— Мой сын не может держать в руках оружия; я запрещу ему драться.
— Между запретом отца и небесной волей — пропасть отчаянья, — как ни удивительно, гнева в этой сентенции нет. — Не подталкивайте туда своего наследника, лорд Эйри. Храните спокойствие. Правота даст одному из ваших родичей нужные силы.
— Мой отец и Старший, — Лерой произносит формальную формулу обращения, но его голос чуточку дрожит, — под этими сводами старшинство утрачивает силу, и все же я почтительно прошу тебя взять обратно твой запрет, чтобы я не огорчал тебя его нарушением. Я своим клинком отстою правосудие.
Я смотрю на сына так, что в лучшие времена мальчик прикусил бы язык на полуслове, но сейчас все не так, сыновняя покорность уступила упорству, и мой взгляд Лери встречает своим, сумрачным и твердым. Он тоже Эйри не только по имени, и сейчас я об этом сожалею всей душой.
Я, растерявшись, смотрю на Эрика, и он не выдерживает первым.
— Милосердия, милорды! — и мне на секунду кажется, что этот гордец сейчас упадет на колени. — Неужели, чтобы доказать, что я не ударил мальчика ножом, я должен поднять на него меч?
Мы сражаемся не мечами, а парными кинжалами — но этого мой барраярец вправе не знать.
Сказанное им даже не удостаивают внимания, но тут серебристым росчерком лезвий прорезает застывшую тишину обычно мягкий голос моей жены.
— Милорды, — почтительно и твердо обращаясь к белому сиянию, говорит она, — единственным желанием, что привело меня сюда, было желание справедливого суда. Я не могу запретить своему сыну сражаться и не могу просить вас о большем милосердии, чем уже проявленное, но... неужели нет способа защитить истину, уменьшив влияние случая и телесной силы?
— Чета Эйри, едина ли ваша просьба? — осведомляются у нас. Глаза Кинти непроницаемы, безмятежная зелень уступила тревожной тени, прячущейся меж ресниц.
— Да, — отвечаю я немедля, и подтверждение Кинти не запаздывает ни на секунду.
— Согласие в семье — первая и главная основа справедливости, — словно читая с листа, произносит один из судей. — И если вы желаете только этого, небеса осенят вас милостью, слишком большой, чтобы быть повторенной.
Говоря без пафосной вычурности, эта просьба — единственное, в чем нам пойдут навстречу, но облегчение так велико, что я не задумываюсь ни о причинах перемены мнения судей, ни о том, как же в таком случае будет решено дело.
Прислужник, подозванный с той стороны зала, выслушивает произносимый вполголоса приказ, исчезает и появляется вновь: с чем-то, что я вначале принимаю за сгусток пламени, что, конечно, невозможно. Нечто горящее перетекает, трепещет, шевелится, потом поднимает узкую голову и зевает, сверкая алмазным блеском острых, как иглы, зубов.
Дракон. Я слышал о нем не раз, вижу же впервые: изумительно точный инструмент выявления истины и покарания лжецов. Драконы пожирают сердца обманщиков: так говорят, и сейчас эти слова не кажутся мне ни сказкой, ни метафорой.
Ожившая легенда ощутимо нервничает — кольца хвоста свиваются, чуть топорщится чешуя, он недоволен, словно бы служитель его разбудил не вовремя.
Но Лерой, выслушав приказание, протягивает руки и берет дракона спокойно, и тот сразу утихает, опускает гребень, хотя хвостом бьет по-прежнему.
Я всем сердцем верю, что Лерой неправ; значит, я должен сейчас ожидать и надеяться, что вот-вот раздастся возмущенный визг оскорбленного обманом драконьего достоинства. Но я не могу. Да и кто бы мог на моем месте. Меня окатывает одновременно страхом и стыдом. Неужели все-таки?.. Но ведь Эрик не мог, просто не мог!
