— Так кто же он? Разведчик? Если так, он не оттуда приехал, да и скакал не куда следует.
— Не знаю, сир. Не знаю что подумать, но это неправильно. Всё тут.
Он смотрел в немолодое лицо, в спокойные глаза. Если она возбуждена, то умело скрывает свое настроение. — Сержант, поговорим наедине.
Они выехали вперед и остановились.
— Сир?
— Не знаю что делать, — признался Крил. — Лорд Джаэн приказал возвращаться в Дом Энес. Он боится за домохозяйство. Если тот ездок был разведчиком, значит, изменники где-то впереди, они могли уже напасть на имение — если вообще планировали. Но я не вижу впереди пыли, а дыма от горящего дома мы еще не можем видеть, слишком далеко.
Она молчала, глядя на него. Рука сжала рог седла.
— Они не станут атаковать свадебную процессию, — сказал Крил.
— Нужно следить за дорогой, сир. Изучать следы. Одинокий ездок или много всадников? Куда едут? Трудность в том, сир, что есть тропы в лесу, ведущие параллельно дороге.
— Ваше предложение, сержант?
— Мы можем оказаться у Дома Энес пред закатом, сир.
— Они не станут атаковать свадебную процессию, — повторил Крил. — Отрицателей — да, вы видели доказательства. — Однако он колебался. Лорд Джаэн повысил его, дал отряд, и приказы были ясны. Вернуться в Дом Энес. Поднять весь гарнизон клинков. Готовиться к нападению. "Бездна подлая, одинокий всадник на дороге — и всё стало неясным!"
— Я сказала, сир, что он лукавит. Всё не так. Всё.
— Побили его несколько дней назад...
— Скорее неделю, сир, или две. Это не отеки, а убитые нервы.
Крил заерзал, ненавидя себя за нерешительность. У лорда Джаэна в поезде всего восемь клинков. — Не знаю что делать, — сказал он снова.
Женщина нахмурилась. — Сир, у вас приказы. Лорд Джаэн едет в собрание благородных.
— И никто не посмеет атаковать свадебную процессию.
— Если не потерял разум. Сир, дело в том ездоке...
— Нужно нагнать его и допросить еще?
— Если позволите, я сделаю это с двумя клинками. Понадобится, получу ответы острием ножа. Почему он едет на юг? Вот ключ ко всему. Бессмыслица.
— Возьмите двух самых сильных и не теряйте времени, — приказал Крил. — Мы поедем вперед, вы догоните — или пошлете одного гонца ко мне, а второго к лорду Джаэну, если потребуется. Нет, возьмите четверых.
— Да, сир. Мы не задержимся.
— Если он невинен, мне его заранее жаль.
— Если он невинен, — отозвалась Агелас, — полоса неудач не скоро его покинет.
Они вернулись к отряду. Крил проследил, как она отбирает клинков. Пятерка ускакала галопом. С ним остался капрал Риз, круглолицый ветеран с едким чувством юмора. Но сегодня на лице не было веселья.
— Капрал Риз, приказываю ехать рядом со мной.
— Послать разведку, сир?
— Да. Но теперь мы едем без остановок.
— Понятно, сир. Не беспокойтесь за сержанта, сир, она разговорит ублюдка.
— Надеюсь.
— Агелас знакома с пыткой не понаслышке, сир.
— Неужели?
Риз торжественно кивнул. — Однажды ночью я напился и надавил на нее. Рассказала историю всей жизни, сир. Но она выжила. И ума не лишилась. Почти.
Крил метнул капралу взгляд. — Кровавый сегодня день, капрал. Не думаю, что вы добьетесь от меня веселого смеха.
— Я и не думал шутить, сир.
Крил не стал продолжать.
Они скакали, слыша грохот копыт сзади.
После найденных около хижин трупов и встречи с солдатами в лесном лагере Кедаспелу преследовали неудачи. Мул угодил копытом в глубокую нору и начисто сломал ногу. Художник скатился со спины животного, неловко приземлившись на ящик с красками, и тут же получил солидный пинок от вопящего, дергающегося зверя. Бедро распухло, он едва мог двигаться.
