На их пути, на расстоянии трех полетов стрелы, медленно бредя
по степи, паслось стадо диких онагров. И вдруг из травы выскочило
длинноногое пятнистое животное и как ветер понеслось к стаду.
Настигнув убегающего осленка, зверь схватил его за горло и
опрокинул наземь. Мужчина, идущий впереди, остановился, вытащил из-за пояса боевой топор и что-то сказал своему спутнику.
Постояв немного, туземцы осторожно обошли зверя, который,
громко урча, пожирал добычу.
Пребывая в нервном напряжении, Гаур не ощущал ни голода, ни жажды, но его конвоиры к концу дня проголодались и присели у невысокого холма, поросшего низким кустарником. Когда, поманив пленника пальцем, мужчина-туземец протянул руку за сумкой, а Гаур ее подобострастно, с вымученной улыбкой на устах подал, юноша-туземец пренебрежительно хмыкнул и сказал что-то очень нелестное о шумере своему спутнику.
Развязав мех, они напились и принялись за лепешки. Юноша
отломил кусочек хлеба и протянул его пленнику, но Гаур отвернулся,
ибо он не мог разделить пищу с людьми, которых собирался убить.
Юноша засмеялся и засунул весь кусок себе в рот. Закончив есть,
старший туземец снова завернул лепешки в тряпку и, положив их в
сумку, кивнул на нее Гауру. Его товарищ, запив хлеб, завязал мех и
поставил его рядом с сумкой, а сам отошел на несколько шагов в
сторону по малой нужде. Мужчина взял топор, лежащий около его
ног, зевнул, лениво поднялся, и, повернувшись к своему товарищу,
что-то крикнул. И в этот момент Гаур, выхватив свое оружие, как
кошка, вскочил туземцу на спину и всадил кинжал в его горло.
Вырвав топор из рук смертельно раненного врага, шумер отскочил
и остановился в выжидательной позе. Кровь забила фонтаном из
раны туземца, и он, хрипя и задыхаясь, медленно повалился на
траву. Расширившиеся от ужаса глаза внезапно потерявшего родича
человека при виде убийцы сузились и загорелись гневом мщения.
Юноша-туземец поднял копье, изогнулся и, неотрывно следя за
каждым движением противника, начал осторожно приближаться
к Гауру, который отвел топор далеко в сторону и стоял, ожидая
нападения. Туземец нанес удар, целясь в грудь, но Гаур отскочил в
сторону, и они закружились, выискивая подходящий момент для
атаки. Когда туземец ударил во второй раз, метясь в голову, Гаур
присел и рассек топором ему ногу выше колена. Юноша-туземец
остановился, поднял копье над головой и, зажав рукой глубокую
рану, из которой струилась кровь, посмотрел на небо. Предсмертная
тоска мерцала в его очах, а искривившиеся от боли губы шептали молитву. Однако и шумерский юноша не нападал, он выжидал, когда
раненный враг ослабнет от потери крови и его легко можно будет
добить. Наконец туземец зашатался и сел, и тогда Гаур бросился
на него и, отбив ногой копье, раскроил противнику череп. Юноша
отер травой кровь с оружия, поднялся на холм и, почувствовав
огромную тяжесть во всем теле, лег в кусты, и мгла южной степи
дохнула на него сном.
Пробудился Гаур от перезвона колокольчиков, громкого и
жалобного блеяния коз и овец и грубых мужских голосов,
раздававшихся прямо над ним. Рука юноши медленно потянулась к
боевому топору, и он чуть-чуть приподнял ресницы. Вокруг него,
опираясь на тяжелые копья, стояло несколько высоких, стройных,
широкоплечих мужчин с длинными волосами и черными, кудрявыми,
аккуратно подстриженными, прямоугольными бородами, обра-
млявшими продолговатые лица. Это были мощные воины,
исполненные чувства собственного достоинства и уверенности в
своей силе. Пастухи, плечи которых в это прохладное, пасмурное
утро покрывали черные шерстяные накидки, переговаривались
между собой, решая судьбу своего пленника.
