Фон Люфтенхаймер тоже был бледен, как и все, как каждый здесь, но в его лице не было паники и того ужаса, что отражался на лицах прочих людей вокруг, лишь губы были стиснуты плотно до побеления и остро выступили скулы. Лица Рудольфа было не видно отсюда, и самого Императора было почти не разглядеть, и Бог знает, о чем были в эти минуты мысли престолодержца...
И точно так же не сразу до рассудка дошло осознание того, что грохот, вой и лязг более не становятся громче, а затихают — медленно, едва заметно, но все более явно, удаляясь от королевского дворца прочь, уходя, становясь все глуше.
— Он уходит!.. — выкрикнул кто-то из рыцарей, неприятно тонко, словно женщина, и повторил, сорвавшись на хрип и перекрыв голоса и затихающий шум: — Он уходит!
— Господи! — надрывно простонал женский голос с невероятным, неслыханным облегчением, и после мгновенной заминки пение хора взвилось к сводам с новой силой, с какой-то дикой радостью, с надеждой, с восторгом.
— И впрямь уходит, — заметил фон Люфтенхаймер тихо и почти спокойно. — Неужто наши молитвы помогли?
Адельхайда хотела ответить, но не смогла найти нужных мыслей, чтобы сложить их в слова, и горло не смогло издать ни единого звука. Где-то на задворках сознания мысль все же жила, и разум пытался продолжить действовать, как прежде, подсказывая, что ничего еще не известно и всё — малопонятно, что Дикая Охота миновала королевский дворец, но все еще несется над Прагой, и что происходит там, за стенами, над домами горожан и на темных улицах — еще не ведомо никому, и для того, чтобы сделать хоть какие-то выводы, надлежит дождаться, пока ночные гости покинут город, возвратясь туда, откуда явились. Надо выйти на улицы и осмотреть город, надо опросить людей, найти тех, кто что-то видел или слышал, убедиться, что жертв и впрямь нет, или же обнаружить таковые, и когда все кончится, следователи Конгрегации наверняка этим и займутся...
Но сказать все это, выговорить вслух, никак не удавалось, ибо сегодня впервые с начала своей службы, впервые за свою жизнь Адельхайда поняла, что это такое — страх. Настоящий страх. Он был несравним с тем, что доводилось испытывать прежде; так гнетуще, так всепоглощающе до сей поры никогда и ничто не сковывало тела и мыслей — ни явившийся когда-то для ее ареста инквизитор, грозящий костром за убийство мужа, ни одиночество в городских трущобах, полных подонков, ни даже встреча с одним из самых жутких созданий этого мира — стригом, ни почти уже наставшая смерть в их логове. Сегодня она ощутила ужас. Настоящий, глубокий, как бездна, ужас. И лишь гадать оставалось о том, что с нею было бы, как повело бы себя скованное льдом страха сознание, если бы с тем, что явилось сегодня в Прагу, она столкнулась бы лицом к лицу за пределами этих стен...
— Почти затихло, — отметил фон Люфтенхаймер, обернувшись на окно. — Видимо, уходит вовсе.
— Меня сейчас вырвет... — чуть слышно и сдавленно пробормотала Лотта, чуть ослабив хватку на ее руке, и Адельхайда, с усилием переведя дыхание, так же едва различимо выговорила:
— Все кончилось. Все хорошо.
Все кончилось, мысленно повторила она, осторожно высвободив руку из пальцев Лотты. Все кончилось...
Страх стал отступать так же стремительно, как и нахлынул; скованность, оцепенение ушли почти мгновенно, разом, и мысли, прежде вяло ворочавшиеся, точно полудохлые жабы, вновь ожили, перебирая все произошедшее. И снова ощутилось в груди то самое чувство, каковое неизменно бросало во все тяжкие, каковое прежде затмевало собою все страхи и опасности, то самое нетерпение и жажда деятельности. Сейчас бы выйти наружу, осмотреть улицу, узнать, что стало или не стало с городом и людьми, что оставили после себя ночные гости... но нельзя, не получится...