Он подумал было пойти назад, к солдатам — но до них было полдня пути, если считать, что они не переместились в другое место. Волнение усилилось, когда он вспомнил, что выбился из времени и может опоздать к процессии Дома Энес. Отец и сестра хотели приехать в новое имение Андариста за два дня до церемонии. Даже захромавший и нагруженный, он может успеть к свадьбе. Лучшее, на что еще можно надеяться.
Он перерезал мулу горло. Работа оказалась неприятной и трудной, Кедаспела весь забрызгался кровью, его тошнило. Оглядев грязные руки и грязную одежду, он подумал, будто подхватил проклятие стоянки отрицателей и кровь отныне повсюду следует за ним, вольно пересекшим тропу мертвых и умирающих. Тот ребенок повенчал его с убийствами, превратив из Тисте в зверя, в дикаря, колченогого и жалкого, и всё вокруг осквернено, всё испорчено.
Он хромал под полуденным солнцем, лямки натирали плечи, насекомые кусались сквозь пот — с такой ношей он не мог их отгонять, вынужденный терпеть гнусное неистовство.
Искусство пасует перед реальностью. Каждый раз и всегда ему не удается собрать эссенцию опыта. Работа способна выразить лишь мельчайшие намеки на реальное и насущное: дискомфорт касаний, приливы головокружения, вонь усилий и тряское беспокойство встревоженного разума. Он грубо топчет истины происходящего и слепо бредет сквозь леса лжи, выговариваемой каждому мимолетному мгновению, каждому вечному моменту.
Теперь он видит, что ничто не имеет ни начала, ни конца. Мгновения являются слитной процессией и остаются позади, в тусклой дымке. Цвета смываются в миг потери остроты зрящего глаза или грубо костенеют, подобно бесчувственным вещам. Ныне он видит на концах исцарапанных ноющих рук кисти — одна рисует творение, другая стирает: этими двумя мерами он и жив, и весь смысл жизни — доказывать, что он "здесь", в этом "сейчас" — но едва кисти рук замрут в вечной неподвижности, все претензии его испарятся.
После невозвратного ухода будут ходить по залам меж его картин, будут ходить, словно они из плоти и крови, жара и костей, будут мыслить и не мыслить — а по сторонам побегут окна в уплощенные миры уменьшенных жизней, все достижения Кедаспелы. И гуляющие станут пронзать острыми ногтями его фальшивые мирки, находя за ними лишь штукатурку и камень.
"Я всегда был лжецом. Ничего не изменить — и это первая ложь, которую я сказал себе сам. Давным-давно. Другие ее приняли, благодаря моему таланту, и позволили жить лжи. Сладкие друзья, как великодушно — я обманул вас — и если мое презрение хватает ваши тени за пятки ... Ну, не сюрприз. Мне ли идти впереди?
Дайте мне ложь, и я ее приму.
А потом верну назад. В вибрирующих, неотмирных красках — божественный глагол, но греховные уста. И буду жадно ждать восхищения. Вот чем я питаюсь. Дайте мне это, чтобы жила ложь. Чтобы жил я".
Свои честные мысли он придержит для себя, в себе. Правда в том, что если художники прежде всего лжецы, то во вторую очередь они — трусы.
Однажды он напишет красоту. Пленит ее сущность и, достигнув вершины таланта, сможет сомкнуть глаза и поплыть в смерть. Покончив с собой и с миром. У мира больше нечего брать.
"Но до тех пор я буду рисовать кровью".
Впереди тропа расширялась; за густыми кустами и вывороченными пнями виднелась насыпь приречной дороги.
"Оставляю позади дикость со всеми ее опасностями голой правды и равнодушной смерти. Ступаю в цивилизацию, к ограненным камням и мертвому дереву, обожженным на солнце кускам глины и улицам, полным пугливых мгновений, которые мы смело называем жителями городов". Будь у него свободна рука, пальцы задвигались бы, рисуя эту сцены во всей случайной прелести, заново воссоздавая старые пути.
"Если боги суть краски, иной бог ждет после смерти всех красок, в черных линиях и мазках умирающего света. Моя рука, мой глаз — создатели целых миров, создатели новых богов. Узрите же художника-творца и миры за мирами, чтобы развернуть, расчертить, стереть и уничтожить".
