— Впредь следи за собой. Мы не играем, а ловим зверей. Тут нет места детским шалостям. Оставь их для дома.
Я все понял. Стал подчеркнуто серьезным, даже плечи пригнул, изображая охотника идущего по следу чего-то покрупнее зайца. Это не ускользнуло от внимания мамы и на привале, что мы устроили на подъеме на холм, она долго смеялась надо мной. Я тоже был доволен и весел. Теперь не стыдно вернуться в пещеру: хотя бы на сегодня, но мы обеспечены пропитанием. Мы обошли склон, проверили все петли, но ничего не нашли.
— Может, на другом склоне что найдем, — сказала мама, пытаясь меня утешить.
Мы вновь спустились к ручью и полезли на соседний холм. Удача вновь улыбнулась нам.
— Иди вперед, ты счастливый, — подтолкнула меня мама под локоть, когда мы подходили к ловушкам. Я улыбнулся.
Какова же была наша радость, когда в одной из петель мы нашли еще одного зайца, а в другой — половину третьего. Мама, осмотрев следы на окровавленной земле, заявила, что здесь поживился горностай.
— Плохо это, — заключила она, — теперь повадится нашу добычу таскать.
Но так как сделать мы все равно ничего не могли, чтобы предотвратить набеги мелкого хищника, мы навострив петли, пошли домой. Выходя из кустов, мы заметили свежий, утренний след крупного оленя. Остановились и долго смотрели.
— Олени спускаются с гор, — пробормотала мама и взглянула на свое убогое копьецо. Глаза её сделались какими-то тусклыми.
Когда мы дошли до ручья и стали спускаться к пещере, из-за поворота на нас выскочила Со. Собака запрыгала вокруг, тыкалась носом в добычу и радостно подвывала и тявкая. Я тряс перед её мордой зайцем, которого нес. Со облизывалась и чуть приоткрыв пасть, терлась об него мордой. У пещеры Со оторвалась от нас и с лаем кинулась в приоткрытое отверстие входа. От-туда послышалось кашлянье и неразборчивое бормотание Ойты. Мы остановились перед загородкой, поджидая её. Сначала из темноты выскочила Со, а уже вслед за ней, показалось потемневшее от копоти лицо Ойты. Увидев добычу в наших руках, она заохала, прижимая руки к груди.
— Я молилась Праматери и она услышала мои молитвы! Духи снова с нами! — кричала она, пытаясь вылезти наружу.
— Пошли назад, бабушка! — сказала мама, останавливая старуху в проходе. — Будем готовить славный ужин.
— И воздадим почести Праматери, — подхватила Ойты, отступая на пару шагов, чтобы пропустить нас.
— Обязательно...— кивнула мама.
Пока готовился ужин, мама рассказывала бабушке о нашем походе: про ловушки, что мы потеряли и снова обрели, о том, как завидев улов, я кинулся вперед, о горностае, что повадился портить нам добычу; не забыла сказать и о виденных нами следах оленя. Старуха слушала очень внимательно и кивала головой. Потом заметила:
— Олени идут, потому что холод чуют. В лес спускаются. Верная примета — зима пришла. Затрещат скоро кедры от крепкого мороза...
