— Так кровь рода Эйри приняла новое родство или пролилась из-за него? — уточняет невидимый обладатель голоса.
— Приняла, — обмерев душой, отвечаю. — Мой сын считает, что и пролилась тоже — а я, увы, не способен убедить его в обратном.А был бы способен — не стоял бы тут, умирая от ужаса.
— Почему ты уверен, что это не так, Старший? — пожалуй, электронные фильтры изрядно потрудились, убирая из этого вопроса иронию. Я понимаю, что вот он — главный вопрос. А действительно, почему?
— Потому, что это был бы бесполезный, глупый и опасный для Эрика поступок, — с крайней осторожностью отвечаю я, обдумывая каждое слово. — Но моя убежденность основана еще и на том, что Эрик ни при каких обстоятельствах не причинил бы мне боли, используя третье, не относящееся к делу и, по большому счету, беззащитное лицо.
— Твою убежденность питает твое же мнение о чувствах и разуме нового родича? — перефразирует голос судьи. — Спасибо, лорд Эйри, ты был услышан.
"Вот проклятье!" — думаю я, садясь. Впрочем, если мое мнение будет подкреплено мнением Нару? Поможет ли это делу?
Небесные принимаются за выставленных сторонами свидетелей — два от защиты, два от обвинения. По традиции время Высокого суда драгоценно, как минуты, отмеряющие движение солнца по небосводу, поэтому каждому из свидетелей задается ровно по три вопроса — помимо окончательного и короткого, какую из сторон они считаю правой. За силовым полем не видно чаши с жребиями, но я знаю, что она там есть — и отвечать первым выпадает Рау, который, выйдя вперед, выглядит среди переливающихся мозаичных стен так же органично, как орхидея, пестрая и нахальная, в прическе Пела.
— Хенн Рау, — произносит голос, который я понемногу начинаю ненавидеть от страха, и майор, стоявший до того в расслабленной, хоть и сдержанной позе, выпрямляется. Выправку воевавшего человека не скроешь. — Почему вы решили свидетельствовать за обвиняемого?
— Произнести правду перед лицом небес — это честь. — Рау едва заметно склоняет голову. — А Эрик Форберг кажется мне достойным человеком. Он не лгал ни мне, ни при мне, и держался хорошо. Я неплохо знаю барраярцев и их привычки, и я склонен ему верить.
Я затаиваю дыхание. Пусть я терпеть не могу наглеца, пусть я неприглядной хитростью заманил его в зал суда, но если он скажет то, что заставит Небесных поверить, и если вес его слова склонит нужную чашу...
— Среди барраярских привычек есть и привычка убивать цетагандийских подданных, — усмешка в голосе слышна отчетливо. — Предпочтительно — холодным оружием. Что заставляет вас доверять не общему опыту, но конкретному человеку?
— Я позволю себе высказать суждение, основанное на фактах, высокие лорды, — отвечает Рау. Кажется, он немного освоился, поборов первоначальную робость. — На войне барраярцы резали глотки нашим, но всегда бравировали этим. Я не вижу в этом человеке трусости. Вина или невиновность — это дело небес, но храбреца от малодушного я отличить сумею.
— Будь обвиняемый вашим родственником, вы приветствовали бы это родство? — интересуются из-за бледного сияния. Как же точно эти вопросы попадают в цель.
— Я бы, безусловно, отказался, чтобы дети моего рода несли дикую кровь. Но был бы не против иметь его в приятелях или в клиентах моего клана, — пожимает плечами майор.
Время последнего вопроса, и я снова вспоминаю, как дышать.
— Вы отдаете свой голос за или против виновности Эрика Форберга д'Эйри?
— Я считаю, что он не виновен и не совершил того, в чем его обвиняют, — говорит Рау твердо.
— Достаточно, — останавливает голос. — Вы можете быть свободны, Хенн Рау.