Рептилия сворачивается особенно изысканным узлом, а тяжеловооруженная пасть раскрывается в немом крике, и меня пробивает ледяным потом. Крик дракона смертелен, и будь испытание направлено на меня — его можно было бы счесть проваленным. А может статься, именно так и обстоят дела, ведь в этом зале важен каждый вздох, каждое мельчайшее выражение лица. И лишь когда Лерой заканчивает отвечать на вопросы о том кошмарном вечере в доме Табора и сдает дракона на руки служителю с явным вздохом облегчения, я перевожу дыхание. Ведь все это время я судорожно пытался не броситься к нему и не выхватить опасный детектор лжи.
Но как он ухитрился?! Убедил себя, как в детстве убеждал в головной боли няньку, себя самого и половину семейства разом? Я смотрю на Эрика почти беспомощно. А ведь мы проигрываем, младший мой.
Впрочем, паниковать рано. Эрик еще не сказал своего слова.
Служитель подносит перетекающее холодное пламя барраярцу, сливает в подставленные ладони... и дракон, внезапно и стремительно изогнувшись, злой змеей обвивает запястья и, все так же молча, кусает. Эрик вскрикивает, больше от неожиданности, чем от боли, и все присутствующие смотрят на то, как золотой пламенный зверь взвивается в воздух и улетает — по-прежнему молча.
Я перевожу взгляд с ошеломленного Эрика на Нару, рассказывавшего мне когда-то, что это создание в руках виновного должно кричать, оповещая мир о творящейся несправедливости, но... чтобы оно срывалось в полет? Что это значит?
Эрик рефлекторно сует прокушенный палец в рот, а я чувствую себя, как человек, со всего маху врезавшийся в стеклянную стену, что внезапно выросла на пути: грохот, блеск, и в тишине звенящим шорохом осыпаются осколки.
— Испытание окончено, — звучит ледяной голос, который я ненавижу всем сердцем. — Он виновен.
Эрика словно подбрасывает пружиной.
— Жизнью клянусь — я этого не делал!
Во имя всего святого, если Эрик сейчас усомнится в правоте Небесных — это будет поводом для немедленной кары.
— Тихо! — слишком громко и слишком грубо командую я. Не до церемоний, и Эрик замолкает, с почти слышимым лязгом сомкнув зубы. — Лерой, ты удовлетворен?
Эрик смотрит на меня неотрывно, от этого по жилам словно льется кипяток, и одними губами, но совершенно ясно говорит:
— Иллуми. Я не делал этого.
Все потом. Я знаю, что он невиновен: не логикой, но всем собою. И те крохи стыдных сомнений, что никак было не изгнать усилием воли, исчезают, как песок, вымытый из-под век слезами.
Лерой сперва неуверенно, потом широко улыбается, непроизвольно, не в силах удержать облегчение и восторг.
— Я же говорил, отец.
— Высокий суд позволит мне самому избрать наказание для... — я не могу заставить себя высказать то, против чего протестует вся натура, — признанного виновным?
— Да, это дело семьи, Старший, — объясняют мне с легкой снисходительностью. — Пусть наказание будет милосердным и справедливым. Справедливость — дело мужчины, милосердие — женщины. Решение предоставляется вам обоим, супруги Эйри, и если в вашей семье погасло пламя раздора, докажите это.
Отсрочка приговора. Промокшая от пота одежда неприятно липнет к спине, когти невидимых кошек скребут по душе.
— Благодарю, — говорю я так сдержанно, как только могу. Я боюсь шевельнуться, чтобы хрупкое равновесие угасающей надежды не обрушилось тут же. — Решение может быть принято в стенах семейного дома?
— В течение трех дней, лорд Эйри, — соглашается судья. — Если через три дня не произойдет то, что должно, мы возьмем решение в свои руки.
"А вот этого", — думаю я во внезапной вспышке злобы и ясности, — "этого не будет".
Глава 30. Эрик.
Я стою, глядя на происходящее с каменной неподвижностью статуи и загнанным в самую глубь рассудка безмолвным паническим воплем: "что пошло не так и что делать?!" Начиная с простейшего — что мне делать сейчас: стоять на месте с руками за спиной и ждать конвоя либо благодарить судей за милость, что они не решили испепелить меня на месте? Иллуми, не глядя на меня, скрывается в какой-то боковой дверце. Должно быть, пошел выяснять у судей за белым светом, как теперь обязан поступить он сам.