Глава семнадцатая
Поздняя осень — печальная и тоскливая пора: из низких туч, застилающих небо, то хлещет холодный проливной дождь, то сыплет снег; заморозки сменяются затяжными оттепелями; ветер чуть не каждый день меняет направление и приносит то холод, то слабое тепло. Все реже и реже выпадают погожие светлые дни, и все чаще непогода напоминает о грядущей зиме, что надолго скует землю лютым морозом и припорошит толстым снежным покровом. Тонкая ледяная корка на день-другой прихватит грязь, а уже следующим утром под ногами опять зачавкает да засвистит; от мокрой травы и мха чи промокают насквозь, едва выйдешь из теплого и сухого жилища. Всюду грязь, слякоть и опротивевшая до мозга костей сырость. Да еще холод. Плохая одежда не греет: зябнут руки, спина. Холод проникает в отсыревшие обутки и постепенно все тело начинает стынуть и дрожь, озноб пробирает до самых лопаток. Едва выберешься из согретого теплом очага грота, покрутишь по сторонам головой, уклоняясь от ветра, и уже мечтаешь поскорее вернуться обратно в тепло, под защиту каменных стен и свода. Так просто: повернуться и пролезть в узкий проход плетеной загородки, — что может быть легче? — но нужно идти... идти, то за дровами, которые, как назло кончились именно сегодня, когда пробрасывает ледяной моросью и крепкий ветер едва не сбивает с ног, то за водой, то приходит время осматривать расставленные ловушки, чтобы добыча не досталась лесным хищникам, да мало ли что еще! Я замечал, что все с большей и большей неохотой исполняю возложенные на меня обязанности, особенно те, что были связаны с выходом под открытое небо; какая-то непонятная мне самому лень сковывала мое тело и застилала серой пеленой мысли. Хотелось лежать, ничего не делать и с утра до вечера пялиться на прыгающее в каменной теснине очага пламя, просто лежать и смотреть на огонь, ни о чем не думая и не тревожась. Все чаще на меня накатывала сонливость и вялость; даже мама и Ойты начали это подмечать, озабоченно справляясь о моем здоровье. А я не знал, что им ответить: болен я, или здоров? — ответа не было...
Мы с мамой по-прежнему ходили проверять петли, но редко приносили достаточное количество мяса обратно в пещеру: очень часто приходилось довольствоваться каким-нибудь одиноким зайчишкой-неудачником, задушившимся по глупости, в силу скорее недостатка опыта, нежели наших умений настораживать ловушки; а иногда не было и этого — и тогда мы оставались ни с чем. Когда такое происходило дважды, мы с мамой собирали петли и переносили их на новое место, где длинноухие были менее осторожными и еще не распознали людскую хитрость. Мама заставляла меня ломать ивовые прутья и носить в жилище, где по вечерам мы подолгу варили и разминали их. Это делалось для того, чтобы изготовить как можно больше заячьих ловушек, так как имеющегося у нас количества явно недоставало, для того чтобы мы могли себя обеспечить и позабыть о мрачных голодных днях. Помимо этого, мы ходили собирать палую кедровую шишку, урожай которой в этом году, на наше счастье, выдался чрезвычайно богатым.
Я уже устал спрашивать у мамы о том, когда же мы наконец отправимся в Бодойрын. Я, конечно же, видел что Ойты еще не оправилась от ранения, и что до полного выздоровления еще очень и очень далеко, но все равно приставал к маме. Она задумчиво закатывала глаза и говорила что-нибудь такое, что хоть ненадолго избавляло ее от моих докучливых распросов. Но постепенно, по мере того, как время шло, а мы по-прежнему оставались на том же месте, и мои приставания к ней усиливались, мама стала мрачнеть. Она, выслушав меня, спокойно отводила глаза в сторону и молчала, всем своим видом показывая, что она сильно занята каким-нибудь делом. Я сердился и уходил.
А здоровье Ойты, по-прежнему вызывало больше опасения. Нога никак не заживала: рана, вроде бы уже покрывшаяся тоненькой красноватой пленочкой, вдруг, ни с того ни с сего, снова открывалась и начинала кровоточить и нагнаиваться. Мама как-то шепнула мне, что на ноге Ойты образовался какой-то нарост. В те дни, когда старухе становилось хуже, мама не отходила от её ложа, все время, готовя лечебные мази и вливая в больную, черпак за черпаком, изгоняющий "черную" смерть отвар. Ойты охала и жаловалась днем, и стонала и плакала ночами. Я стал понимать, что не только телесная боль была причиной её страданий. Её затянувшаяся болезнь мешала нашему уходу из Ге-эрын, заставляла нас ждать. И она, Ойты, будет виновата в том, что мы будем встречать зиму совершенно одни. Теперь молчание мамы и её нежелание отвечать на мои назойливые расспросы тоже стали понятны. Неужели мы будем зимовать здесь?