Один из инквизиторов поднялся со своего места и, ни слова не говоря, зашагал к двери, кивком головы позвав следом за собою двух конгрегатских бойцов. Присутствующие проводили его взглядами так же молча, ничего не сказав и не спросив, и лишь фон Люфтенхаймер все так же негромко пробормотал что-то неразборчивое, однако переспрашивать Адельхайда не стала, оставшись сидеть, как сидела, до самого завершения вигилии. Инквизитор в часовню так и не вернулся, и выходя, она едва не столкнулась со вторым следователем в дверях; тот отступил, давая ей и Лотте пройти, и Адельхайда успела увидеть его хмурое, сосредоточенное лицо и опасливое нетерпение во взгляде. 'Я расскажу вам, что происходит', — тихо шепнул фон Люфтенхаймер, когда инквизитор быстрым стремительным шагом двинулся от часовни прочь.
Лотта, едва войдя, рухнула на кровать, не раздеваясь, и уже через минуту забылась сном, Адельхайда же еще долго слонялась по комнате, разоблачаясь и по временам то взглядывая в окно, то вслушиваясь, не раздадутся ли шаги в коридоре или стук в дверь, и, наконец, тоже прилегла, уснув не сразу и неглубоко.
К запоздалому завтраку она спустилась в одиночестве — Лотта осталась в постели, молчаливая и бледная, прячущая глаза и явно стыдящаяся своего вчерашнего страха; все произошедшее окончательно подкосило ее, и теперь, даже не реши напарница оставить службу по своей воле, Адельхайда и сама бы обратилась к Сфорце с просьбой не допускать ее к делу хоть какое-то время. Собственный же ужас теперь вспоминался как нечто отстраненное и словно никогда не бывшее, точно нечто, прочтенное в книге со страшными историями, оставив после себя лишь нетерпение и толику раздражения на неизвестность. Будь ситуация чуть иной, можно было бы, переодевшись, выйти в город самой и самой узнать, что происходит, но сейчас, когда пражский замок охраняется и любой входящий и выходящий подвергается едва ли не допросу, об этом не могло идти и речи.
За столом в трапезной зале обоих инквизиторов не было; Люфтенхаймер был мрачен, Рудольф — сосредоточен и напряжен, и лишь гости оживленно переговаривались, обсуждая минувшую ночь и столь самоочевидно проявленное покровительство Господне. Возвратясь в свои покои, Адельхайда еще долго мерила комнату шагами, не зная, куда себя деть и что предпринять; Лотта, принявшая свой завтрак в постели, снова спала — видимо, вчерашнее бодрствование сказалось на ее здоровье и впрямь не лучшим образом.
— Нет, так дальше продолжаться не может, — проговорила Адельхайда самой себе и, развернувшись, решительно вышагала в коридор.
Без информации она ничто. Все ее знания и умения — пустое место, и сама вероятность окончить хотя бы одно из двух расследований, повисших на ее шее, попросту равна нулю без хоть какой-то возможности добывать сведения самостоятельно. Да, разумеется, всюду охрана, но не может быть, чтобы нельзя было просочиться за пределы дворца незамеченной. Надо просто осмотреться и прикинуть, каким образом можно отсюда выбраться, чтобы выйти в город...
В коридорах, прежде почти безлюдных, сейчас то и дело попадались навстречу гости королевского дворца — дамы сновали туда-сюда, из одной комнаты в другую, и одна из них не упустила случая, ухватив Адельхайду за локоть не слабей, чем городской страж воришку на торжище, затащить ее в свою комнату, где детально и в красках не менее четверти часа излагала события прошедшей ночи, нимало не смущаясь тем фактом, что беседует с очевидицей оного происшествия. Еще несколько минут ушло на то, чтобы с неподдельным интересом и радостью обсудить чудесное избавление, и лишь тогда Адельхайда сумела вырваться от словоохотливой матроны. Судя по недовольному выражению лица ее супруга, эта сцена повторялась не с нею первой уже не в первый раз.
