Сэр Уинстон оскалился:
— Надо знать русскую специфику, господа. Всего лишь обождав несколько лет, мы добьемся того, что большевики сами себя победят разными там авралами, пустопорожней беготней, ежегодной “борьбой с урожаем", “встречными заплывами", строевыми смотрами и тому подобной суетой, весьма и весьма затратной.
Черчилль выпрямился, широко разведя руки:
— Вот по каким соображениям я просил, а Его Величество принял мою отставку.
* * *
— Отставка для столь деятельного ума не лучший выход. Разгоряченный конь заболеет, если не поводить его рысью, а затем и шагом хотя бы полчаса после бешеной скачки. Чем займетесь на отдыхе?
— Выращиванием роз. Или шиповника. Черт возьми, чего угодно, лишь бы с колючками. Чтобы любой газетчик оставлял на них половину тела вместе с одеждой. А еще можно развесить ульи, завести пчел... Манчжурских шершней с жалом в треть дюйма... Осы, наконец, заведутся и сами!
Сэр Мэнсфилд посмотрел на сэра Уинстона с непритворным сочувствием:
— От сердца высказано.
— Газеты “Париж геральд" и “Нью-Йорк геральд" объединились, — проворчал Черчилль, обмахиваясь вынутой из-за пазухой рукописью. — Назвались “Геральд Трибун", и этот самый “Трибун" издал целый разворот, посвященный нашему с вами общему другу Корабельщику. Дескать, это не Корабельщик, а какая-то добрая фея, все же прочие при нем на посылках. Дескать, нужны Чемберлену документы на всех языках? Взмах волшебным зеркальцем и готово!
— И что же вас так расстроило?
— Если не считать, что меня перепутали с дражайшим сэром Артуром Невиллом, а зеркальце с волшебной палочкой? Черт, как вспомню, сколько мне пришлось побегать, чтобы просто выловить Корабельщика в Париже, и сейчас еще в пот бросает. Я даже похудел на два фунта! Представляете?
Черчилль засопел, закурил, победно уставив сигару в небо: здесь, на крыльце Адмиралтейства, уже можно было дымить крейсером.
— Не знаю, сколько у Корабельщика волшебных зеркалец, но волшебных палочек у него, самое малое, девять. И каждая не менее шестнадцати дюймов, только не вдоль, мой многоумный друг, а в диаметре! Длина же каждой палочки, в полном соответствии с наукой баллистикой, не менее пятидесяти калибров. Если он там, у себя в России, дирижирует всеми этими палочками сразу, то я не удивляюсь, что у большевиков растет и колосится даже в таких местах, кои неприличны для обсуждения джентльменами. Потому-то и кровавый передел собственности там остановился быстро.
— Со стороны некузенов, пожалуй... Некузяво, — хмыкнул адмирал-шпион. — Между прочим, эти самые цеппелины неслабо прищемили некузенам те самые места, не обсуждаемые джентльменами.
— Где же?
— На Чукотке. Там издавна скупали пушнину американские браконьеры. Русский царь своих коряков не мог толком ни обеспечить, ни контролировать. А сейчас там воздушный патруль, комиссары, штыки сверкают среди льдов. Берингов пролив на замке. Арктика осваивается семимильными шагами. Это вас не пугает?
— Черт побери, конечно, пугает! Но наши болваны все не могут понять, что дергают за усы даже не тигра! Давно ли мы наблюдали, как инопланетная тварь осваивает практическую политику на примере той провокации, помните, с шахтерами?
— Когда мы захватили образец механизированного проходческого щита, а Корабельщик раздул из этого войну между Донбассом и Доном?
Адмирал-шпион вздохнул с искренней грустью и кивком поблагодарил собеседника за протянутую плоскую флягу. Сделал культурный неглубокий глоток, вернул посудину.
— Мы еще думали: вот, Корабельщик ошибся. Как же! Дождешься от этой сволочи! Ослабевшие области упали в руки Москве, ради чего все, наверняка, и затевалось.
