— Короткевич, вроде. Это у него первый фильм, вообще-то. Дочка говорила, он писатель. Тебе зачем?
— Сам не знаю. То ли бутылку ему послать, а то ли морду набить.
— Вишь, зацепило. А ты говоришь: запретить. Все скрыть, все замазать. Искусство станет серым. От него и чувства, и поступки.
Высокий кашлянул. Круглый несогласно помотал головой и медленно зашагал вслед отъехавшей “скорой”.
— Влияет, влияет искусство, не говори, Васильич. Вон, после мушкетерского кино все пацаны с палками бегают… Вот, наберутся дури с такого кино, серыми сделаются и чувства и поступки. И в конце концов сядут и бояться будут чихнуть. Потому что любое действие и движение кому-то, да неприятно.
— Ладно, искусствовед. Пошли домой. Ритку порадуешь. Она тебе критику наведет. На все лицо.
— Лицо мы теперь не сбережем, — хмыкнул Поспелов, посмотрев первые шесть серий. — Теперь бы сберечь шкуры.
Побиск Георгиевич Кузнецов, мозговой центр заговора, только хмуро кивнул.
— Кто мог подумать, что они так… Щедро… Кадры из “тех документов” бросят в народ… Недооценили!
Тут Побиск отрицательно помотал головой.
— Петр Николаевич, нас ведь не пришли брать. Видимо, ваши неизвестные старшие товарищи таки имеют вес в Центральном Комитете. Это, я считаю, нам такой сигнал. Чтобы не расшатывали. Не усугубляли. Отсидимся, и все пройдет.
— Да смешно, Побиск. Никогда Кремль такими вещами не игрался. Чуть какая тень подозрения, и привет: мужчины с короткими стрижками, выемка документов…
— Люлька, наручники, порванный рот?
— Вы хоть песни из того кино не повторяйте.
— Вы взволнованы.
— Будешь тут взволнован. Анекдот из кино помните?
— Который именно?
— Ну, где сказано, что Кремль американцы в заложники взяли и угрожают сжечь, если миллион им не заплатят. Скиньтесь, мол.
— А, и водитель говорит: “Больше пяти литров дать не могу, мне еще в Химки ехать”.
— Так ведь это про нас анекдот, Побиск. Это мы в Кремле сидим. Нас жечь хотят. Вас и меня. Как мне быть спокойным?
Побиск прикусил дужку очков. Поворошил бумаги на столе. Света не включали, за окном стояла глубокая ночь. Фонари в институтском сквере перешли на экономичный режим “один к пяти”, да несколько еще и перегорели, так что Побиск некоторое время осторожно перемещался по комнате в полумраке.
Потом сказал:
— А ведь у этих, которые жечь… У них всех есть кум-брат-сват со связями в Верховном Совете.
— И что?
Побиск хмыкнул:
— Интересная задачка. Где можно с научной точность провести линию между “кум в Верховном Совете, который за меня слово замолвит” и “они, которых можно спалить”?
— Зачем вам такая линия?
Побиск уселся, пробежал пальцами по столу. Отложил очки, потрогал переносицу, морщась, когда пальцы касались потертости от железного мостика очков.
— Мне представляется, что осознание людьми такой линии есть начало гражданской войны. Фактическое начало, вне зависимости от сказанного словами.
Побиск развел руками.
— Тут, как в другом анекдоте, — усмехнулся, — в хорошем. Нутром чую: литр, а доказать не могу.
Петр Николаевич засопел. Сказал:
— Все-таки народ можно перевоспитать. Можно! Русские при Иване Грозном уже не те, что при Владимире Красно Солнышко. Да что там, сравните комиссаров двадцатых и сегодняшних парторгов. Нам бы успеть десять процентов перевоспитать, остальные сами втянутся.
— Кошка в пылесос, — буркнул Побиск. — Тоже сперва упиралась.
— А вам, кстати, ставлю на вид. Вы аналитик. Почему вы дали столько предупреждений о грядущем кризисе, но ни капли конкретики?