— Не будем спорить, братья, — сказал пастух с широкой проседью
в бороде, сорвав лист и плюнув на одну из его сторон. — Шамаш
определит, что с ним делать, ибо каждому назначен день смерти.
Если выпадет сухая сторона, — отпустим, а если мокрая — убьем и
поделим его оружие и одежду. — Пастух подбросил лист, поймал
его на ладонь и показал соплеменникам: великий Шамаш даровал
жизнь юноше. Чтобы лучше рассмотреть пленника, пастух
нагнулся над Гауром и юноша увидел приближающееся к нему
смуглое, опаленное солнцем и иссеченное ветром худощавое лицо
с четко очерченными губами и орлиным носом.
— Братья, мы могли пролить кровь соплеменника! — удивленно
воскликнул пастух. — Посмотрите: ликом своим, цветом глаз и волос
он — дитя рода рыжего ворона! По-видимому, он — один из
многочисленных внуков ишехху Убартуту, но одежда и его кинжал
говорят о том, что прибыл он из далеких, неведомых нам краев. —
Закинув волосы со лба на спину, пастух выпрямился и, взявшись
рукой за куст, торжественно произнес: — Клянусь этой ветвью и богами, мы не причиним вреда ему, убившему двух наших
союзников, людей высохшей глины, а отведем к мудрому Убартуту.
Воистину, он — достойный юноша, ибо могучий Адду наделил его
отвагой! — Пастух коснулся горячей ладонью обнаженной груди
Гаура, его глаза загорелись добрым огнем, и широкая приветливая
улыбка обнажила его ровные, белые зубы.
Когда юноша поднялся на ноги, пастухи приблизились к нему и
одобряюще похлопали по плечу. Один из них, чуть постарше Гаура,
протянув ему кусочек овечьего сыра, стукнул себя в грудь и
произнес: "Мамагал".
Гаур назвал свое имя, поклонился и, приняв сыр, сразу же набил
им рот. Пастухи быстро уразумели, что юноша не знает ни их
языка, ни языка жителей города, людей высохшей глины, и
подивились этому. Гауру вернули его кинжал, и пастух,
поделившийся с ним сыром, кивнув куда-то на заход Солнца, повел
его в глубь степи. И Гаур, покорившись судьбе, пошел с ним, не
помышляя о бегстве.
Солнце коснулось горизонта, когда Гаур впервые увидел черные
шатры, защищенные от северного ветра невысокой грядой
лесистых холмов. На окраине лагеря степняков, нескольких дюжин
больших шатров, находился глинобитный колодец, у которого
пастухи, пригнавшие стадо, поили скот. У внешней стены шатра,
под навесом, были составлены кожаные мехи с водой для готовки,
и хранился запас топлива.
Подошло время вечерней трапезы, и едкий дым очагов валил столбом из женской половины шатров и, разносясь по лагерю, щипал ноздри, уже привыкшие к чистому, ароматному степному воздуху. Стайка чумазых, полуголых детишек с голубыми бусинами на шее, амулетами от сглаза, окружила чужеземца и его спутника и с пронзительными криками проводила их до шатра ишехху.
Спутник Гаура нерешительно остановился неподалеку от входа
в шатер, полог которого был откинут. Юноша, стоя рядом со своим
проводником, с интересом заглянул вовнутрь. В глубине шатра
виднелась кожаная колыбель для младенца, подвешенная между
опорными шестами, и девочка лет двенадцати время от времени ее покачивала. Женская половина шатра отделялась от мужской
сплошным полотнищем. Здесь же, в неглубокой яме, был сложен
очаг, около медного котла на котором суетились матери и жены. У
внутренней стены едва просматривались мешки с провизией и
спальные циновки, сложенные стопкой. На женской половине
держали всю кухонную утварь, тут же и ели.