Черчилль продолжил все так же горько:
— И вот аналогичная провокация с германскими долгами. Нет, наши болваны дождутся, что большевики не Арктику, а Европу освоят семимильными шагами. Черт с ними! Я пошел разводить розы. У них всего лишь колючки... Так, говорите, некузенов прищемили в Анадыре?
Адмирал снова кивнул. Черчилль убрал рукопись обратно за отворот и улыбнулся:
— Ну хоть какая-то хорошая новость.
— Еще одно, сэр. — Адмирал-шпион аккуратно повернул голову — ровно настолько, чтобы это не бросалось в глаза посторонним. Но перед широким крыльцом уже никого не оказалось: сочтя Черчилля вышедшим в тираж, репортеры-ежедневники ринулись тиранить восходящих светил политики. Сэр Мэнсфилд, впрочем, знал, что серьезные политические обозреватели еще начнут напрашиваться на интервью, и всем отказать не выйдет. Оттого-то Черчилль и мечтал о колючей изгороди, усиленной в ключевых точках пчелиными ульями либо вовсе гнездами шершней... Которые, вообще-то, крайне опасный сосед не только для пчел, но и для людей тоже.
Сейчас, однако, сэр Мэнсфилд не углядел поблизости лишних ушей, и счел возможным поднять еще одну тему:
— Сэр Уинстон, помните ли вы подчеркнутую часть моего письма?
— Протокол допроса неудачливого заговорщика? Помню. Но стоило ли так рисковать раскрытием нашего агента в самой сердцевине чекистов?
— Сэр, осмелюсь напомнить. Неудачливый последователь Koli Balabolkina, этим же самым Бухариным и преданный, сказал буквально: "В присутствии Крота изменяется сама реальность. Реалистичность событий как бы плывет. Агенты описывают это, как попадание в сказку." И далее: “Выжить в присутствии Крота можно, лишь если принять себя в сказке. Иначе неизбежно помрачнение в уме." За точность перевода я ручаюсь абсолютно. Я привлек несколько русских эмигрантов, не знающих друг о друге, все их переводы совпали по смыслу. Сэр, это может быть гипноз? Какие-нибудь лучи, воздействующие на сознание?
Мужчины остановились. Черчилль сильнее запыхтел сигарой. Пожал плечами:
— Жаль, у нас нет хорошего доктора с мировым именем, который согласился бы обдумать проблему без лишней шумихи в газетах.
— Пусть обдумает с шумихой, — сэр Мэнсфилд пожал плечами тоже. — Мы потом запутаем всех опровержениями, разоблачениями и прочей мышиной возней.
— Я говорил с Корабельщиком трижды, — ответил Черчилль. — На берегу перед несостоявшимся обстрелом Лондона и в Париже дважды. В Париже первый раз ни о чем конкретно, второй же — об этих самых переводах Версальского договора, так возмутивших “Трибун" легкостью получения. И что-то я не полюбил сказки, и что-то реальность вокруг меня не поплыла.
Шпионский контр-адмирал хмыкнул. Черчилль легонько ткнул его кулаком в подтянутый живот:
— Вроде бы, Бедлам от нас в другой стороне, а?
— Сэр... — упорства главному разведчику было не занимать, — но что, если какая-то доля правды в этом есть? Если Максвелл и Хэвисайд оперировали невидимыми магнитными полями, что подарило нам радиосвязь и вот-вот подарит радиолокацию, то может ли Корабельщик оперировать, например, вероятностью тех или иных событий? Вам же известно артиллерийское понятие “эллипс рассеивания"?
— Безусловно.
— Представим всего на миг, что вероятность попаданий в центральные клетки эллипса не половина, а хотя бы три четверти. Не каждый второй снаряд, а три из четырех, сэр? Имея такой прибор, можно стрелять из обычных пушек. Снаряды все равно пойдут, куда надо.