— Петр Николаевич, вас в столовой предупреждают, что конкретно эти три пельменя будут лишними?
— При чем тут…
— Повар предупреждает, что переедание не на пользу. Но за лишний вес вы ругаете повара. Ведь ужин он делал, да еще и предупреждал. Значит: он и виноват. Вон, пельменей сколько наварил. Заранее готовился.
Побиск поморщил нос и все-таки не стал надевать очки на потертую переносицу.
— Так и с кризисом. Понятно, что переедать не полезно. Не понятно, какие конкретно пельмени встанут поперек.
Поперек цеха, прямо по мостовому крану, растянули лозунг белым по кумачовому полотну: “Что там, в будущем?” Включили полное освещение, потому что собрались в нерабочее время, а в большом цеху при двухсменном режиме нерабочее время только после полуночи.
Лозунгом озаботились цеховые комсомольцы: они и не такое успевали намалевать к демонстрациям. На десяток стульев из каморок мастеров и бытовок, понятно, не рассчитывали, так что красивыми ступеньками выставили поддоны с механического участка — но просчитались, не хватило и поддонов.
Под лозунгом собралась не одна только бригада коммунистического труда. Пришли родственники с друзьями-знакомыми, работавшие здесь же: кто в инструментальном, кто на складах, кто водителем. Завод построили давно, и со временем он превратился в большое, почти самодостаточное, предприятие. Не чета нынешним скороспелкам, которые всего только и могут, что штамповать пять-шесть позиций, и плотно сидят в цепочках поставок больших комплексов. Одно название, что завод. Посмотришь ближе: собирают единственно карбюраторы, и то половина деталей привозная. Не то, чтобы там литейка — резцы сами не наплавляют, берут готовые. Смех один!
Сейчас, впрочем, люди совсем не смеялись. В полной тишине, в напряженном внимании заслушали доклад культурного организатора, Васильича-длинного, который контуженным с Балтики вернулся, а на просмотре кино, похоже, усугубил.
Оказалось, что первые несколько серий успели посмотреть многие, только спуска флага СССР они не застали и даже не представляли, что кино, в котором увидели кто мелодраму, кто очередную фантастику про космические корабли, бороздящие Большой Театр — что проходное, в общем-то, кино, далеко стоящее от настоящих, “больших” фильмов, от легкости Гайдая и Миронова, от лихости “Белого солнца пустыни”, от элегантного напряжения “Семнадцати мгновений весны” — что такое кино взорвется на весь райцентр.
Да что там райцентр! Звонили и писали друзья из области, из других республик, из армии, с комсомольских строек Заполярья и Забайкалья — и буквально все слышали про фильм, “где людей танками давят”, “где армяне грузин режут”, “где бабы голые на весь экран скачут”, а главное: “где Союза больше нету”!
Поначалу никто поверить не мог, что такое кино вообще позволили снять. Затратили миллионы рублей на тринадцать двухчасовых серий. На огромную массовку. На всякие там эффекты. На сотни тысяч каскадеров — потому что никто не поверил, будто танки в Москве действительно шли по людям и взаправду стреляли по Дому Правительства!
Так ладно снять: его же и показать разрешили. Не в закрытых кинотеатрах, как тех же “Отпускников” Тинто Брасса — нет, “Черный тюльпан” прокатывали на половине планеты!
Кто-то говорил: это, мол, такая аллюзия на Америку. Вон, Штаты развалились, и наши, значит, решили задуматься о будущем.
Кто-то кричал: диверсия это! Окопались в высших эшелонах предатели. Снимают вот, чтобы Союз развалить.
Им возражали: напротив, это же какая прививка, на всю глубину, так сказать, мышечного слоя. Вот, каждый посмотрел, что при капитализме будет пахать без выходных и отпуска, а вместо квартиры по очереди будет много лет платить “ипотеку” за конуру в полторы комнаты. За криво разбодяженный аспирин и удаление зуба половину зарплаты выложит. Захочет он теперь в такой капитализм?