За плечом раздается тихое покашливание. Оборачиваюсь и вижу Рау, смущенного и ошарашенного.
— Эрик, я искренне сожалею... проклятье, как глупо звучат соболезнования. Но я вправду сожалею.
— Спасибо, — киваю. У рыцаря на полосатом коне тоже изрядно пришибленный вид. — Спасибо, что верите мне, Рау.
— Я вам верю, — шепотом уверяет. — И... не теряйте надежды. Ваш Старший что-нибудь придумает, знать бы, что именно... но леди Эйри наверняка пойдет ему навстречу. Ведь наследник жив. Вряд ли наказание будет, эээ... непереносимым.
Леди Эйри была непреклонна все эти дни, откуда теперь взяться шансу на чудо? Если она и уступит супругу хоть в чем-то, то возьмет за это сторицей. При этой мысли я передергиваюсь. Лерой — законный наследник, мать защищает исключительно его позиции, я — отвратительная помеха в их семейном счастье, и мне стоит рассчитывать только на худшее. Пустота, бессмысленность, дурацкое ощущение неприкаянности, растущее с каждой минутой. "Я же говорил, что твоя планета только и мечтает меня сожрать".
Вижу из-за плеча Рау, как вернувшийся Иллуми заговаривает с женой и сыном, старательно пытаясь не глядеть им в глаза. Кинти смотрит с нескрываемым торжеством, во взгляде Лероя радость, а Иллуми... под гримом не видно, горят ли у него щеки. Непохоже на радостное воссоединение семьи. А что будет, если мой упрямый Старший ошибется в споре?
Мне не на кого рассчитывать, кроме себя. А впрочем....
— Мне предстоит пара дней неприятного бездействия, пока они не примут решение, — вздыхаю. — Скажите, ваше предложение прокатиться... все еще актуально? — Я не свожу внимательных глаз с озабоченной, сочувствующей пурпурно-желтой физиономии.
Рау поднимает брови и едва заметно улыбается.
— Вы полагаете, я могу воспользоваться разрешением вашего Старшего, полученным с таким трудом?
Слава богу. Майор демонстрирует больший интеллект, чем можно было бы ожидать... Откладываю возможность аварийного выхода в дальний уголок памяти и киваю.
— Надеюсь, — отвечаю пока обтекаемо. Мысли у меня в голове мечутся с сумасшедшей скоростью. Должен я ждать помощи Иллуми или... бежать, не ожидая невозможного? Или бежать, несмотря на эту помощь, но не желая получать ее такой ценой? — Но должен буду и сам уточнить. Вы позволите вам перезвонить?
Проверяю комм; да, номер там есть. При этом с удивлением замечаю, что палец не с первого раза попадает на нужные кнопочки. Да что за черт? И неужели это я сговариваюсь о побеге из дома с галантным кавалером? Тьфу. Иллуми меня убил бы, если бы узнал. Впрочем, если я этого не сделаю, вот тут-то ему и придется меня убить...
Рау отступает в сторону, и вовремя. Мой Старший аккуратно берет меня за предплечье; ну хоть ненужных церемоний с пристегиванием браслета избежали. — Идем.
Тянусь за ним, как иголка за ниткой. Иду к машине, отстав на полшага, и искоса поглядываю на Иллуми. Как он — своим родным, так и я ему боюсь взглянуть в лицо. Что, если он поверил в мою виновность?
Колпак машины опускается, отсекая звуки внешнего мира. В салоне тихо и обычно, будто и не случилось ничего. Иллуми словно стекает по сиденью, полузакрыв глаза, и ловит мою руку, сжимает ладонь. А потом просто притискивает меня — больно, — и, обняв, сидит, не шевелясь.
Скребущее ощущение на сердце остается, но одной болью — меньше. Он верит мне. Не верил бы — не обнял.
Надо ли говорить что-то... что?
— Что это была за штука? — спрашиваю я непоследовательно, вспомнив странную тварь, зачем-то укусившую меня за палец. И воздеваю укушенное как иллюстрацию к непонятному вопросу.
