входа, дабы загородить дорогу злым демонам и опустил полог.
Выпив полбокала свежего козьего молока на ночь, ишехху поставил
золотой бокал у изголовья своей циновки и погасил глиняный
светильник, и сладкий сон смежил очи патриарха.
Обилие судьбоносных событий, произошедших за день,
связанные с ними переживания, преградили путь чарам благодатного
бога сна, и Гауру не спалось. Лежа пришел на груди, он смотрел в широкую щель под пологом и старался себе представить, что же сейчас
делают Пэаби, эн Аннипад и его учитель Урбагар. Они там,
наверное, воюют, а он здесь прохлаждается в тиши шатра, — и
юноша, снедаемый беспокойством, решил завтра же попросить
Убартуту отвести его к городу на реке у моря.
Неожиданно из-под полога поднялась змеиная голова, и в шатер
вползла черная змея. Когда, извиваясь, она стала приближаться к
Убартуту, Гаур извлек свой кинжал, но в следующий момент
испугался, помыслив в сердце своем, что это злой дух степи пришел
за душой патриарха, и юноша, глядя на змею, оцепенел от страха.
Змея подползла к голове жертвы, но Убартуту отодвинул голову,
тогда змея попыталась подобраться к его руке, но ишехху поднял
руку. Змея подползла к ноге старого степняка, но он поджал и ее.
Тогда змея выпила молоко из бокала, а потом извергла его обратно
и уползла в степь. И Гаур поразился тому, как боги оберегают
старца: если спят его глаза, другие члены не дремлют. Наутро,
проснувшись, Убартуту поднял бокал, понюхал молоко и, вылив
его за порог, поинтересовался у сыновей, куда уползла змея.
Определив время по солнцу, патриарх принялся поторапливать
сыновей вести стадо на водопой, ибо каждая семья поила своих
животных в установленное им главой рода ворона время.
Гаур пошел к стаду вместе со своими родичами и помог
пригнать его к колодцу. Здесь уже жизнь била ключом: пока одни
черпали воду и поили скот, другие отдыхали, сидя на краю глиняных
поилок, и ели, беря пищу из рук жен и матерей. Подростки
носились вокруг и мешали, получая за это пинки и подзатыльники.
Старик, опустившись на корточки, стриг шелковистую шерсть
козы, а неподалеку пастух доил овцу. Женщина, пытаясь хоть
немного отстирать одежду своего мужа, усердно колотила ее о
поилку. Девушки, демонстрируя ловкость и умение, наливали
питьевую воду в узкие горловины мехов, свисавшие по бокам
терпеливых ослов. Наполнив меха, они, щелкая и причмокивая,
погнали ослов обратно в лагерь. Наиболее проворные из девушек
вскочили ослам на спину и, сидя боком, энергичными ударами пяток
подгоняли животных.
Подошла очередь поить стадо семье ишехху. Шесть канатов,
сплетенных из кожи, одновременно заскользили в глубоких
бороздах, протертых в глиняных краях колодца. Полные до краев
кожаные полукруглые ведра, вытаскивавшиеся за деревянные ручки, к
концам которых были протянуты четыре веревки, соединенные с
канатом, относили к поилкам и выливали чуть ли не на головы
толкающихся у воды и громко блеющих коз и овец. Быстро
уразумев эту физически тяжелую премудрость, Гаур, поначалу
относивший полные ведра к поилкам, заменил у колодца одного из
вытаскивающих ведра братьев. Родичи звали юношу и в степь, но он, желая переговорить с ишехху о возвращении в Эредуг, отказался
и вернулся в опустевший лагерь.
Когда Гаур подошел к шатру Убартуту, уборка жилища была в
самом разгаре. Женщины вытряхивали циновки, выметали мусор
и перекладывали мешки с припасами. С женской половины вышли
трое мужчин, которых только что накормили, и подошли к ишехху,
сидевшему в тени шатра на обширной циновке.