Третьи задумывались. Кому война, а предприимчивому человеку мать родна. У них там, получается, торговать разрешили. Людей нанимать позволяют официально. Вон, кирпичные заводы в Дагестане, какой выгодный гешефт получается. Ну, по-ихнему, по-будущему, “бизнес”. Или вот еще: квартирами барыжить. У них там никакие пионеры по домам продуктовые наборы не носят. Никто не хватится одинокого старика. Золотое дно!
А что русские воевали то с чеченами два раза, то с украинцами, так разве ж то люди воевали? Воевали москали с черножопыми и хохлами, люди на этом наживались. Кто нажился, тот в люди и вышел, только их людьми считать надо. Все просто.
Если первые минут сорок все кричали, размахивали руками, то весь оставшийся час, будто вдруг опомнившись, подозрительно косились каждый на соседа: из которых будешь? Из первых, вторых? Или которые уже там, в людях вышедши?
Резолюций по сути не приняли никаких. Васильич-длинный, правда, предлагал: давайте “видеомагнитофон” закажем, на бригаду потянем. Будем пересматривать, чего получится. Вот, хотя бы, “Черный тюльпан” этот. Кино-то получается как хороший курс истории. Только не правильной, нормальной — а как бы параллельной. Не факт, что его второй раз покажут.
А некоторым отдельным товарищам, которые на запад очень сильно заглядываются, такое кино по рецепту смотреть надо. И чтобы потом контрольную сдавали, как в школе. Что действительно усвоили материал.
Но люди совсем еще не перекипели, так что голосовать за “видик” не стали: всем не до того, все расходились, как в воду опущенные. Бурчали под нос:
— Это что же получается? Там и фашистские книги можно?
— Кто такой этот Ильин вообще? Чего ему целый институт посвящают?
— Нет, мужики, вы только представьте… Там, на блокпосту, в пятой серии, когда они переругиваются. “Фашизм — это когда у тебя счастливая семья.” Кто такое сказал?
— Муссолини, вроде как. Ну, так в фильме.
— Думаешь, не врет фильм?
— Да как-то… Лица у тамошних… Не верю я, что актеры такое могут сыграть. Наши по водевилям больше.
— Ну не скажи. Вон, Высоцкий как вора сыграл сурово. И поет, прямо с души рвется. Видно.
— Не, Семен. Совсем нет. Вот послушай. В кино, где Высоцкий вора играет, он там один в фокусе. Один в кадре. А тут, в “Черном тюльпане”, таких воров каждый третий, понимаешь? Обыденность у них бандиты. Что не так, сразу стрелять и резать. Как будто нету ни суда, ни милиции. Только сам по себе человек.
— А вот в ковбойском кино… Скажем, “Высокий полдень”… Там шериф тоже один остался.
— Ну ты сравнил, Игорь. Не в обиду, пацан ты еще. Зеленый, как шлифпаста. В ковбойском кино сразу видно, что постановка. Чистенькое все. Благородная перестрелка. Тут, в “Тюльпане”, прям буднично так. Больницу в заложники? Да запросто! Людей в театре газом травить? Вроде так и надо. Вроде они не люди, тараканы.
— Не, не, не. Мужики, хватит! Мы так до дома не дойдем, перевешаемся нахер.
— И то правда. Степан обратно в запой провалится, а нам еще сорок плит фрезеровать, кому план делать?
— Лучше про науку.
— Тут уж точно — лучше про науку. Про космос там, про долбаные в Марианский желоб глубины Тихого, тля, океана. Про людей нам, как бы это…
— Да прямо и говори: напихали полну жопу огурцов, чтобы голова не шаталась.
Протиснулись через проходную, но расходиться не спешили: просмотренное рвалось в ночной холод, эхом летало между бетонными заборами промзоны — так, что вздрагивали редкие фонари.
— Режиссера запомнил кто? Вот же у человека в башке сложилось так все. И ты представь, он по одним улицам с нами ходит. А внутри вона каков, сука!