Вдруг Гауру показалось, что из шатра вышла его мать, одетая
в чужую, незнакомую одежду, и он, пораженный, рванулся к ней,
но Мамагал вовремя удержал юношу, схватив его за руку. Женщина,
вышедшая за водой, лицом и статью разительно походила на Шеми,
и у нее были светлые волосы, прикрытые платком, а на руках и
ногах звенели браслеты. Однако ее лоб и щеки покрывала бледно-
голубая татуировка, и в крыльях тонкого носа светились золотые
блестки. Ее высокий, стройный стан в длинном, до пят, платье
лимонного цвета, охватывал широкий голубой пояс, а плечи
украшал красный шарф.
— Мир тебе, о женщина, — приветствовал ее Мамагал. — Где
мужчины твоего рода?
— И вам мир, о почтенные гости. Скот и мужчины скоро
вернутся. — Она незаметно рассматривала чужеземца и, представив
юношу в одежде степняка и с длинными волосами, поразилась его
сходству со своими сыновьями. Заметив, что Мамагал в досаде
повертел кистью руки, она спросила: — Быть может, у мужчин дело
к ишехху? Мудрый Убартуту дома, он отдыхает.
Когда Мамагал ей просительно поклонился, она, повернувшись
ко входу, позвала: — Абисимту, дочка, поспеши сюда, полей воду на
пальцы этого юноши, дабы он умылся и мог отвечать, когда ишехху
обратится к нему.
Из шатра вышла Пэаби, но с золотым кольцом в носу и
длинными бусами из яшмы и мрамора, спускавшимися с ее висков.
С любопытством взглянув на Гаура, она весело защебетала со
степняком, поливая ему на руки и кокетничая. Мать, возвратившись
с мужской половины шатра, напустилась на девушку:
— Что ты скачешь перед гостем, как дикая коза? Уходи! Чтоб у
тебя косы обрезали! Дай человеку спокойно поведать ишехху о
своих заботах. Вскоре появился ишехху Убартуту, высокий, худой и благообразный патриарх в длинном, ниспадающем до земли
коричневом плаще из тонкой овечьей шерсти, украшенном по краю
орнаментом, вышитом золотой нитью. Его глубокие, про-
ницательные глаза смотрели из-под поредевших рыжеватых бровей
молодо и лучились неподдельной благожелательностью.
Морщинистые от долгих лет и тяжких трудов щеки патриарха
блестели от пота, разогретые недавно выпитой горячей похлебкой.
Мамагал почтительно опустился к ногам ишехху, поцеловал
землю перед ним, пятясь, отошел на девять шагов и
остановился, сложив руки на груди и дожидаясь, когда вождь
племени пожелает спросить, с чем он пожаловал. Ишехху важно
вытянул вперед правую руку ладонью вниз и пальцами как бы
поскреб воздух. И Мамагал тут же приблизился к вождю.
Убартуту дружелюбно ответил на многочисленные приветствия
пастуха и подробно расспросил о самочувствии членов его рода,
о состоянии стад и пастбищ. И лишь в конце беседы, осве-
домившись, есть ли у гостя к нему дело, он пригласил Мамагала в
шатер, мельком осмотрев Гаура.
Когда степняки, сняв у входа обувь, скрылись на мужской
половине, мать Абисимту вынесла гроздь крупных фиников и подала
ее Гауру. И вновь юноше показалось, что перед ним его мать.
Воздавая женщине благодарность за доброту и милосердие, Гаур
почувствовал, как от сильного волнения дрожит его голос. Юноша
посмотрел на шатер, в котором скрылась женщина, и у него
защемило сердце. Гаур подумал о том, какое было бы счастье,
если бы это был не черный шатер, а его дом, его Город до
катастрофы! Он посмотрел вокруг: шатры, черные шатры, а
дальше — бескрайняя степь!
И тут во всех подробностях он вспомнил рассказы матери о
черных шатрах, о степи и о том, как она попала на Дильмун. Гаур
сразу же понял, куда занесла его судьба, и, ощутив пред-
определенность случившегося, возблагодарил Всевышнего за то,
что тот привел его к родичам матери, его родичам.
