Эйнсейл подумывал о том, чтобы прервать операцию. У него был такой вариант, но даже когда он рассматривал такую возможность, он знал, что не собирается этого делать. Он зашел так далеко не для того, чтобы повернуть назад. И поэтому он продолжил и, к своему изумлению, обнаружил обещанные припасы, ожидающие именно там, где ему было сказано, что они будут. Очевидно, контактному лицу инквизиции удалось завершить свои приготовления, и Эйнсейл поймал себя на мысли, что, возможно, разрушение пороховой фабрики всегда было частью плана. Если уж на то пошло, был ли контакт на фабрике, когда она взорвалась? Мог ли он устроить взрыв с помощью какого-то механизма задержки, который позволил бы ему сбежать до взрыва?
Эйнсейл об этом не знал. Предполагалось, что его часть операции должна была работать не так, но ничто не говорило о том, что другие ее части не могли работать по-другому. На самом деле, он скорее надеялся, что так оно и было. Любой, кто мог бы сделать возможным "ракураи", был гораздо более ценен живым, чем мертвым.
Не думаю, что когда-нибудь узнаю, — размышлял он сейчас, осторожно пробуя еще один ломтик картофеля, чтобы убедиться, достаточно ли он остыл. Так оно и было, и он медленно жевал, наслаждаясь вкусом, несмотря на обожженный язык. — Это была самая вкусная жареная картошка, которую он когда-либо пробовал, — подумал он, а затем весело фыркнул. — Конечно, это так! С другой стороны, может быть, это и не так. И, может быть, пиво на самом деле тоже не так хорошо, как я думаю. Может быть, просто осознание того, насколько я близок, заставляет меня наслаждаться всем больше, чем когда-либо прежде.
Он не знал об этом, и он тоже не собирался тратить свое время, беспокоясь об этом. У него было еще две пятидневки здесь, в Теллесберге, и он намеревался использовать эти дни с умом.
.IV.
Цитадель Шулера, Храм, город Зион, земли Храма
Он не знал, день сейчас или ночь.
Они были осторожны с этим. Не было ни дневного света, ни света луны, ни звезд, чтобы следить за временем, и они намеренно кормили их — если это можно назвать "кормлением" — через нерегулярные, неравные промежутки времени. Спать без перерыва тоже никому не разрешалось. Ведра ледяной воды, выплеснутой через решетки их камер, было достаточно, чтобы разбудить любого, хотя иногда охранники меняли свои процедуры. Раскаленные добела железки на концах длинных деревянных стержней также были весьма эффективны для пробуждения спящих.
С них сняли даже рваные остатки униформы, прежде чем отправить в клетки в недрах цитадели Шулера. Она не была частью первоначального комплекса Храма, цитадель была построена позже, специально для инквизиции, и ее стены были достаточно толстыми, а подземелья достаточно глубокими, чтобы никто за их пределами не мог слышать, что происходило внутри.
И именно там их бросили в камеры, голых, лишенных последних остатков человеческого достоинства. Избивали, морили голодом, пытали с кажущимися случайными и совершенно непредсказуемыми интервалами. Возможно, самым ужасным из всего, — подумал Гвилим Мэнтир, — было то, что они научились спать прямо под крики своих замученных собратьев. Дело было не в том, что они стали черствыми; дело было в том, что их тела так отчаянно жаждали сна... и что эти крики стали обычной частью единственного адского мира, который они оставили.
Он посмотрел на свои руки в тусклом свете фонаря. Теперь на этих покрытых струпьями и шрамами пальцах не было ногтей, но ему повезло больше, чем некоторым. Нейклоса Валейна — до того, как его доблестное сердце окончательно подвело его, и он умер — держали два мускулистых инквизитора, в то время как третий использовал железный прут, чтобы методично ломать каждую кость его умелых, ловких рук по одному суставу за раз.