Следующий жребий достается Эрни. Словно кто-то намеренно решил перетасовать колоду карт. Мой домашний врач выходит вперед, не скрывая трепета; он не гем-лорд, стоять здесь ему не случалось, и даже врачебный цинизм не спасает его от опасливой настороженности, звучащей в каждом слове стандартной клятвы, в коей по сути нет нужды — кто рискнет лгать здесь, навлекая на себя ярость высших сфер?
— Нам известно, что вы давно являетесь семейным врачом дома Эйри, — спокойно и твердо заявляет голос. — Лечили ли вы обвиняемого, когда и от чего?
— Эрик Форберг потребовал от меня множества трудов, — охотно отвечает Эрни. — Он попал в дом Эйри в достаточно скверном состоянии, которое позже еще усугубилось. Осколочное ранение позвоночника. Попытки суицида. Травма головы; контузия, — словно зачитывает медицинский отчет. — Общее инфекционное заболевание на фоне нервного истощения — последнее совсем недавно, пациент был выписан две недели назад. Господин Форберг доставил нам много хлопот, — признается то ли со смущением, то ли с гордостью.
— Таким образом, уже находясь на Цетаганде, в браке и в доме Эйри, ваш пациент пытался покончить с собой и страдал лихорадкой? — чуть удивленно. — При каких обстоятельствах?
— Лихорадка была именно следствием, — объясняет Эрни. — Следствием очередной попытки суицида господина Форберга. Ослабленный иммунитет наложился на психосоматические эксцессы, сперва Форберг пытался застрелиться, потом — объявил голодовку. Лишь когда милорд Эйри распорядился не удерживать его больше силой, Форберг начал постепенно выздоравливать.
— Удержание от попыток умереть, едва не ставшее причиной смерти? — в голосе слышно удивление и намек на иронию. — Вы посоветовали своему нанимателю прекратить арест и сопутствующие процедуры?
Похоже, что сидящий за силовым полем очень хорошо представляет себе, как выглядело это удержание, и примерно представляет реакции участников.
— И моя личная квалификация, и умения моего персонала достаточно высоки, чтобы жизни Эрика Форберга ничто не угрожало, — решительно открещивается Эрни. — Но да, милорд Иллуми был поставлен в известность.
— И что же, — следует вопрос, — в чью пользу вы отдаете свой голос?
— Учитывая неуравновешенность обвиняемого... — явно размышляет Эрни. — Да, милорды. Я полагаю, что Форберг может быть виновен, в особенности если учесть, что попытке убийства, насколько мне известно, предшествовала ссора.
— Свидетель свободен, — и Эрни отпускают, приглашая уже лорда Нару.
Милорд, получив право высказаться, выглядит поразительно спокойным. Впрочем, он бывал в этом зале чаще, чем кто бы то ни было из присутствующих, кроме судей, разумеется.
— Лорд Нару, как давно вы впервые увидели Эрика Форберга и каким было ваше впечатление?
Нару опирается на резной золотистый поручень, ограждающий свидетельское место.
— Мой воспитанник привез Эрика с неофициальным визитом, — отвечает он, мягко и не торопясь, но так, что перебить его немыслимо. — Мне и самому, признаться, было в немалой степени любопытно узнать, что за человек вошел в клан Эйри, и что по этому поводу делать семье — радоваться или огорчаться. К окончанию нашей беседы я склонился к первому. При множестве недостатков, неизбежных для барраярца, Эрик оказался достойным молодым человеком, имеющим представление о культуре и чести, — в тоне милорда непоколебимая уверенность. — Он отказался от идеи самоубийства, и более того — не принял жизни Иллуми, когда тот предложил ее в качестве расплаты за насилие, причиненное в ходе лечения. Это, наравне с обоюдным стремлением столь разных людей найти общий язык, я воспринял как чудо.
Кажется мне, или Кинти бросает на моего покровителя ненавидящий взгляд?
— По вашему мнению, Форберг сильно привязан к своему Старшему, и что его привязывает, если так?