Черчилль подумал еще несколько минут, наблюдая за поднимающимся от брусчатки знаменитым Лондонским туманом. Потом вздохнул:
— В таком случае, Смит, любой токарный станок эта ваша машина вероятности. Она увеличивает вероятность самозарождения болта с дюймовой резьбой в произвольной точке Вселенной до единицы. И никакие сверх-супер приборы не нужны там, где имеется доведенный до ума обычный инструмент. Пороховая аркебуза и наша винтовка “Ли-Энфилд" имеют в основе один и тот же принцип. Но аркебуза бьет на пятьдесят шагов, а “Ли-Энфилд" на две тысячи. Морское орудие и вовсе на десятки миль, но принцип все тот же: сгорание пороха. Для времен Кромвеля это колдовство, для нас точная обработка на станках и отличная металлургия. Думаю, что колдовство Корабельщика этой природы.
Смит поглядел на небо тоже:
— Но задачку нашему юному дарованию, Грэму Грину, я все же подброшу. Пусть молодой незашоренный ум выдаст нам какую-нибудь оригинальную версию.
— Верно, Смит. В самом деле!
Воодушевленный сэр Уинстон нарисовал густым дымом широкое кольцо, тотчас же разорванное сырым ветром с Темзы и улетевшее со снижением в сторону моря над жирно блестящими крышами, по сумрачному вечернему небу.
— Допустим, некогда техника разовьется до такой степени, что не только переводы, но и любую вещь... Обувь, книгу, дом, даже автомобиль или аэроплан, даже хлеб! Сделается возможным получить без усилий вовсе, одним поворотом вентиля или там рычага управления. Как может выглядеть мир без главного мотива — голода?
Шпион поглядел на Черчилля внимательно:
— Сэр... Вы только что угадали конечную цель Корабельщика.
— Что тут угадывать, когда коммунисты кричат об этом на всех углах. Стальной конь идет на смену крестьянской лошадке, и все такое. Вы же сами мне докладывали, что в одном из “Красных монастырей" выкатили на испытания самоуправляемый паровоз!
14. Железнодорожники
в начало
Паровоз начали готовить еще до рассвета. Холодный котел вводится четыре часа; если же предыдущая бригада или ремонтники, в общем — те, кто расхолаживал машину — что-нибудь сделали не так, то ввод легко может растянуться и на целую смену.
Вообще-то, в Киевском депо, как в столице, уже сделали центральную систему подогрева котлов, так что можно было ввестись за два часа.
Но сегодня сорок вторая бригада принимала нового помощника, и поэтому требовался именно холодный котел. Так что “сорок второй" оставался в стойле, на подогрев “мятым", отработанным, паром его не выкатывали.
Гришка и Сашка встретили новичка у проходной. Новичок оказался ничего себе парняга: ростом выше немаленького Гришки на голову, а Сашке так и вовсе приходилось поднимать взгляд всякий раз, как с новичком заговаривать.
— Константин, — представился новичок, протянув широкую жесткую ладонь. — Окончил курсы помощника машиниста в Киеве, назначен к вам в бригаду.
— Машинист, Григорий. Это мой кочегар, Александр. Ты не смотри, что низенький, на лопате он может четыре часа стоять, проверено.
Константин кивнул: молодец, мол. Машинист спросил на правах старшего:
— Откуда сам?
— Донские мы.
— Донецкие, что ли? Новый город, что вместо Юзовки? — Гришка почесал черные кудри. Сашка поправил картуз на запыленных льняных вихрах:
— Соцгород, что ли?
— Ну, — кивнул новичок, — с позапрошлой осени живем в Соцгороде.
— Расскажешь?
— Прямо сейчас? — Констатин подхватил новомодный арборитовый чемоданчик с вещами и пошел следом за машинистом в каменную коробку депо.
— Правда, Сашок, давай потом. Сперва машину принять, человека принять, — Григорий подмигнул. Сашок показал полотняный узелок:
— Все готово, свежие.
— Лопату приготовил?
— Обижаешь, начальник. В наилучшем виде!
Константин заметил подмигивание, только ничего не сказал. Ясно, что новичка просто так в компанию не возьмут.