Морщась, он с трудом влез на дорогу и повернул налево — к югу.
К свадьбе, где красоте сулят лишь оскорбление, принижение, подчинение мирским заботам и скуке одинаковых дней и ночей, полчищу пресных потребностей, от которых старится плоть, мутнеют глаза, взор становится вялым и нерешительным... нет, никогда не станет он рисовать такую красоту. Уже поздно.
Но сцена так и плыла перед глазами. Лепестки на тропе, слезы цветов, уже опороченных и растоптанных, яркие очи двоих, ставших одним целым, и похотливая зависть зевак. Энесдия — преходящая красота, день совершенства ее миновал, почти ушел. Пригоршни лепестков брошены в реку, их уносит течение. Ветви деревьев низко склонились к воде, словно отягощенные печалью. Цвета водянистые и приглушенные, как бы видимые сквозь слезы. Безжизненные небеса. Брак Андариста и Энесдии.
Если бы мог — если бы сумел — он украл бы ее. Запер в башне, подобно любовнику из пошлых поэм. Лишь эти руки знают ее истину. Брат или нет, он показал бы ей все истины, неведомые прежде наслаждения... о, он знает, такие мысли — преступление, но мыслям хорошо в царствах запретного — виданного им в глазах любой жертвы художнических усилий. Он дерзко выжег бы табу из разума и прошел по пути, и вообразите мазки пальцев, рисующих по коже и плоти, рисующих вздохи и экстаз, пылкие содрогания и стоны... Его талант заставит сдаться всё. Всё.
По дороге проезжали всадники. Он видел в пыли и грязи отпечатки десятков копыт, направленные в обе стороны. Но воздух казался мертвым, пустым, давно успокоившимся. Тут и там угадывались следы колес кареты.
Значит, он действительно оказался позади процессии. Но, хотя следы говорили об оживленном движении, Кедаспела не видел никого.
Брак Андариста и Энесдии. Рисованный гневом. Брак Андариста и Энесдии. Стертый яростью. Есть обе эти силы в его руках. Мыслям хорошо в царствах запретного.
Смотрите, художник как бог.
Больной, весь в синяках и занозах, он шагал по дороге, сгибаясь под гнетом красок и кистей.
Запах дыма плыл по воздуху, запах умирающих цветов.
Едва клинок скрылся вдалеке, Нарад пнул коня, заставляя бежать быстрее. Одежда под курткой промокла от пота, но он ощущал озноб. Солдат заметил подозрение в суровых глазах женщины-сержанта. Капрал Бурса послал его по дороге, а весь отряд ехал лесом. Нужно было узнать, сколько их впереди, и Нарад нес хорошие новости. Целая дюжина дом-клинков и офицер возвращаются в Дом Энес.
Однако нервы его были в полном беспорядке. Не такого он хотел. Прошли слухи, что другие отряды выдвигаются, сея смерть по всему Куральд Галайну. И не только отрицателям, жалким беднякам в грязных хижинах. Дела вышли из-под контроля. Легион Урусандера спас королевство. Они были героями. Но к ним плохо отнеслись; они много на что жаловались.
Он думал о Харале, старом ветеране. Думал о пустоте глаз ублюдка, когда тот портил Нараду лицо — а остальные смотрели, и старый урод Грип, будто кулаки — подходящий аргумент, будто жестокость достойна мужчин и женщин, и даже детей. Тот благородный недоносок, и Грип над плечом, словно прокисшая ворона... кто сказал, что мальчишка чем-то лучше прочих? Что делает его ценнее Нарада и любого покойника-отрицателя?
"Страна переполнена ложью. Все твердят и твердят ложь во имя мира. Но добытый нами мир стал ядом. Мы храним порядок, чтобы кормить немногих — начальство, богатеющее на наших спинах, нашим потом. Нам продают добродетели покорности, учат склонять головы и не брать чего хочется — того, что есть у них и чего нет у нас. Говорят, они заработали. Неправда. Мы всё им заработали, даже когда не работали — оставаясь в тени, в душных комнатенках, разгребая говно, на ходу роняемое господами с поднятыми носами.