Узнав в гостях ишехху жителей Эредуга, Гаур насторожился,
но они не обратили никакого внимания на юношу, одетого в накидку
степняка. Задумав выстирать перед возвращением свой белый
плащ, Гаур почтительно попросил Хедугулу отыскать его одежду
и отдал накидку. Старая Шамашхат вынесла правнуку плащ и,
прослезившись, поцеловала его в лоб. Дряхлость и застарелая боль
были в ее очах. Надев плащ, юноша кинул взгляд в сторону врагов
шумеров: один из гостей, сидевший боком к Гауру, с глубокой скорбью повествовал ишехху о страшном побоище, учиненном над его племенем неведомо откуда взявшимся народом шумеров; о грозном оружии, несущем смерть издалека; о горах трупов и о захвате их города.
Он рассказал и о том, как они втроем укрылись в зарослях
тростника, а ночью, при сильном речном тумане, им удалось пройти
незамеченными мимо костров шумеров и выбраться в степь. Когда
он повествовал, воспоминания о пережитом позоре приводили его
в ярость.
Как и всякий степняк, Убартуту не выносил многословия, ибо
излишне речистый человек подобен собирающему хворост ночью:
его может укусить змея или ужалить скорпион. Рассказчик, в глазах
которого, как лягушка в грязной воде, отражался каждый порыв
его чувств, а губы трепетали, как крылья мухи,— вызывал неприязнь
у ишехху. В попытке сдержать поток его слов, пальцы Убартуту
непроизвольно сложились в щепоть, и рука в немой просьбе прекратить упала вниз, но горожанин не заметил этого умоляющего жеста степняка.
Неожиданно гость осекся, узнав в юноше в белом плаще
парламентера шумеров. Кровь ударила ему в голову и с воплем:
"Убью шумера!" — воин, раскаленный до предела негодованием и
жаждой мести, вскочил, занес топор над головой и бросился на Гаура, даже не подумав о том, что и шумер может быть гостем
ишехху. Юноша уже уходил, но крик остановил его. Враг был в
трех шагах, когда Гаур, используя воинский прием, отработанный
им при посвящении в мужчины в храме Энки, нырнул на противника,
распластавшись вдоль земли, и воткнул кинжал ему в живот. Воин,
падая через Гаура, рассек топором икру правой ноги юноши. Шумер
тут же вскочил и ребром ладони нанес резкий сокрушительный
удар по шейным позвонкам скрючившегося от боли врага. Схватив
топор поверженного противника, Гаур поставил окровавленную ногу
на голову трепещущего в предсмертных мучениях туземца и издал
победный клич племени шумеров. С кинжалом в одной руке и
топором в другой юноша, ожидая нападения, принял обо-
ронительную стойку.
Гаур стоял совершенно неподвижно, зрачки его были сужены,
рот сжат от напряжения, но крепкие руки гребца были готовы в
любой момент отразить удар. Ишехху и перепуганные гости,
собиравшиеся просить помощи у степняков и так некстати
нарушившие святой обычай гостеприимства, вскочили с циновки.
Рыжеватые брови Убартуту возмущенно взлетели вверх, он
предостерегающе поднял руку и громовым голосом призвал к
спокойствию:
— Какие же вы гости, если едите мясо волка! — осуждающе
произнес старый степняк, подзывая жестом Гаура. — Горожане с
мольбой о прощении искательно поцеловали ишехху в грудь и
наперебой принялись объяснять, кто этот человек в белом плаще.
— Если он — ваш кровный враг, ждите своего часа, — сказал
назидательно патриарх, — ибо истина в терпении.
— Поведай, о мудрейший ишехху, где два наших соплеменника,
которые доставили его сюда? — спросил один из гостей. — Этого
юношу, моего правнука, — Убартуту сдернул с Гаура белый плащ, —
вчера привели сюда наши пастухи, а из людей высохшей глины я
давно, кроме вас, никого не видел. — И он отослал Гаура в шатер.