Он хотел списать это только на бешеную, бездумную жестокость, но все же знал, что все гораздо хуже. Все это имело определенную цель, а не просто "наказать еретиков". Он был создан не просто для того, чтобы сломать их, но и для того, чтобы разбить вдребезги. Чтобы растянуть их души на дыбе, а не только их тела, пока их вера в себя, мужество их убеждений, что бы это ни было, что позволило им бросить вызов Жэспару Клинтану, не разлетелось на миллион осколков, которые просеялись сквозь их сломанные пальцы на пол их камер. Это было сделано для того, чтобы превратить их в неуклюжие пугала, которые будут произносить любую продиктованную им ложь, когда их выставят напоказ перед верующими, если только им наконец позволят умереть.
Это было трудно, — подумал он. — Трудно поддерживать его веру, его веру в Бога, который мог позволить случиться чему-то подобному. Трудно поддерживать его веру в важность отстаивания того, что было справедливо, в защиту того, что, как он знал, было правдой, и его любви к своей родине. Все это казалось далеким, похожим на сон, от этого неизменного, освещенного фонарями кусочка ада. Не совсем реальное, как что-то из лихорадочного бреда. И все же он цеплялся за эту веру и убеждения, за эту любовь, во всяком случае, и их маловероятным союзником была ненависть. Горькая, жгучая, всепоглощающая ненависть, какую он и представить себе не мог, что может испытывать. Это наполнило его измученное, полуразрушенное тело дикой решимостью, которая подняла его над самим собой. Что гнало его вперед, несмотря на явную глупость пережить еще один единственный день, потому что не позволяло ему остановиться.
Он услышал, как по каменному полу застучали сапоги с железными гвоздями, и звук чьих-то скользящих ног, когда инквизиторы тащили человека за руки. Он подошел ближе к передней стене своей крошечной камеры, держась за прутья несмотря на то, что охранникам нравилось колотить своими дубинками по пальцам заключенных на неподатливой стали, и вгляделся сквозь них. Он услышал тихие стоны, когда инквизиторы подошли ближе, и узнал заключенного, которого тащили, чтобы подвергнуть какой-то новой пытке, придуманной для него.
— Держись, Хорис! — крикнул он, его собственный голос был хриплым и искаженным. — Держись, чувак!
Слова были бессмысленными, и он знал это, но капитан Брейшейр сумел поднять голову, услышав их. Значение имело не значение слов, а сам их факт. Доказательство того, что даже здесь все еще был кто-то, кому было не все равно, кто-то, кто знал Хориса Брейшейра таким, какой он был, а не таким, каким инквизиция намеревалась его сделать.
— Да, сэр Гвилим, — полушепотом ответил Брейшейр. — Я сделаю это, и...
Он замолчал со сдавленным стоном, судорожно дернувшись, когда тяжелая дубинка врезалась ему в почки. Инквизиторы даже не потрудились объяснить, почему был нанесен удар; сделать это означало бы признать, что у их заключенных были какие-то остатки человечности, которые заслуживали объяснений.
Они оттащили Брейшейра, и несколько мгновений спустя Мэнтир услышал новые крики, эхом разносящиеся по каменным стенам подземелья. Он прислонился лбом к решетке, зажмурив глаза, чувствуя слезы на щеках, и ему больше не было стыдно за эту "не мужскую" влажность, потому что это было совершенно неважно по сравнению с тем, что действительно имело значение.
Инквизиция хотела сломать их всех, но особенно сломать его, и он знал это. Они хотели, чтобы чарисийский адмирал — собственный флаг-капитан императора Кэйлеба в Рок-Пойнте, Крэг-Хуке [ранее — Крэг-Рич] и проливе Даркос — признал свою ересь. Осудил своего императора как поклонника Шан-вей, лжеца и богохульника, а Церковь Чариса — как отвратительное, раскольническое извращение истинной Церкви Божьей. Они хотели этого так сильно, что могли попробовать это на вкус, и поэтому они пытали его людей еще более жестоко, чем пытали его. Они обосновали его ответственность перед ними и его полную неспособность что-либо сделать для них в его сердце и душе, и они ожидали, что в конце концов это сломит его.
