— Отец...
— Когда кто-то любит всё на свете, когда кому-то дан дар радости... это не столь прочный доспех от горя, как ты можешь подумать. Такому вечно приходится балансировать на краю грусти — нет иного пути, ведь любить означает видеть ясно. Ясно. Андарист улыбается, понимая, что грусть крадется за ним, шаг в шаг, миг в миг. Если ранить его — тысяча малых ран равнодушия и пренебрежения — он начнет слабеть и шататься, пока горе не найдет его, прорвавшись к сердцу.
— Я его люблю, — сказала она. — Более чем достаточно, больше, чем нужно любому. Клянусь.
— Утром мы вернемся домой, дочь, и вытерпим всё, что будет.
— Сделав так, отец, я раню его в самое уязвимое место. Сделав так, я разрушу его дар и его жизнь.
Он всмотрелся в нее, и дочь поняла: он оценил правоту этих слов. Да, уже слишком поздно.
— Крил поступил благородно, Энесдия.
— Знаю, — отозвалась она. — Но хотелось бы, чтобы было иначе! — Последние слова разверзли поток слез, она прижалась к отцу.
Который крепко обнял дочь. — Нужно было мне... — сказал он хриплым, почти сорванным голосом. — Я должен был сказать...
Однако она качала головой. — Нет, это я дура. Всегда была дурой — и ему часто показывала.
Она зарыдала. Больше им нечего было сказать друг другу.
Нет в мире смысла, решила она позднее, без сна лежа под мехами в повозке. Никакого смысла. Он подчинился жалким тварям вроде нее, скользящим по жизни в мрачном полумраке самовлюбленности, где каждая небрежно брошенная сплетня — удар, удар личный, где злоба и зависть расплодились хуже червей, в шепотах и тайно бросаемых взглядах. "Но скажем правду: иного способа жить я не знаю".
Придется ей никогда не вызывать в Андаристе сомнений, никогда не давать повода для обид. Лишь в воображении вольна она предавать, грезить о сыне Дома Дюрав в объятиях, видеть лицо слишком хорошего знакомого.
Нараду снились женщины. Прекрасные женщины, отводящие глаза в отвращении и презрении. Они толпились со всех сторон, и каждый упрек язвил его. Он закрыл лицо руками, но, похоже, руки были не его — такие беспомощные в попытках найти то, что он пытался скрыть.
Он и рожден был без особых даров. Ни разу на памяти не вызывал он восхищения в женщине. Не стоит считать шлюх, ведь им платят за довольный вид; да и они никогда не задерживали на нем взглядов. Желание не подделаешь, и его отсутствие лишит мужества самого храброго мужчину.
Он заморгал, проснувшись и глядя на неподвижные ветви и листья, разбившие ночное небо. Никогда он не будет желанным — та слабая надежда, которую питал он в годы до побоев, успела умереть.
Даже боги не предлагают справедливости, нет, сначала им нужна сделка. Слезы застилали вид над головой. "Сделка? Мне нечего отдать". Если боги смотрят на него сейчас, глаз их мертвы и пусты. Даже жалость требует, чтобы ты падал на колени, но он не отдаст честь за столь жалкую награду. "Хватит с меня сочувствия смертных".
За разбитым лицом ждет достойный мужчина, способный на любовь мужчина. Ему нужно лишь то, что есть у многих. Нечто прекрасное, за что можно ухватиться.
"Я прошу, но боги не отвечают. Ни света, ни тепла в пустых глазах. Они жмурятся холодом. Смотрят в сторону, найдя кого-то еще, что-то более интересное и оригинальное".
Не бывает уродливых богов. Первое выражение силы — переделка себя в формы, которые стоит любить. Будь у него подобная власть, сделал бы так же. Взял бы глину в руки и вылепил совершенную маску.
Но и такого дара ему не дано.
Он расслышал тихие голоса; кто-то придвинулся, пошевелил его рукой. — Вставай, Жижа. Время. Холодный завтрак, потом надевай доспехи, готовь оружие.
Та женщина, что так горько говорила ночью. Он повернул голову, рассмотрел темный силуэт. Пожелал, чтобы она была красива и слепа, а пальцы бесчувственны и тупы. Чтобы он мог лечь с нею и склонить, и скользнуть в нее, испытав потом умиротворение.
— Проснулся?
— Да, — сказал он.
— Хорошо. — Она перешла к следующему спящему. Ясное дело, она не догадалась о его мыслях.
И хорошо. Хватит с него насмешек.
Вскоре более сотни вооруженных фигур шагали по лесу. Нарад был среди них, в паре шагов за капралом Бурсой. Он вытащил меч, но рука была холодна. Он дрожал в одежде, хотя кожа покрылась липким потом, а в голове царила сумятица.
