И чтецы дали потомкам на самом деле невероятно прозрачную и понятную подсказку. "Море всегда поймет". Конечно, поймет... А может, там в оригинале было "моряк поймет"? Не суть. Суть в том, что это, наверное, морские узлы. Нет, не наверное, — я почти уверен в этом.
Но я, так уж вышло, не знаю морских узлов. Надо... найти моряка?
Я беспрепятственно вошел внутрь "Реморы". Там, на удивление, оказалось довольно темно, по крайней мере, в том коридоре, что находился сразу за парадным входом. Почему-то никто не спрашивал у меня билета и не пытался меня остановить. Ну, оно и к лучшему.
Я прошел мимо гардероба, мельком глянув на себя в большое зеркало: полуголый, с мокрыми волосами и сумасшедшим взглядом. Красавчик!
Но это все не важно. Люди, что смотрят на меня из темноты испуганными и заинтересованными глазами — не важны. Где, будь он неладен, Камориль, когда он нужен? Может, у него есть знакомые моряки?
Я вошел в основной зал "Реморы", — тоже полутемный, но подсвеченный по углам цветастым неоном. Зачем они смешивают неон и антураж рыбацкой хижины? Дерево, спасательные круги, канаты, сети — и мигающий электрический свет. Экая эклектика.
Я огляделся по сторонам. Ага. Вон, за столиком, балбес Ари наливает Никс в бокал что-то красное, не переставая болтать, естественно. У Никс довольно отсутствующее выражение лица. Она то ли не понимает, кто она, где находится и что вообще творится, то ли это уже не первый бокал. А Камориль как будто бы и нет нигде.
Так, что за дела? Это ж неслыханно вообще — чтобы наш некромант да слился с толпой! Обычно ж его за версту по блеску штанов опознать можно...
Я еще немного пооглядывался, потом таки подошел к Ари и Никс, спросил:
— Ребята, Камориль не видали?
Никс тоже начала оглядываться. Ари ответил:
— Вроде у стойки был, нет его там? Может, в уборную пошел?
Я цыкнул. Сказал:
— Ладно, пойду дальше искать.
Я еще немного порасхаживал по клубу, пугая своим видом аудиторию "Негорюй", даже на второй этаж пробежался, а когда спустился снова, то наконец углядел некроманта. Он чинно восседал у барной стойки, облокотившись на нее полубоком, смолил свежезакуренную сигаретку и что-то вещал какому-то беловолосому юноше в очках, крайне молоденькому на вид. Вот же!
Я, пробираясь мимо слоняющихся по помещению без дела людей, подошел к некроманту и, не придумав ничего лучшего, выпалил самое для меня важное на тот момент:
— Камориль! Мне надо найти моряка!
Парнишка — обладатель белоснежной волнистой гривы — вздрогнул. Камориль медленно повернулся ко мне, глядя на меня из-под фирменно выгнутых бровей.
— Мйар, ты в баре у моря. Тут, наверное, повсюду моряки.
— Не думаю, — сказал я. — Как мне, по-твоему, опознать моряка?..
— Ты мне лучше скажи, зачем тебе моряк, — терпеливо произнес некромант.
— Мне нужен человек, разбирающийся в морских узлах, — сказал я.
— Ага, — кивнул Камориль, начиная что-то понимать. — А что, если... может, мне поискать эти морские узлы в сети?
Я отмахнулся:
— Да ну. Мы же их не знаем, времени уйдет слишком много. Мне нужен живой, говорящий человек, знающий названия морских узлов и как они выглядят. И бумажка. И ручка!
Я обнаружил, что на меня внимательно смотрит бармен. Это был характерный ширококостный мужчина с квадратным подбородком и рельефными высокими скулами, одетый в форменную матроску "Реморы". Большими шерстистыми ручищами он ловко жонглировал металлическим шейкером, не сводя с меня взгляда глубоко посаженных, темных глаз.
— Э-э, чего? — глупо спросил я. — Майку сейчас надену, если что. Если нельзя...
— Заказывать будешь? — спросил бармен, не отреагировав никак на мою реплику. — Бери ром.