Вошли в огромное П-образное здание. Между краснокирпичных крыльев, исполосованных черной копотью, располагался поворотный круг. К нему сходились рельсы из высоченных ворот. За воротами, в стойлах, уже сопели пробуждаемые паровозы. Константин с удивлением заметил, что, несмотря на стелящиеся отовсюду пар, дым, копоть, чисто вымытые окна депо сверкают в лучах низко-низко показавшегося над крышами солнца.
— Вот наш четвертый участок, — Григорий махнул рукой. — У нас три бригады на локомотив, два через два. Старший машинист у нас Виктор Павлович Горелов. С ним потом разговор будет. Сейчас вводиться надо. У нас тут все по-новому, с контрольными листами. Вас учили же?
Константин кивнул. Мужчины вошли в небольшую комнату диспетчера тяги. Получили контрольные листы. Григорий расписался в книге, а Сашка взял тяжелый ключ от стояночных замков. Дежурный — замотанный седой мужик в растрепанном костюме с залысинами на локтях — мазнул по новичку безразличным взглядом и предупредил:
— Гриша, не затягивай. Сегодня в полдень к нам большое начальство. Говорят, профессор из Академии Наук приедет.
— До полудня аккурат пять часов, еще и с запасом хватит. А что тут академик забыл?
Дежурный утер потный лоб куском бумаги, отмахнулся:
— Что-то толковали про самоуправляемые локомотивы, но я, честно говоря, ничего не понял. Линейный сказал, в клубе собрание будет, и там все объяснят.
— Лучше бы водогрейку починили, — пробурчал Сашка. — Второй месяц за угол по кипяток бегаем. Академики...
Взорвались звоном три телефона сразу. Дежурный заметался, и паровозники вышли.
В пропахшей потом раздевалке с холодным цементным полом Константин без подсказки подошел к шкафчику “42-2". Открыл: там уже оказалась аккуратно свернутая чистая спецовка и набор инструментов.
Переоделись; на спине машиниста Григория новичок заметил рисунок, словно бы вышивку из пересекающихся ромбов.
— Казаки, — ответил Григорий, не оборачиваясь. — Умельцы буевы. Поймали меня раз, да и выписали плетками белый билет на всю оставшуюся жизнь.
Сашка потер темное пятно под левыми ребрами: грубо зашитое выходное отверстие от пули. Молча сверкнул синими глазами.
— А у тебя чего?
Новичок повернулся к небольшому окошку; высветилось жуткое красное пятно во весь бок.
— Это я в шахте лежал, — ответил Константин. — Скинули. Думали, чтобы насмерть, а там доски нашлись, я на них и завис. Ну, как увидели, что не долетел, налили сверху мазута и факел прибавили.
Все депо задрожало от ритмичного гула: совсем рядом на поворотный круг вставал красавец “сорок девятый", сине-красный курьерский. Задребезжали дверцы шкафчиков. Дождавшись промежутка в грохоте, машинист бросил:
— Кто?
— Шахтеры, — сказал новичок, выпростав голову из лямок. Оправил комбинезон, поставил ногу на лавку, перемотал портянку, натянул сапог и притопнул. — Шустрые донецкие хлопцы.
— Ты же сам донецкий?
— Ты, Григорий, в шуме расслышал плохо. Я донской, не донецкий. Казак я, — с вызовом поглядел Константин. — Потомственный.
— Во как... — машинист переглянулся с кочегаром. — А чего к нам, не в Красную Армию? Вашим же в Манчжурию набор объявлен. Прощение за Донецк, ордена-медали.
Константин влез во второй сапог, притопнул.
— Я с детства паровозы любил. Как он идет, паром дышит, перед мостом как закричит: словно птица в степи! Да кто меня спрашивал? У нас в станице был мальчонка один, летом над книгами голову сушил. Видели бы вы, как над ним девки смеялись! А он потом путейский инженер стал, выучился. Денег матери присылал: вся улица за хлеб выручала меньше.
Новичок аккуратно свернул штатское и положил в шкаф. Закрыл дверцу, щелкнул ключиком.
— А все равно его блаженным считали. Дурачком. Так он хотя бы иногородний числился, а я-то с малолетства в полк записан. Отец кричал: не позорь фамилию! Мы испокон веку казаки, не черномазые.