Я не мог себе представить, что мы сможем пережить зиму одни, в дали от людей. Нет ни запасов, ни оружия — как же мы будем добывать себе пищу? Ловушки? Но они и сейчас едва снабжают нас тем количеством мясо, которого хватает лишь на то, чтобы не умереть с голоду. А зимой мы будем обходить их редко, ведь лютые холода и метели, возможно, подолгу не будут выпускать нас из пещеры. Да и как выйдешь на мороз, если ты одет по-летнему? В голову начинали лезть дурные мысли, мало обнадеживающие предчувствуя и опасения: вот вернутся весной в Ге-эрын наши охотники, случится им заглянуть сюда, и найдут они в каменной нише под скалой три белеющих костяка, обглоданных мышами да горностаями; и все — больше нас не будет. Только кости, не погребенные, никому не нужные, потому что никто не признает в них старую Ойты, Кья-пу и её сына...
Серые однообразные дни вытягивались в длинную вереницу и проходили мимо. Становилось все холоднее. Давно отзвучали заунывные песни последних перелетных птиц, спешащих поскорее умчаться прочь от надвигающейся зимы. Все живое вокруг торопливо заканчивало приготовления к суровым испытаниям, что приготовил им Творец всего сущего на земле. А мы тем временем мечтали о теплой меховой одежде — настоящих пэ-мэ, с капюшонами и глухими ноговицами, об оружии, которого, похоже, у нас никогда не будет, и об обильной пище. Время шло, и кружащиеся в воздухе снежинки напоминали нам о слабости человека перед лицом великого Мира, чуждого слабостям и жалости к тем, кто не может о себе позаботиться.
Бывало, когда я уходил из пещеры, мама с Ойты устраивали тайные обряды, обращаясь с мольбами и просьбами к Праматери, чтобы она дала нам сил в неравной борьбе со злыми духами, строившими козни и препоны на пути нашего благополучия. Женщины пели, стенали, плакали; жгли благовония, приносили жертвы, пытались распознать по знакам ответ Великой Матери; даже гадали на костях, съеденных нами зайцев. Нередко, воротясь из леса, я заставал их за этим делом и мама поспешно начинала собирать развешанные по жердям амулеты и разбрасывать, сложенные в каком-то замысловатом порядке, заячьи косточки, пытаясь замести следы своих таинств. Я ни о чем не спрашивал смущенную мать и взволнованную Ойты, но догадывался, чем в мое отсутствие они занимались. Часто, подходя к пещере, я присаживался на сухостоину, валявшуюся у входа, с которой мы обламывали ветки для очага, и подолгу прислушивался к печальному пению и словам заклинаний, доносившихся из нашего жилища. Я не хотел мешать. Сидел под холодным ветром или осклизлой моросью, дожидаясь, когда женщины выполнят не предназначенный для мужских глаз обряд до конца.
Однажды Ойты подошла ко мне и заглянула в глаза. Я сидел у прохода в шалаше и, подумав, что она хочет выйти, подвинулся. Но она покачала головой. Мамы в это время в пещере не было. Я слегка отодвинулся, чувствуя нарастающее беспокойство: чего хочет от меня старая? А Ойты продолжала стоять, нависая надо мною. Мне стало как то не по себе, от ее затянувшегося молчания: на какой-то миг ко мне даже вернулись давно позабытые мысли о одержимых похотью старухах, соблазняющих маленьких мальчиков, но я тут же прогнал их от себя.
— Слушай, Сикохку, — резанул меня по ушам её скрипучий голос; я посмотрел на неё и понял, что она хочет сказать нечто очень важное. — Ты вот что... Знаешь, ведь мы с мамой обращаемся с мольбами к Праматери и добрым духам удачи, чтобы заручиться их поддержкой. Знаешь? — Я кивнул и уперся спиной в колючую стену хижины. А Ойты, помяв губы, продолжала. — Так вот! — она повысила голос. — Я думаю, что и тебе стоит попросить о помощи своих духов-помощников — Старших братьев. Они сильны и могущественны. Обратись к ним.
Она замолчала, все еще не сводя с меня своих колких глаз. Я понял, что она ждет от меня ответа.
— А как? — спросил я, чувствуя замешательство. — Неужели мне нужно к ним идти? Они ведь так далеко...
Увидев неподдельный испуг в моих глазах, Ойты захихикала, прижав кулак к губам.