— Дракон, — коротко отвечает вдруг Иллуми с такой ненавистью, что от нее устаешь, как от боли, моментально. — Эрик. Не бойся, я... придумаю что-нибудь.
— Не боюсь, — спокойно и предельно ровно объясняю. — Я думал, драконов не бывает... Он ядовит, или как? — Если и да, выдавливать ранку и прижигать палец, как после змеиного укуса, поздно.
— Этот — бывает. Он — не просто игрушка для любителей легенд, а фаст-пента в чешуе и гребне, — глухо отзывается Иллуми. — Нет, не ядовит, он просто криком выедает сердце. А мое и без крика чуть было не разорвалось.
Детектор лжи, вот эта тварюшка? Плохи мои дела.
— И что теперь? — задаю я самый бессмысленный и самый неотложный вопрос.
— Ничего хорошего, это точно. — Иллуми морщится. — Все зависит от решения Кинти. Судьи сказали "милосердие на ее усмотрение" — значит, самое мягкое из возможных наказаний выбирает она.
— А к чему меня могут присудить? — настаиваю, почти принуждая моего Старшего к неприятному ответу.
— От генной модификации и снижения статуса до слуги, — крайне неохотно отвечает он, — до заключения и каторжных работ. На ссылку я бы не рассчитывал. Но я намерен тебя выкупить, неофициально, — добавляет он торопливо.
Интересно, почему не прозвучало "до казни"? Действительно ли мой поступок не тянет на высшую меру или Иллуми старается меня оберегать от предельного страха? Зря. Смерти я давно отучился бояться, а вот "генная модификация" звучит хуже. Я не столь необразованный варвар, чтобы не суметь это выражение перевести мерзким словом "мутация", и не столь просвещенный эстет, чтобы не содрогнуться при этой мысли от омерзения.
Иллуми расценивает мое молчание как неуверенность. — Ничего, младший, — бодро усмехается он. — Родичам есть что потребовать, но мне есть что предложить — договоримся... я надеюсь. К завтрашнему вечеру я успею подготовить им пару сюрпризов, — тихо добавляет мой Старший, и руки, обнимающие меня, вновь ожесточаются. — Все перемелется; верь мне.
Сутки. У меня есть максимум сутки, чтобы разобраться, как поступать. И, возможно, выбрать решение, за которое я сам себе буду противен. Я спрашиваю осторожно и безнадежно:
— Что именно?
— Да разве не ясно, — Иллуми спокойно пожимает плечами. — Я хочу твою жизнь, она — Старшинство Лери. Обмен вполне равноценный. Я тут внезапно понял, что никогда не хотел быть Старшим.
Мороз по коже.
Собираешься отдать то, что составляло тридцать лет твоей жизни, за мою шкуру? И намерен в дальнейшем подчиняться мальчишке, вчетверо моложе тебя самого, которого считаешь искренне неправым и на которого смертельно разозлен? Который меня ненавидит и видит во мне убийцу? Ведь новому Старшему клана Эйри придется отдать в подчинение и меня... зависимого, низведенного до положения слуги. Как ему будет удержаться и не воспользоваться таким рычагом давления на некогда властного отца?
Нет. Я не позволю тебе заплатить ту же цену, что и я сам полгода назад, не надейся. Обойдемся без жертв.
Теперь стратегия мне уже ясна, осталась одна тактика.
Я бормочу что-то бессмысленное и успокаивающее — об отдыхе, об обеде, о том, что стоит закормить неудачу, — и даже получаю утешающий поцелуй в уголок рта, на который отвечаю настоящим. Иллуми целует меня жадно, горькими губами, вцепляется, как утопающий в доску, убеждает "не отдам". Возможно, в глупой надежде, что наша близость отгоняет беду. Увы, это не так.
Способностью сдерживать беду обладают разве что ловкие юристы, и Иллуми, едва торопливо перекусив, с видом виноватым и озабоченным одновременно, уединяется с Дерресом в кабинете на добрых пару часов. Я же, ссылаясь на головную боль — а не вру, виски действительно стянуло, — отправляюсь в свои комнаты. Полежать.