Всё неправильно. Может, нужен распад. Может, нужно всё порвать, всю и всяческую ложь. Может, жестокость сделает нас равными".
Он мечтал об убийстве Харала. И Грипа, и того мальца.
Любые лица уродливы. Даже совершенные.
Лошади сзади. Он обернулся и увидел ту женщину еще с четырьмя. Едут за ним. Ужас сжал грудь Нарада, кулаками застучал по треснутым костям черепа, вырываясь наружу. Он вогнал пятки в бока коня и пригнулся; скотина понеслась, понимая, что сражается за жизнь.
"Она не лучше Харала. Бездна забери — я ее раскусил. Увидел всю. Эти глаза... Не вытерплю новых побоев. Больше никогда".
Он ощутил, как расслабились кишки. Седло под прыгающей задницей потеплело.
Всё было неправильно. Он только хотел пройти мимо, просто выжить. А похоже, тонет глубже и глубже, как ни втыкай ногти, как не размахивай руками. Сцена за спиной размывалась и крошилась с каждым ударом конских копыт. Словно распадался мир.
Но его лошадь свежее. Он обгоняет преследователей — это слышно. Оказавшись невидимым, он углубится в лес, поскачет по первой встречной тропке. Затеряется в глуши.
Он метнул взгляд через плечо. Как раз чтобы увидеть отряд Бурсы, молотом врезающийся в пятерых клинков. Лошади падали, бешено визжа. Летели тела, ударяясь и отскакивая от дороги.
Один клинок попытался развернуться, ускакать по тракту, но сам Бурса рубанул его между шеей и плечом. Меч рассек кости. Удар швырнул жертву вперед, он перекосился в седле, вырвав оружие из крепкой руки капрала.
Нарад позволил коню остановиться, повернул назад. Пятеро дом-клинков уже погибли, мертвы были два коня. Солдаты спешивались, проверяя, не жив ли кто. Он видел, как они вонзают клинки в тела Тисте и коней и, похоже, не видят особой разницы — движения одинаково точны и беспощадны.
Бурса спрыгнул с коня, отыскивая меч, и подошел к Нараду. — Душистый след за тобой, однако.
Другие засмеялись но, к удивлению Нарада, вполне беззлобно.
— Река вон там, солдат, — показал кивком головы Бурса. — Оправься.
— Слушаюсь, сир. Мысль о новых побоях...
— Знаем. Я мог быть на твоем месте. Все мы. Будь уверен, они запытали бы тебя ради ответов.
Нарад кивнул. Спешился и чуть не упал на дорогу. Ноги подогнулись, но он заставил себя пройти к склону реки. Сзади солдаты стаскивали с дороги трупы, несли их в лес. Другие привязывали веревки с мертвым лошадям. Но при всех усилиях лишь слепец мог бы не заметить, что здесь произошло нечто ужасное. Кровь и выбитые мозги заплескали пространство, они казались черными на белых плитах.
Река была глубокой, берег крутым. Стащив сапоги и брюки, он полуголым вошел в холодную воду, держась за сук. Течения его чистят, слишком опасно отпускать руку. Плавать он не умеет.
Бурса заглянул за край. — Наши за тобой следили.
— Я не знал, — простонал Нарад, крепко держась за сук. Он чувствовал, как немеют ноги.
— Обычная доктрина. Никого не оставлять одного, только создавать видимость. Теперь ты солдат Легиона, Нарад. Посвящен в купели мочи и дерьма. — Он снова засмеялся.
Тряся головой, Нарад вылез из реки. Поглядел на тощие, бледные ноги. Кажется, вполне чисты. Он потянулся за грязной одеждой...
— Штаны долой, — велел Бурса. — У меня есть пара запасных, и веревка сойдет вместо пояса.
— Благодарю, сир. Я заплачу.
— Не обижай меня, Нарад. Такого рода долги не для Легиона. Кто знает, однажды ты сделаешь это для кого-то другого, и так далее.
— Да, сир. Спасибо.
— Идем назад. Нужно посетить свадьбу.