Во дворе, насколько можно было видеть из окон, тоже было более оживленно, нежели прежде, что сделало бы задачу незаметного проникновения в город куда проще, если бы не необычно бдительная стража повсюду...
От очередной желающей обсудить ночных гостей Адельхайда увернулась, умудрившись разминуться в тесном коридоре с минимальными потерями времени, и за поворотом едва не ткнулась носом в Рупрехта фон Люфтенхаймера.
— А вот и вы, — без предисловий отметил тот и, быстро оглядевшись, указал себе за спину: — Моя комната ближе, идите за мною.
На мгновение Адельхайда опешила от неожиданности и столь непривычно безыскусных манер всегда учтивого юного рыцаря, каковой, ни слова более не сказав, развернулся и направился прочь. Итак, есть новости, констатировала она, спохватившись и устремившись следом; стало быть, выстраивание планов по вылазке в город в любом случае придется на время отложить...
Дверь в комнату фон Люфтенхаймера пришлось миновать, направившись к лестнице, и там дождаться за поворотом, пока мимо пройдет взволнованная девица лет неполных семнадцати в сопровождении столь же возбужденной горничной, и лишь тогда войти, с оглядкой и почти бегом.
— Есть новости, — так же не предварив беседу ни единым лишним словом, констатировал Рупрехт. — И новости не слишком приятные.
— Я заметила, — кивнула Адельхайда, закрыв дверь за собою, и, оглядевшись, прошла к кривоногому стулу подле пустого стола, коим явно давно не пользовались — ни для письма, ни для трапезы.
— Все не слишком хорошо, — продолжил Рупрехт, усевшись напротив нее. — Я бы сказал — все совсем не хорошо.
— Конгрегаты что-то обнаружили в городе? Они вернулись с новостями?
— Они вернулись с арестованными горожанами, — хмуро уточнил фон Люфтенхаймер. — И — да, с новостями. С дурными новостями.
— Да полно вам уже нагнетать, Рупрехт, — неожиданно резко для себя самой оборвала она. — Говорите по делу.
— Прошу прощения, госпожа фон Рихтхофен, — тяжело выдохнул тот, с усилием потирая ладонью лоб, — просто узнанное мной только что несколько неожиданно и совсем, совсем не приятно... Конгрегаты не раскрывают подробностей, но и не запираются всецело; все же, я хранитель безопасности персоны Его Величества, и кое-какими сведениями они попросту не могут со мною не делиться, и к тому же — убежден, что вскоре о произошедшем и без того будет говорить весь город. Мнится мне, что они столь неохотно делятся информацией, пытаясь лишь выиграть время, ибо сами с трудом понимают, что происходит...
— Рупрехт, — повторила она чуть строже, недовольно поморщившись. — Прошу вас.
— Этой ночью не только мы молились об избавлении, — выговорил тот, на мгновение запнувшись. — Несколько горожан прямо на городской улице устроили языческий обряд, который был призван задобрить Дикого Короля и его охоту. Сейчас несколько человек из тех, кого удалось найти и опознать, арестованы и содержатся тут, в королевском дворце. Конгрегаты допрашивают их.
— Почему на улице? — растерянно спросила она первое, что пришло в голову, и фон Люфтенхаймер пояснил еще мрачней прежнего:
— Потому что в помещении нельзя разложить костер с жертвенным кабаном.
— Бред какой-то... — выдохнула Адельхайда тихо и, помедлив, уточнила — неторопливо и с расстановкой: — Горожане разложили костер прямо на пражской улице и зажарили на нем...
— ... домашнего хряка. Должен был быть лесной кабан, но кто-то сказал, что сойдет и хряк.
— ... чтобы задобрить Дикую Охоту?
— Выходит, что да, госпожа фон Рихтхофен.
— Да что же — они вовсе лишились рассудка от страха...
— Помните ту старуху, что пыталась проповедовать в толпе, госпожа фон Рихтхофен?
— Которая упала замертво как раз тогда, когда конгрегаты собрались ее арестовать.