— Привязан? — чуть удивленно переспрашивает Нару, и сам же отвечает. — Да, безусловно. Человеку, всю сознательную жизнь проведшему под властью вассальной клятвы, невозможно жить без таковой. Отнимите у Форберга его верность, и все начнется снова: отсутствие ориентиров, желание смерти. Если такое случится, это будет катастрофой, и я очень сомневаюсь в ее благополучном исходе.
— И вы полагаете, что этот барраярец находит для себя нормальным служение гем-лорду? — осведомляются из-за занавеса.
— Я полагаю, что эти категории уже потеряли для него большую часть актуальности, — не дав сбить себя с толку, произносит Нару со всей возможной твердостью. — Эрик Форберг служит Иллуми Эйри, это личная клятва и личные обязательства, имеющие мало отношения к происхождению и гражданству.
— Так ваш голос отдан в защиту Форберга? — резюмирует голос.
— Именно так. Я не верю в виновность того, кого депортировал Барраяр, — подтверждает Нару и усмехается, услышав стандартную благодарность.
Как же мне огромно и незаслуженно повезло с наставником...
— Свидетель обвинения Риз Эстаннис, — объявляет голос. Я едва успеваю удержать лицо. Что за проклятье. Риз ничуть не изменился — он все так же дороден, уверен и сыт. Понимает ли он, во что ввязался?
— Вы знали покойного Хисоку Эйри, — раздается в зале. — Что, по вашему мнению, послужило причиной его скоропалительного брака?
— Юридическая, э-э-э, двойственность ситуации, милорды, — отвечает Эстаннис с готовностью.— Полковник узнал, что инопланетники, воспитанные не в наших правилах, могут незаслуженно счесть малый грех большим, и как мог позаботился о сохранении доброго имени семьи. — Риз делает паузу, полную намека, и поясняет: — ...сомнительное сожительство, высокий суд. Которое могли счесть принуждением.
— А оно было таковым в действительности? — в вопросе звучит прохладный интерес. — Как его расценивали вы?
— Не думаю, что было, — пожимает плечами Риз. — Для человека знатного рода и привлекательной внешности в принуждении необходимости нет. Но формально полковник сделал свой выбор среди людей, от него зависимых. Впрочем, меня это не касалось. Да простит меня высокий суд, я мало обращал внимание на аборигена, живущего в комнатах Хисоки для его развлечения.
— Подсудимый был покорен полковнику Эйри? — спрашивает судья настойчиво. — Вы слышали или знали о каких-либо попытках Форберга отомстить своему будущему мужу?
— Нет, — Риз качает головой. — Ничего подобного я не слышал, а услышал бы — удивился. Полковник славился своим умением укрощать диких строптивцев.
Щеки у Эрика горят от стыда и унижения. Я не могу на это смотреть.
— Вы полагаете обвиняемого виновным?
— Я не могу быть столь самонадеянным, чтобы даже для себя выносить решение о его виновности, но скорее да, — отвечает Эстаннис уклончиво. — Барраярцы — мстительные дикари; я знаю этого не ближе других, но что мне дает основание думать, что он отличается от прочих?
— Голос свидетеля был услышан, — доносится из белого света. Сейчас начнется самое мучительное: неизвестность, на которую уже ничем не повлиять.
— Свидетели равно убедительны, — наконец, говорит небесный. — Равны и истец с ответчиком. И доказательств нет.
Все мы молчим, ожидая вердикта, мучительная дрожь нетерпения терзает душу, но когда силовое поле становится ослепительно ярким, а ровный голос, не допуская ни единой эмоции, выносит приговор, я в несколько первых секунд не могу осознать услышанного.
Право справедливого решения отдано клинкам? Суд желает, чтобы мой наследник и Младший сошлись в поединке?
Густой, малиновый звон гонга все еще звучит у меня в ушах, я перевожу взгляд с сына на любовника, и как никогда близок к тому, чтобы оскорбить величие небесных. Они с ума сошли? Лерой едва встал на ноги, Эрик только исцелился от своей прежней воинственности...