— Да-да, Мйарчик, бери ром! — поддакнул Камориль.
— Да хоть что, — я забрался на стул возле стойки, слева от Камориль, и наклонился чуть ближе к бармену: — Рома мне! И им тоже рома! — я указал на Камориль и молчаливого юношу. — Побольше! И темного, пожалуйста, чтобы карамелью аж несло!
— Мйар, ты меня пугаешь, — заметил некромант.
— Камориль, я близок к разгадке, как никогда.
И тут прямо передо мной материализовались клочок бумаги, ручка, а так же глиняная кружка с настолько ароматной жидкостью, что от запаха этого я чуть не прослезился.
— Ну, где узлы? — спросил бармен, упираясь в стойку кулаком.
Я протянул ему золатунное ожерелье, что сжимал до этого в ладони.
Бармен принял украшение из моих рук. В его толстых узловатых пальцах бусины памяти казались чуть ли не бисером. Он, хмуря широкие брови, долго вглядывался в ожерелье, а потом важно кивнул.
— Да, это все узлы для утолщения троса.
— Вы знаете, как они называются? — спросил я.
— Записывай, — протянул мужчина благодушно и даже, пожалуй, как-то радостно.
Он разложил расстегнутую нитку бус вдоль листка и, указывая квадратным пальцем на узелки, стал диктовать мне их названия. Я послушно записывал. В итоге оказалось, что узлы одной половины бус в точности повторяли другую, только были как будто бы отзеркалены. Почти в самой середине, между восьмой и девятой бусинами, обнаружился, правда, дополнительный узел. В общем и целом, у нас получился этакий узловой палиндром.
Я пробормотал бармену "спасибо" и уставился на листок. Попробовал прочесть для начала первые буквы названий каждого узла. Выходила бессмыслица. Я попытался прочесть последние буквы — то же самое. И тогда я выписал средние буквы всех названий, если число букв там было нечетное, и две срединные буквы, если четное. Я корпел над этим листком, наверное, минут тридцать, полностью отмежевавшись от всего вокруг. Мозг вскипал, с трудом просчитывая варианты. Про ром я забыл. Про Камориль забыл, про майку тоже. Про все забыл. Сопоставлял буквы и так и эдак, пока наконец у меня не получилась фраза, более-менее осмысленная, хоть и весьма странная:
"Не видно яром у дорог и город у моря. Он дивен".
Я отложил ручку. Это оно. Да. Это именно оно. Не могло там этого просто так оказаться. Эти слова — прослеженный путь. Да? Так и есть. Это, правда, мало похоже на то, что мог бы выдумать фанатик-чтец, склонный к шизофрении... Это, скорее, бред кого-то, отчаянно влюбленного в наш береговой ландшафт. Или этот Зорея, кроме того, что чтец, в душе еще и поэт? И эту фразу мне теперь надо "спеть". Спеть? Просто вот взять и спеть? А если проговорить?
Я, не мешкая, произнес тихо, себе под нос, глядя на золатунное ожерелье:
— Не видно яром у дорог и город у моря. Он дивен.
Ничего не произошло.
Тут же раздался пронзительный визг микрофона откуда-то со сцены. А, это на нее вышли Ари, еще двое парней и давешний светловолосый собеседник Камориль. "Доброй ночи, мои волшебные", — произнес он торжественно и бойко. Грянули аккорды, забилось сердце ритм-секции. Пел юноша на нездешнем языке, и этот язык я знал. Это мешало немного, но я все же смог абстрагироваться и снова сосредоточиться на ожерелье.
Ну, спеть, так спеть. Пускай думают, что я подпеваю "Негорюй", если услышат.
Я, подстраиваясь под мелодику чужой песни, затянул свою странную фразу-перевертыш. Терять было нечего, останавливаться — бессмысленно, и потому я продолжал с настойчивостью, достойной, наверное, какого-нибудь лучшего применения. И когда я "спел" палиндром в восемнадцатый раз, шнур, на который были нанизаны бусины памяти, осыпался на деревянную столешницу легким пеплом, перед этим вспыхнув — коротко и тускло.