Вскоре ишехху вывел из шатра гостя и проводил его на девять
шагов. Пастух, вытерев тыльной стороной ладони жирные губы,
поцеловал руку вождя племени и, пожелав ему долгих лет жизни, двинулся в степь, привычно шагая широко и упруго.
Убартуту степенно подошел к юноше и строго, испытующе,
заглянул в его глаза, блестевшие радостью осознания неожиданной
встречи со своим родом. Поседевшие брови патриарха в
недоумении поползли вверх, рот полуоткрылся и, покачивая головой
из стороны в сторону, он оглядел чужеземца с головы до ног.
— Гаур? — спросил ишехху. — Юноша с улыбкой кивнул головой. —
Почему ты убил людей высохшей глины? Разве тебе не известно,
что кровная вина весит тяжело? — Улыбнувшись еще шире, Гаур
поклонился патриарху и поцеловал его руку. Задумчиво оглаживая
и перебирая свою холеную серебряную, с золотом рыжинок, бороду,
Убартуту вглядывался в тонкие черты лица чужеземца. Повернув
голову в сторону шатра, он что-то негромко потребовал, и Абисимту
поспешно вынесла ему накидку пастуха-степняка. Ишехху знаками
объяснил Гауру, что тот должен снять свой окровавленный, в
зеленых пятнах, белый плащ и надеть накидку. После того как
юноша сменил одежду, патриарх еще раз критически осмотрел
чужеземца и пришел к выводу, что он — отпрыск степи и каким-то
образом связан кровными узами с его родом, родом рыжего
ворона.
Когда Убартуту попытался выяснить, из каких мест Гаур,
юноша, постучав себя пальцем в грудь, произнес: — Шеми, Лидду.
— Патриарх в недоумении посмотрел на него и переспросил: "Лидду,
Шемму?" — и вдруг ишехху всплеснул руками и закричал:
— Шамашхат, Хедугулу! — Из шатра сейчас же показались
сгорбленная огненно-рыжая старуха, опиравшаяся на сучковатую
палку, жена патриарха, и Хедугулу, мать Абисимту. Патриарх
подбежал к ним и о чем-то быстро заговорил, показывая на Гаура.
Женщины бросились к юноше и, обнимая и целуя его, принялись
расспрашивать, часто повторяя одно и то же имя "Эанатум", как
потом выяснилось — отца Шеми. Лидду была старшей дочерью
Убартуту, и это была первая весточка о ней за многие годы. На
правой щеке у каждой из женщин виднелась голубая звездочка с
шестью лучами, знак рода, и Гаур, осторожно прикоснувшись
пальцами к щеке Хедугулу, радостно промолвил: — Шеми, Пэаби, —
и объяснил, что Пэаби — его сестра.
Еще ночь не опустила свой чёрный полог, когда, напоив скот, в свой
шатер возвратились веселые, рыжебородые пастухи, отпрыски
Убартуту и Шамашхат, и, узнав, что Гаур — их ближайший родич,
обняли юношу и усадили на цветную циновку за совместную
трапезу. Бросив кусочек мяса в очаг, они, помолившись и омыв
руки, приступили к еде, а, насытившись, перешли на мужскую
половину шатра. Здесь, напротив входа, на одном из опорных
шестов, висел амулет — медная ладонь, отпечаток левой, нечистой,
руки, пальцы которой были выпрямлены, прижаты друг к другу и
обращены вверх. Из середины ладони, из-под выпуклой брови, на
входящего смотрел большой бирюзовый глаз, который видел все
недоброе, нечистое и дурное, с чем входил гость. Глаз улавливал
зло, и оно стекалось в левую руку, а могучий дух меди уничтожал
яд ненависти, зависти и неприязни, принесенной в шатер.
Гауру дали спальную циновку и указали место среди холостых
мужчин. Женатые сыновья ишехху со своими супругами
расположились в глубине шатра и долго перешептывались.
Холостяки же, уставшие за день ходьбы вокруг стада, не
раздеваясь, легли и сразу уснули. Убартуту, поместившийся на
ночлег в передней части шатра, рассыпал немного соли вдоль