— Милорды, — пытаясь за спокойствием интонаций укрыть охватившую меня панику, прошу я. — Не покушаясь на ваше решение, я просил бы предоставить обоим спорящим право выбрать себе представителей.
— Мы сожалеем, Старший Эйри, — с печалью, но непреклонно отказывает мне небесный. — Тому, кто желает защитить свою правоту, не нужно посредников. Вы пожелали получить решение Высокого суда, Эйри, и вы его слышали.
Лерою драться с Эриком. Несовершеннолетнему раненому с едва оттаявшим от превратностей войны барраярцем. Это недопустимо.— Мой сын болен, условия не равны и незаслуженно оскорбительны для обоих... Дайте хотя бы отсрочку, требуемую для выздоровления, милорды!Мольбы звучат жалко, но что, кроме молений, остается человеку, боящемуся равно за обе враждующие стороны... Лишь последняя крайность — открытое неповиновение, и я решаюсь. — Мой сын не может держать в руках оружия; я запрещу ему драться.
— Между запретом отца и небесной волей — пропасть отчаянья, — как ни удивительно, гнева в этой сентенции нет. — Не подталкивайте туда своего наследника, лорд Эйри. Храните спокойствие. Правота даст одному из ваших родичей нужные силы.
— Мой отец и Старший, — Лерой произносит формальную формулу обращения, но его голос чуточку дрожит, — под этими сводами старшинство утрачивает силу, и все же я почтительно прошу тебя взять обратно твой запрет, чтобы я не огорчал тебя его нарушением. Я своим клинком отстою правосудие.
Я смотрю на сына так, что в лучшие времена мальчик прикусил бы язык на полуслове, но сейчас все не так, сыновняя покорность уступила упорству, и мой взгляд Лери встречает своим, сумрачным и твердым. Он тоже Эйри не только по имени, и сейчас я об этом сожалею всей душой. Я, растерявшись, смотрю на Эрика, и он не выдерживает первым.
— Милосердия, милорды! — и мне на секунду кажется, что этот гордец сейчас упадет на колени. — Неужели, чтобы доказать, что я не ударил мальчика ножом, я должен поднять на него меч?Мы сражаемся не мечами, а парными кинжалами — но этого мой барраярец вправе не знать.
Сказанное им даже не удостаивают внимания, но тут серебристым росчерком лезвий прорезает застывшую тишину обычно мягкий голос моей жены.
— Милорды, — почтительно и твердо обращаясь к белому сиянию, говорит она, — единственным желанием, что привело меня сюда, было желание справедливого суда. Я не могу запретить своему сыну сражаться и не могу просить вас о большем милосердии, чем уже проявленное, но... неужели нет способа защитить истину, уменьшив влияние случая и телесной силы?
— Чета Эйри, едина ли ваша просьба? — осведомляются у нас. Глаза Кинти непроницаемы, безмятежная зелень уступила тревожной тени, прячущейся меж ресниц.
— Да, — отвечаю я немедля, и подтверждение Кинти не запаздывает ни на секунду.
— Согласие в семье — первая и главная основа справедливости, — словно читая с листа, произносит один из судей. — И если вы желаете только этого, небеса осенят вас милостью, слишком большой, чтобы быть повторенной.Говоря без пафосной вычурности, эта просьба — единственное, в чем нам пойдут навстречу, но облегчение так велико, что я не задумываюсь ни о причинах перемены мнения судей, ни о том, как же в таком случае будет решено дело.
Прислужник, подозванный с той стороны зала, выслушивает произносимый вполголоса приказ, исчезает и появляется вновь: с чем-то, что я вначале принимаю за сгусток пламени, что, конечно, невозможно. Нечто горящее перетекает, трепещет, шевелится, потом поднимает узкую голову и зевает, сверкая алмазным блеском острых, как иглы, зубов.
Дракон. Я слышал о нем не раз, вижу же впервые: изумительно точный инструмент выявления истины и покарания лжецов. Драконы пожирают сердца обманщиков: так говорят, и сейчас эти слова не кажутся мне ни сказкой, ни метафорой.