На бумажке, испещренной моим корявым почерком, остались лежать семнадцать золатунных бусин, золатунная же застежка и немного мельчайшего пепла, похожего, скорее, на пыль.
Я собрал бусины в пригоршню и сунул их в карман джинсов. Звуки "Реморы" хлынули на меня безудержной волной. Вот так, просто и обыденно, сгорбившись над барной стойкой в одних лишь кроссовках и джинсах, я переменил течение своей жизни, кардинально все поменял. Как бы и в толпе, и сам. И сложно, и просто, почти играючи.
Я не мог осознать, что теперь будет. Я просто сделал то, что должно, и то, что мне хотелось сделать. То, что сделать было нужно.
Никаких перемен я не ощущал. Все было, как было. "Ремора". Рыболовные сети на стенах, приглушенный свет, юноша — Рин Даблкнот, двадцатипятилетний элементалист льда, что выглядит на восемнадцать, — поет на сцене о любви и смерти, хотя сам, я точно знаю, ни разу себе не верит. Да и как он может верить себе, если даже имя его — подделка, ширма, заиндевелое стекло спасительной лжи?
Я поднимаюсь и бреду прочь от барной стойки, на выход. Камориль давит сигарету в пепельнице, обжигается, облизывает обожженный палец, спешно бросает бармену купюру, в два раза более ценную, чем стоило бы, и идет за мной. Он настигает меня возле гардероба, смотрит на себя в большое зеркало, поправляет выбившуюся прядь, упавшую на лицо, но ни коснуться меня, ни заговорить со мной не решается. Идет следом, на расстоянии в шаг.
Я выхожу наружу. Меня обволакивает ночная прохлада. Небо — высокое, как никогда, кружится. Я иду прямо и оказываюсь снова по колено в воде. Как я добрался до моря? Не понимаю.
Вода теплая. Море любит меня. Этот мир любит меня. Он прекрасен.
И все, что в нем — тоже. Пожалуй.
Почти все.
Я оборачиваюсь и вижу Камориль. Некромант не решается зайти в воду. На его лице играют отблески этой воды — яркие, золотые.
Может быть, это все — ром? Похоже на то.
Я понял, что некромант за мной в воду не пойдет — а его оставлять одного нельзя. Я сам вышел к нему, на берег, и взял его за руку. Рука его была холодной и дрожала.
Я, не отпуская руки, притянул его к себе и обнял. Надо его согреть. Он холодный и, на самом-то деле, такой хрупкий. Как все в этом мире.
И, как и все в этом мире, он любит меня. Прямо сейчас. До глубины души.
И этого никак не изменить, этого не превозмочь, это не плохо и не хорошо.
Это за гранью добра и зла.
Я могу только принять эту любовь и быть благодарным. И, в свою очередь, я тоже должен беречь его, и все, что вокруг, потому что этот мир — мой. И этот человек, эта беспокойная душа, это удивительное чудо бытия — не что иное, как последний подарок судьбы, что от меня отвернулась, мое спасение, мое благословение, моя смертельная удача и мой нелегкий рок.
Я прижимал его к себе, гладил по голове, по плечам и спине. Мне хотелось спасти его от тревожного прошлого, от ранящего настоящего и от будущего, исполненного боли и слез. Но желание оберегать стремительно и неудержимо превращалось в желание обладать — стоило мне провести рукой по его щеке и коснуться губ. Я вдохнул его запах, зарывшись пальцами в шелковистые волосы, я прижал его за талию к себе еще крепче, потянулся и поцеловал в шею. Он не отвечал мне, — понятно, конечно же, он этого от меня не ждал, — но и не отстранялся. Я прикусил мочку уха, пронзенную тонкой дужкой серьги, провел языком по ее внешней стороне. Некромант почти не дышал, смотрел куда-то вниз, не решаясь будто бы обратить на меня свой взор. Я опустил руку ниже, настойчиво поглаживая упругие мышцы под блестящей черной материей. Левой рукой я легонько потянул его за волосы так, что он запрокинул голову назад и приоткрыл рот. И тогда я поцеловал его — глубоко, страстно и горячо, проникая в него языком, встречая его податливый язык, кусая и терзая его тонкие губы.