— Думаю, расстрелять его, сволочь, надо.
— Думаю, ему Золотую Звезду соцтруда надо и самую лучшую премию, которые у нас есть. Сам подумай: такое вот лучше в кино смотреть — или на себе проверять?
— Млядь, замните, мужики. Замните. Игорь, жги. Давай что веселое.
— Не могу.
— Не ебет. Приказ бригадира. Иначе нас тут всех накроет. Смеши.
— Ну, давайте посмотрим… У них там всего много. Инструменты ручные в гараже у того пацана видели?
— Видели. Тлять, у нас в цеху не все найдется. А он, сопляк, отрезными кругами перебирает. Эти, мол, китайские, качество, мол, плохое. Подавай ему французские.
— А сколько барахла в домах!
— Вот правда. Ладно там, у нас после войны: работаешь мало, и жрать нечего. У них там еды и вещей много. Так производи меньше. Закрой половину заводов, а освободившихся спецов переучивай на инженеров там, ученых. Пускай Луну осваивают, Сферу Дайсона вокруг Солнца строят, роботов клепают.
— Ха, Игорь, ну ты дал стране угля! Хоть мелкого, но до уя!
— Принимай, Родина, серную кислоту.
— Слышь че, кореша! Директора вызывали в райком. Завод закрывать будут, а пока велено коммунистической бригаде Васильича робота собрать к выходным.
— А нам Сферу Дайсона до четверга построить, вся пятница на недоделки.
— Целая пятница?
— Ну дык Сфера вокруг Солнца, сам понимаешь: немаленькая!
— Времени вагон, до четверга не то, что Сферу — даже баню построить можно. В среду после обеда начнем, а пока давай, братан, по стописят за коммунизм!
— Игорь, жги дальше! Комсомольцы есть?
— Есть.
— Чтобы в стенгазете завтра все-все, до буковки. Как отчетный репортаж.
— А вот еще. Помните, у них там в кино все ездят отдыхать на Красное Море?
— Ну, мы, положим, тоже бывали.
— Ты передовик, Толян. Ты где только не бывал.
— Ну вот, мужики, там в Египте дядька главного героя живет. И говорит, что устроился на такую работу, что ей конца нету.
— Это ты хватил, Игорек. Ничто не вечно. Таких работ вообще не бывает.
— У нас не бывает, а у них вот, бывает.
— Слышь, хорош уже приосаниваться. Не тяни паузу, Игорь, ты не во МХАТе.
— А то ты в МХАТЕ когда бывал.
— Тихо там, оба! Игорь, дальше что?
— У него дядька, короче, в министерстве древностей работает. И занимается текущим ремонтом египетских пирамид.
— Е… Е… Екарный бабай, вот лихо же придумано.
— И раз в сто лет — капитальный ремонт.
— С отключением воды.
— Приходит фараон из музея домой, а пирамида на ремонт закрыта.
— Э, че он в музее делал?
— Мумией работал, ясно же. Вот как в мультике Крокодил Гена в зоопарке крокодилом.
— Кино снять: “Мумия”. Как фараон по всей планете, по всем институтам и музеям вынужден кочевать, пока пирамиду чинят. Где лекции про Древний Гребипет втирает, где в кино сам себя играет. Но вынужден ездить в гробу, потому что он же мумия. Ему микроклимат нужен.
— А его за вампира принимают. Ну, в гробу ездит.
— Ага, а вампиры — за своего.
— Шпионы хороводятся.
— Шпионки.
— Алферову на главную роль!
— Слышь, ты бы хоть ради приличия вспомнил, что женат.
— Ниче, мужики, я все слышу. Я ему сделаю бенефис и аншлаг по всей протяженности лица.
— И продолжение, когда пирамиду починили уже: “Мумия возвращается”.
— Точно, Игорь, пиши сценарий. Я тебе в этом квартале две сотки на пленку закрою, а ты снимай корометражку, напряги кинолюбов своих.