Но они просчитались, — подумал он, снова открывая глаза и уставившись на каменную стену напротив своей камеры. — Даже инквизиция могла это сделать, и она это сделала, потому что они не собирались его ломать. Ни сейчас, ни через пятидневку, ни в следующем году — никогда. И причина, по которой они этого не сделали, заключалась в том, что они сделали с его людьми. Люди, которые умерли бы независимо от того, в чем сэр Гвилим Мэнтир сделал или не "признался" перед наблюдающей толпой зрителей. Людей, которых он не смог бы спасти, что бы он ни сделал. Долг перед своим императором, вера в своего Бога, верность своей Церкви — они имели значение даже здесь и даже сейчас. Они все еще были частью его. Но это была любовь и ненависть — та расплавленная, скрежещущая ненависть, которая горела намного жарче за то, что они сделали с его людьми, чем за то, что они сделали с ним, — которые приведут его к горькому концу. Они могли убить его, они могли — и сделали, и снова сделают — заставить его кричать, но они не могли — как бы ни хотели — сломать его.
* * *
— Встать! — прорычал кто-то, и скрученная плетка скользнула между прутьями и злобно ударила в грудь Мэнтира.
Его голова дернулась вверх, и он поднялся на ноги, грубая каменная стена скользнула по его позвоночнику, когда он прислонился к ней для поддержки. Он не кричал, даже не ругался. Он просто впился взглядом в инквизитора за решеткой. Он не знал имени этого человека; насколько он мог судить, ни у кого из них не было имен. Но этот носил рубиновое кольцо вспомогательного епископа, а его пурпурная ряса была отделана зеленым и церковно-белым.
Епископ заложил руки за спину, рассматривая голого, покрытого шрамами, обожженного и покрытого рубцами человека за решеткой.
— Вы упрямая компания, не так ли? — спросил он наконец. — Тоже глупо. — Он покачал головой. — Конечно, ты уже понял, что даже Шан-вей не сможет спасти тебя от Божьего очищающего огня. Может быть, ты настолько потерян для Бога, что отказываешься возвращаться к Нему даже сейчас, но зачем цепляться за любовницу, которая предала тебя так, как она предает всех? Признайся в своих грехах, и, по крайней мере, ты будешь избавлен от дальнейших вопросов!
Мэнтир мгновение рассматривал его, затем сплюнул. Слюна попала епископу на правую щеку, и рука мужчины медленно поднялась, чтобы вытереть ее. Было что-то невыразимо злое в его самообладании, в том факте, что выражение его лица даже не изменилось. Это было заявление о том, что жестокость, которую он причинил, будет тщательно вымерена, а не результатом слепой ярости, которая может проскользнуть и позволить своей жертве слишком рано уйти в смерть.
— Глупо, — решительно сказал он. — Ты думаешь, что ты единственный, кто может заплатить за свою глупость?
— Иди к черту, — тихо сказал ему Мэнтир.
— О, нет, только не я. — Инквизитор покачал головой. — Но ты это сделаешь, и своим примером ты увлечешь за собой других.
Он повернул голову и кивнул кому-то, находящемуся вне поля зрения Мэнтира, и еще два инквизитора потащили кого-то еще по коридору. Третий отпер камеру Мэнтира, и они швырнули едва дышащее тело в его камеру вместе с ним. Он упал на колени, в ужасе уставившись на Лейнсейра Свейрсмана, и смех епископа-шулерита превратился в сосульку.
— Этот мальчик цепляется за твой пример, — тихо сказал он. — Посмотри, во что ему обходится твоя бравада, и посмотри, стоит ли она того.
Он повернулся на каблуках и зашагал прочь, сопровождаемый другими инквизиторами, а Мэнтир склонился над телом своего мичмана, уставившись на обожженные и сморщенные раны там, где были глаза мальчика. Свейрсман представлял собой хрупкий комок костей и кожи, настолько изломанный и покрытый шрамами, что почти невозможно было поверить, что он все еще жив. Но эта худая грудь продолжала подниматься и опускаться, и Мэнтир нежно положил дрожащую руку ему на щеку.
