота пуговки.
— И сережки сорвал с сестры — так несложно, так налегке! Тот, с кем землю я вместе рыл, с кем окапывался в Рухе… Я в Рухе комбинат строил. Обогатительный. Руду там какую-то нашли на Панджшере. Или в Панджшере, черт их разберет, афганцев. Но кино запрещать — нет, Васильич. Не правый ты.
— Может, по пиву?
— Впереди десять серий. Сопьешься, выгонят из комбригады. Хрен тогда вместо коэффициента.
Высокий фыркнул.
— А в чем неправ-то?
— Если все запрещать, мы до тепловой смерти Вселенной дозапрещаемся. Перестанут снимать, рисовать, книги писать — потому что любая книга или там картина хоть кого-то но обидит. Перестанут показывать боль, горе… Как там, в кино. Додуматься: свастику замазать. Это что же, мы с квадратиком воевали?
— А Мавзолей, досками забитый? — высокий тоже обозлился. — Идет парад, вроде бы и войска там шаг печатают… Но наши ли войска? Мавзолей завешен. Его в войну не закрывали!
Помолчал и добавил с горечью:
— Зря мы умирали, выходит. Стесняются нас, потомки сраные. В праздник из шкафа вынули, пыль стряхнули: смотрите, соседи, у нас во какой ветеран-от есть… В остальное время — сиди, ветеран, вякать не надо. Ты мудак и Ленин твой гриб замшелый. А мы только из-за Ленина-то на войну и шли. Не за кума же с вертухаями. Без Ленина кем бы я стал? Токарем шестого разряда в коммунистической бригаде? Куй там! Брянский крестьянин, от урожая до урожая, а как руки ослабнут, выгонят умирать… Вот же суки-то кино сняли, как наждаком по сердцу! Кто там режиссер?