— Старуха умерла, — кивнул тот, — но, видимо, кто-то ее слова запомнил. И еще кто-то продолжил ее проповедь. К вечеру во многих горожанах окрепла мысль, что она была права, и от языческих древних духов Прагу может защитить языческий же обряд жертвоприношения. Кто-то разнёс идею о том, что в старых книгах говорится, как гнева Дикой Охоты избегали, дав ей добычу — вепря, и тогда она уйдет, никого не тронув. Но подношение должно находиться на ее пути, и посему они учинили обряд прямо на одной из улиц между домами.
— А как же жители тех домов?
— Арестованы конгрегатами, допрашиваются. Я еще не сумел понять, и мне, само собою, не сказали, принимали ли они участие в этом или же просто сидели по домам.
— Где сейчас Император? — оборвала Адельхайда, и фон Люфтенхаймер с заметным раздражением кивнул на дверь:
— Постоянно с кем-то из конгрегатов.
— Ерунда какая-то... — пробормотала она с заметным раздражением. — Я знаю связанные с Охотой легенды, и в них нет ни слова о подношениях в виде кабанов ли, оленей ли, зайцев или лягушек.
— Быть может, вы просто знаете не все? — тихо спросил фон Люфтенхаймер и, мельком обернувшись через плечо на дверь, понизил голос: — Быть может, та старуха говорила правду, просто правда известна немногим? А что если это не наше ночное молебствие помогло Праге, что если город спасли они, теперь арестованные инквизиторами люди? Если так?
— Нет, — отрезала Адельхайда убежденно. — Я, вообще говоря, по зрелом размышлении не склонна полагать, что Дикая Охота имела целью нападение на Прагу или вообще намеревалась совершить какие-либо действия вроде тех, что содеяла прошлой ночью подле ристалища. Как-то очень недолго была она здесь, быстро пронеслась, словно именно этого и желала — промчаться над городом, до смерти перепугав обитателей и уйдя прочь.
— Так вам кажется сейчас, — хмуро возразил фон Люфтенхаймер. — Когда утро, солнечный свет, и страх минувшей ночи ушел...
— ... и потому мыслится куда ясней, нежели под воздействием этого страха, — не дав ему закончить, договорила Адельхайда.
— Или же вы просто желаете убедить себя саму, что правы? Возможно, я скажу ересь, но я не могу не допустить как вероятную мысль о том, что прав все-таки я.
— И вы намереваетесь сказать это Императору?
— Если безопасность Его Императорского Величества будет зависеть от жареного кабана — пусть будет жареный кабан, — отрезал фон Люфтенхаймер. — А от конгрегатов я до сего дня никакого проку не увидел.
— Я не могу вам этого запретить, — не скрывая недовольства, возразила она, — однако не могу не сказать, что считаю ошибкой заводить такие беседы с Императором.
— Не могу с вами согласиться, госпожа фон Рихтхофен, — непреклонно вымолвил юный рыцарь, и Адельхайда, вздохнув, медленно кивнула:
— Как вам угодно, Рупрехт. Но, как вы понимаете, я свое мнение ему также выскажу. Решать же, кому верить, это уже его дело.
Фон Люфтенхаймер дискуссии продолжать не стал, однако совершенно очевидно остался при своем решении, и на душе, когда она возвратилась в свою комнату, было неприятно и тускло от сумрачных мыслей. Лотта, проснувшаяся от стука двери, усадила ее подле себя и долго выспрашивала о происходящем; Адельхайда отвечала односложно и неохотно, пытаясь обходиться без особенных подробностей, и напарница, ненадолго умолкнув, нахмурилась, заглянув ей в лицо.
— Я этот взгляд знаю, — тихо выговорила Лотта. — И знаю эту задумчивость. Что-то ты уже поняла или думаешь, что поняла. Кого-то подозреваешь или нащупала какую-то нить... Какую?
— Сейчас не могу сказать, — не сразу отозвалась Адельхайда. — Еще не убеждена всецело... Да и не думаю, что тебе надо знать всё. Ты сейчас слаба и физически, и душевно, и я не хочу подвергать риску тебя и дело.