— О, ишехху, — пролепетал один из вконец оробевших горожан, —
мы отведали твоего хлеба и твоей соли, твоей еды. До сих пор
она не смешалась с едой другого. Не изгоняй нас, окажи нам
покровительство и защиту! Наше племя уже заплатило кровью за обиду, нанесенную твоему роду. Наши народы не одно поколение
были добрыми союзниками и помогали друг другу. Не одна ваша
женщина живет в домах наших. О ишехху, помилуй нас и про-
сти нам нашу оплошность!
— Ты хорошо сказал, о, горожанин, — вздохнул Убартуту. — Так
ведется от предков, да пребудет мир с вами обоими. Нас соединяет
узел клятвы. О, люди высохшей глины, душа моя склонилась к
вам, и я понял ваше дело. Оставайтесь у меня в лагере покоя и
беззаботности до тех пор, пока боги не пошлют вам благополучие,
а тело своего соплеменника унесите подальше в степь и предайте
земле.
Убартуту смотрел им вслед, пока они не скрылись за
холмами. — Если шатры из высохшей глины захвачены, лугаль убит,
а воинство рассеяно, то кому же теперь помогать? — задумался
ишехху. — Одним нам, что ли, воевать с этими шумерами? Пусть
они поднимут на этих шумеров еще какое-нибудь племя из своего
народа. — Горожане! — презрительно воскликнул про себя старый степняк. — Попался — ластится, как собака, а вывернулся — заносчив, как
тур! — Убартуту взял мех с водой, развязал горловину и напился. —
А эти шумеры, наверное, отважные воины, если среди них хотя бы
половина таких, как Гаур. — подумал старик. — И что это за
необычное оружие, несущее смерть издалека? — Убартуту поискал
глазами Гаура. — Надо расспросить внука, ибо он — сын шумера,
дитя этого племени.
Юноша, уплетая финики, сидел на циновке у очага, поджав под
себя здоровую ногу и согнув в колене перевязанную. Когда патриарх
вошел на женскую половину, юноша поднялся и с поклоном
приложился к его руке.
— Ты видела, Шамашхат, как он разделался с горожанином? —
спросил Убартуту жену, целуя Гаура в лоб. — Молодец, ибо так
подобает поступать мужчине. — Да, о муж мой, ответила старуха.
— Воистину, когда нашему внуку обрезали пуповину, милостивый
и милосердный Суэн судил ему быть славным воином.
На исходе дня Убартуту, в честь возвращения Гаура в лоно
рода, забил барана. Как только стекла кровь, старый степняк
быстро содрал с него шкуру и отдал дубить женщинам. Сделав разрезы в точно рассчитанных направлениях, Убартуту разделил
тушу на порции и бросил их в котел с кипящей водой.
К ночи на мужской половине шатра собрались все мужчины
рода ворона, жившие в лагере. Поджав под себя ноги, у кожаной
скатерти расселись и седобородые старцы, и почтительные юноши,
у которых только пробивался первый пушок. Абисимту с сестрой
обошли родичей, предложив им омыть руки в чаше с теплой водой
и осушить их белым полотняным полотенцем. Когда Шамашхат и
Хедугулу внесли баранину и поставили большой плоский
серебряный поднос на скатерть, разложили лепешки и овощи,
ишехху, помолившись вместе с родичами, обратился к мясу: "Пусть
сделают тебя боги достойной пищей для всех, кто будет
участвовать в трапезе".
И день рода рыжего ворона завершился пиром.
Наутро ишехху с зажженной курильницей взошел на высокий
холм и, совершив воскурение для Шамаша, возложил на сложенный
из камней алтарь мучную жертву. Воздев руки к Солнцу, ишехху в
молитве испросил у бога здравия и благополучия для своего
правнука. Из-за раны в ноге Гаур не мог подолгу ходить, и
Убартуту, которому нравился его правнук, такой же рыжий, как и
он в молодости, начал усердно обучать юношу языку степняков,
ибо Гауру следовало знать язык своего рода, рода сынов степи, к
которым он принадлежал по праву рождения от матери-степнячки.