— Да ты что, Сикохку!? — она никак не могла унять сдавленный смех. — Ты что... подумал, что я отправляю тебя... в Сау-со? — Ойты покачала головой. — Ты не понял. Помолись им. Ведь твой дух-помощник — Старший брат, понимаешь? Даже когда мамонтов нет рядом, дух их всегда рядом с тобой. Тебе стоит просто позвать его и попросить о чем-нибудь. Понимаешь? — Она перестала хихикать и склонилась ко мне.
До меня стал доходить смысл её слов. Я торопливо закивал. Ойты выпрямилась и одобрительно засопела. Потом отвернулась и пошла к своему ложу.
— Бабушка, — позвал я. — А как я обращусь к ним? Что мне нужно делать? Какие слова говорить?
Ойты приостановилась, повернула голову и задумчиво посмотрела на маленький огонь в очаге, покусывая грязный ноготь.
— Не знаю, — сказала она, разводя руками. — Путь к своему Помощнику ты должен отыскать сам. Может, тебе стоит начать поститься? Я не знаю. Ты попробуй обратиться к нему, а потом жди ответа. Если не отвечает, ну... знаки не подает, то попробуй что-нибудь другое. Духи капризны. Одних можно просто попросить; другие требуют, чтобы к ним обращались один на один и людям, в таком случае, нужно где-нибудь уединиться; другие вообще жаждут какой-нибудь жертвы: если не дашь, то и говорить не станут. — Она внезапно притопнула ногой. — Придумай что-нибудь сам! Это твое дело, это твой Помощник. Значит, тебе об этом и думать. Не забивай мне голову!
Ойты уселась на свою лежанку и уперлась взглядом в потолок. Ее большие ноздри, из которых топорщилась реденькая седая поросль, широко раздувались. Она выглядела такой сердитой, что я не решился заговорить с нею, хотя в голове у меня уже роилось великое множество вопросов. " Сама ведь начала, а теперь еще сердится! " Ойты помолчала, пошлепала оттопыренными губами, а потом сказала:
— Ты должен понять, что это очень важно. Тебе обязательно нужно попросить своего духа помочь нам. Возможно, все сразу изменится. И будет лучше, если ты поспешишь. Скоро придет зима... — она тяжело вздохнула и замолчала.
Я задумался. И думал целый день. И вечером, когда мы поели, и мама с Ойты ложились спать, я все сидел у огня и обдумывал слова Ойты. Теперь уже и я сам чувствовал, что обязан обратиться к духу-покровителю. Но как? Я ломал голову и все больше убеждался в правоте старухи: только я — сам, без чьей либо помощи, — должен отыскать дорогу к своему Покровителю. И я понял так же, как это будет нелегко сделать. Нужно пробовать и так, и этак. Я не знал даже с чего начать. И не было никого, кто мог бы направить меня в нужную сторону. Когда мама позвала меня спать к себе, я лишь понуро покачал головой.
— Я еще посижу.
— Ты не болен? — приподнялась мама на своей постели.
— Нет. Просто спать не хочу, — буркнул я и, надув губы, вернулся к своим невеселым размышлениям.
А на утро я еле открыл глаза, когда мама растормошила меня, чтобы я сходил за водой и дровами. Оторвав от меховой заячьей шкурки тяжелую голову, я насилу продрал слипшиеся глаза и оглядел шалаш затуманенным взором. Ойты и мама уже ободрали хиленькую тушку, попавшегося накануне в силки большеухого, нащелкали кедровых орешков, почистили корешков и ждали когда я принесу воду, чтобы начать варку.
— Долго спишь, соня, — кольнула меня своим острым язычком хитрая старуха. — Уж светает, а ты все храпишь; как медведь — в спячку впал. Иди пополощись в ручье — мигом сон собьешь.
Я взял бурдюк и, покачиваясь, задевая плечами все неровности стен, побрел за водой. Вышел на холод и подпрыгнул: дыхание перехватило, руки и ноги заходили ходуном. От озера вверх по распадку тянуло густые клочья тумана. Земля под ногами тихо похрустывала. Изо рта валил пар. Я ударил себя руками по бокам и вприпрыжку побежал к ручью. Опустился на корточки у переката, и, стряхнув с обвислых веточек смородинного куста сосульки, мешавшие подступиться к воде, стал умываться, ухая, точно филин от давящего виски холода.