Вот она, цена поцелуя, и вот он, вкус его крови — солоноватый, слегка отдающий медью и ромом.
Я почувствовал его ладонь у себя на плече — некромант начал отвечать мне. Он обнял меня обеими руками, крепко-крепко, вжался в меня весь, как будто бы не хотел никуда отпускать, но поцелуй прервал, превратив его в почти что целомудренные объятия.
— Мйар, — произнес Камориль тихо и глубоко.
И это имя прекратило сумасшедшее вращение небес.
Я сидел на песке. Звезды были ярки. Какие звезды? Откуда звезды? Не было же их, тусклые же были... Камориль держал меня за руку, смотрел на меня пристально, сидя рядом на этом же холодном песке.
— Мйар, — повторил он.
Я посмотрел на него и все понял. В который раз я понял очередное свое "все".
Я чувствовал, как сжимается и щемит в груди сердце. Я взял в свою правую ладонь его вторую руку и заставил посмотреть на себя.
— Камориль, — произнес я, и мне было совсем не до смеха, — прости.
Некромант кивнул, ничего не отвечая. Запястьем потер глаз. Неужели он... плачет?..
— Ну что ты как маленький, Камориль? — спросил я. — Все будет хорошо.
— Да не реву я, — огрызнулся некромант. — "Хорошо" — скажешь тоже. Целует, как ни в чем не бывало, извиняется, а мне вот это благоразумие проявлять. Ты хоть понимаешь, что ты натворил? Ладно, я. Тебе-то что — ты вон, магическое явление какое-то необъяснимое, а я-то — просто ошибка природы! Но ты... Ты море согрел, понимаешь? А ты ведь ни разу не маг. Был. И ты снова... вылинял. Соскочил с наших рельсов, как никто никогда не мог. Даже в войну. Прочь из реальности. Я... Почему я тебя не остановил с этим всем? Что ты такое, Мйар Вирамайна?
Я глянул ему в глаза и сказал правду, какую ведал:
— Я — это он, но он — это не я. Ты, главное, помни об этом.
Некромант поджал губы, вздохнул, покачал головой. Мы сидели на песке рядом друг с другом. Камориль опустил взгляд на свои руки, которые я сжимал в ладонях.
Потом он снова посмотрел мне в глаза — печально и тепло.
Этот взгляд я вряд ли когда-нибудь забуду.
Потому что в это мгновение я, каким был, умер.
ГЛАВА 23
Бешеный хоровод теней кружился над синей бездной, пронзенной тысячей светящихся нитей. Кем были эти тени Ромка не знал. Они казались какими-то вовсе потусторонними сущностями, пришедшими откуда-то извне, проявившимися на пределе восприятия, на пределе даже видения изнанки. Может, это были тени истинно мертвых, а может, призраки спящих в иных мирах.
Силуэты становились все более материальными. В них смутно угадывались юные обнаженные девушки, укрытые вместо одежды длинными распущенными волосами, что переливаются в потоках цветного ветра, вьются виноградными лозами, трепещут крыльями, мешая разглядеть их лица.
Двигались силуэты в такт речи старика-чтеца, который не то чтоб говорил — скорее, пел. Голос у него был глубокий, сильный. И управлял он им ловко, играя на обертонах. Что именно он вещал — Ромка не понимал тоже, но видел, что эти слова — всего лишь подспорье, этакий вербальный костыль, без которого чтец не свершит того, что нужно. И в свершении этого чтецу помогает, кажется, само мироздание: нити пронзают его, грозя вот-вот оторвать от земли, наполняют невидимым для простого глаза сиянием кончики его пальцев, ниспадают на плечи и под ноги, свиваясь кольцами. А проходя через душу его — сверкающий полупрозрачный бутон, похожий одновременно на неограненный драгоценный камень, — нити стают еще ярче, еще толще, свиваются канатами, уходят в темное небо синусоидальными векторами.
Кратер, наполненный сияющей синевой, бурлил. Из него горящими протуберанцами вздымались, тут же опадая, фигуры, похожие то на каких-то неведомых зверей, то на уродливых людей, а иногда почему-то на корабли.