Ишехху, не пасший скот по возрасту и весной редко покидавший
лагерь, был не только судьей и хранителем древних обычаев
племени, но и в дни празднеств и всеобщих молебствований —
главный жрецом племени. Старик всюду водил за собой правнука
и знакомил его с обычаями. Как-то раз, в соседнем шатре, где
родился мальчик, их угощали жареным барашком. Неожиданно
глава семьи выхватил нож и подступил к Гауру. Юноша побледнел,
попятился и посмотрел на прадеда, но тот спокойно продолжал
есть. Хозяин шатра отсек широким лезвием кусочек накидки Гаура
и бросил в огонь очага. Шерсть вспыхнула на углях и превратилась
в пепел. Убартуту потом объяснил юноше, что внука хозяина еще
ни разу не выносили из шатра, поэтому, если в шатре появляется
неженатый родич, то, дабы новорожденный не остался без жены и потомства, требуется отрезать и сжечь клочок одежды холостого
гостя, а чужих и вообще не впускают.
Когда Убартуту, занятый каким-нибудь делом, требующим его
участия как ишехху, оставлял юношу одного, Гаур бесцельно
бродил между шатрами, проклиная свою рану и избегая
вездесущей детворы. Загадывая, скоро ли он вернется к милым
его сердцу шумерам, юноша вспугивал птиц, сидящих на шатрах,
дабы по их полету получить от Ана, отца богов, вещие
предзнаменования. Но все птицы почему-то улетали налево,
предвещая долгую жизнь среди степняков.
Поздним вечером пастухи пригоняли стада на водопой,
возвращался Гулласин, его веселый троюродный брат, с которым
он подружился и спал рядом, и тогда Гауру становилось легче.
Гаур любил сильных людей, ибо они открыты, прямодушны и добры,
а Гулласин был самым высоким и мощным мужем среди
соплеменников, наделенным богами телом, как бы сбитым молотом из меди, и огромными каменными мускулами. Богатырь слыл не только
умелым воином, но и был удачливым охотником: его ямы и ловушки
всегда приносили улов. Видя, что брат очень заинтересовался охотой, Гулласин обещал Гауру приобщить юношу к ловле животных, когда его нога залечится.
Прошло полтора месяца. И Гаур почти освоил язык племени своей матери. Рана его затянулась, и юноша пастухом ходил в степь
вместе со своим новым другом. Родичи много расспрашивали
Гаура о племени шумеров, об их богах и обычаях, об их домах и о
Дильмуне, о воинском мастерстве и оружии. Больше всего степняков поражало письмо, которым ни они, ни люди высохшей
глины не владели. Им казалось чудом, что можно привязать к
глиняной табличке сказанные кем-то слова, и их не унесет ветром!
Когда ишехху Убартуту узнал, что его правнучка замужем за
вождем шумеров, он обрадовался и решил вообще не воевать с
ними, а заключить вечный союз, ибо их племена тоже связывали
кровные узы.
— Мы не возьмемся защищать людей высохшей глины от
шумеров, ибо это не в наших интересах, — сказал себе старый
ишехху и, несколько раз потерев ладонью о ладонь, умыл руки,
стряхнул с рук своих это неприятное дело, не желая в нем
участвовать.
Наступила жара. Жгучее солнце выжгло голые, безлесные степи,
и в колодце у лагеря стало не хватать воды, чтобы напоить весь
скот. С приходом сухого сезона род Убартуту разобрал свои черные
шатры и перекочевал к реке. Место для нового лагеря выбирал
сам ишехху. Тяжелые полотнища, сотканные из козьей шерсти, сняли
с ослов и, приготовив веревки, раскатали по земле, а женщины
привычно вбили колышки. Мужчины, устанавливая шест за шестом,