Свейрсман вздрогнул, одна рука слабо поднялась в тщетной попытке самозащиты, но Мэнтир схватил его за запястье.
— Мастер Свейрсман, это я, — сказал он.
— Сэр Гвилим? — он едва расслышал прерывистый шепот и наклонился ближе, его ухо оказалось в нескольких дюймах от рта энсина.
— Я здесь, Лейнсейр.
— Я... пытался, сэр. Я пытался, — слепое лицо Свейрсмана повернулось к нему. — Я пытался, но... они заставили меня. Я... я сказал им. Сказал им... ты поклонялся... Шан-вей. Простите... сэр. Я пытался. Я пытался.
— Тихо, Лейнсейр. — Голос Мэнтира сорвался, когда он поднял это хрупкое, искалеченное, изломанное тело на руки. Он прижал мальчика к груди, баюкая его, как мог бы баюкать гораздо младшего ребенка, и прижал его голову к своему плечу. — Тихо. Все в порядке.
— Но... но я солгал, — прошептал Свейрсман. — Я солгал... о тебе. Об императоре. О... всем... просто чтобы они прекратили.
— Не думай об этом сейчас, — сказал ему на ухо Мэнтир, чувствуя свежие слезы на собственных щеках. — Ты не одинок. Ты думаешь, никто больше не сказал им то, что они хотели услышать? Посмотри, что они с тобой сделали, Лейнсейр. Посмотри, что они сделали. Конечно, ты сказал им то, что они от тебя хотели.
— Не должен был. — Свейрсман снова попытался покачать головой, уткнувшись в плечо Мэнтира. — Офицеры... не лгут, сэр.
— Я знаю. Знаю, Лейнсейр, но все в порядке.
Мэнтир принял сидячее положение, положив Свейрсмана себе на колени, и уставился сквозь прутья своей камеры. Мальчик больше не мог выжить, и все же Мэнтир знал, почему епископ оставил его здесь. Потому что они собирались вернуться, и они собирались снова пытать этого сломленного, умирающего мальчика у него на глазах, пока он не скажет им то, что они хотели услышать.
Но они совершили ошибку, Лейнсейр, — подумал он. — На этот раз они допустили ошибку.
Он обхватил голову мальчика своими наполовину искалеченными, но все еще сильными руками, от всего сердца благодаря Бога за ошибку их похитителей, и наклонился вперед, пока его лоб не коснулся лба мичмана.
— Послушай меня, Лейнсейр, — сказал он. — Это важно. Ты слушаешь?
— Да, сэр Гвилим, — прошептал Свейрсман.
— Ты никогда не выполнял меньшего, чем свой долг королевского офицера, мастер Свейрсман, — твердо сказал Мэнтир, его голос был сильным и спокойным, несмотря на слезы. — Ни разу за все время, что я тебя знаю. То, что ты, возможно, сказал им, то, что ты, возможно, сказал им, потому что они пытали тебя, не может этого изменить. И это тоже не может изменить того, кто ты есть, кем ты всегда был. Я горжусь тобой, Лейнсейр. Ты хорошо справился, и я горжусь тобой. Для меня было величайшей честью служить вместе с тобой.
— Спасибо, сэр. — Он едва мог расслышать обрывок голоса, но потрескавшиеся губы мальчика дрогнули в подобии улыбки.
— Нет, Лейнсейр. — Мэнтир приподнял голову мичмана достаточно высоко, чтобы поцеловать мальчика в лоб, и поправил свою хватку с осторожной, любящей твердостью.
— Нет, Лейнсейр, спасибо тебе, — сказал он мягким голосом... и его руки резко повернулись.
.V.
Залив Джарас, Деснейрская империя
— Мое почтение адмиралу, мастер Эплин-Армак, и сообщите ему, что адмирал Шейн поднял сигнал.
— Есть, есть, сэр. Ваше почтение адмиралу Йерли, и адмирал Шейн поднял сигнал.