Вся жизнь развернулась перед глазами: случаи, когда он ранил других словами, насмехался над чужими претензиями. Когда пренебрежительно смотрел на любой жест доброты или, так сказать, искренности. Похоже, он вел войну всю жизнь. Не было того, во что можно верить; не было ничего хорошего, за что стоило сражаться — разве что бесполезная земля, на которой он стоял, и хлипкие заборы презрения.
И теперь он оказался в компании убийц, еще одна скользящая тень среди безмолвных стволов. Где-то впереди спали невинные. Если невинность вообще существует, а эту веру он подтачивал в себе многие годы. Ладно. Заря готова разрешиться насилием и скотской резней.
Он не желал ничего такого... но что-то внутри алкало, какая-то самая уродливая часть души — внешность, затянутая внутрь, чтобы стать еще злее, еще презрительнее. Из всех солдат лишь он являл физическую истину, показывал то, что есть внутри всех и каждого.
У них свои списки, свои жалобы, как и у него.
Двигаясь через лес, они словно наматывали на себя мрак. Есть разные виды чистоты, разные виды боли, но в темноте всякое различие терялось, став сходством. Он не уродливее любого, они не красивее, не привлекательнее него. "Мы одно и то же".
Всякая причина справедлива, если она твоя, если твои чувства что-то значат. Но иногда, среди некоторых, чувства не значат ничего.
Таков дар солдата, заподозрил он.
И тут же споткнулся, упав на колено; завтрак подскочил к горлу, вылившись на черную землю. Спазмы длились, пока внутри не осталось ничего. Свесив голову — нити слюны и желчи болтались на скривившихся губах — он слышал, как солдаты проходят мимо. Слышал тихие смешки.
Рука в перчатке хлопнула по плечу, женщина — та, что будила вех — пригнулась рядом. — Тухлое мясо, Жижа. Сама его с трудом удерживаю. Вставай, иди со мной, мы почти на месте.
Он заставил себя встать, удивляясь приглашению. Это Бурса ей приказал? Его считают трусом, за которым нужен глаз да глаз? Он пристыженно вытер рот рукавом, сплюнул горечь и зашагал. Женщина была рядом.
— Мы устроим ужас, Жижа.
Он кивнул, хотя она не смогла бы увидеть.
— Такой гнусный, какой только можно. Не позволяй ему заползти внутрь. Понял? Просто не думай, вот кредо солдата. Если хочешь думать, думай о будущем мире, на год или два вперед. Думай о новом прядке вещей в Куральд Галайне, о пришибленной и слабой знати, о простом народе — вроде тебя и меня — живущем в достатке и уважении.
"В уважении. Пустая Бездна! Женщина, мы заслужим мир и самоуважение? Я -нет. Ты обманываешь себя. Как и все мы".
— Ты со мной, Жижа?
— Да, — сказал он.
Появилось просветление впереди, деревья стояли реже, среди помятой травы торчали пни. Громоздкая форма — карета — и ряд лошадей на привязи между двух знамен. Свет угасающего костра.
И фигуры на краю поляны, неподвижные, смотрящие, кажется, прямо на Нарада.
Внезапные крики, свист покинувшего ножны железа. — Давай! — рявкнула женщина.
И они уже бежали на поляну, на земли Великих Покоев Андариста.
Лорд Джаэн стоял в ночи, полностью одетый, словно вышел в дозор. Он уже сделал обход, проверив домовых клинков, обменявшись с ними немногими спокойными словами. Андарист со свитой были в дне пути, а гости приедут еще через день. Он мерил ночь шагами, медленно завершая круг, который должен был привести туда, откуда он начал, к угасающему костру.
Сердце его болело за дочь, за слепоту молодости. А любая мысль о заложнике Криле сдавливала грудь: страх за юношу, которому придется оборонять Дом Энес от нападения, страдая от нанесенной дочерью лорда раны.
Сожаления — бестолковое проклятье. Он позволил годам взять верх, словно скука стала подарком старика самому себе — благими объятиями равнодушия под личиной мудрости. Усталость ждет любую забывчивую душу в любом возрасте, в любом положении. Он знал, что впереди сотни лет жизни, но боялся прямо посмотреть на истину. Истинное проклятие, способное взорвать душу проклятие — это усталость. Не усталость плоти, хотя и это важно, но утомление духа. Он уже начал находить в себе беспомощное нетерпение: одержимость старцев мыслями о смерти, желанием смерти.
Потери, разбитое сердце... это легко вынести юным, сильным волей и душой. Ему такие доблести не свойственны, и вот он стоит, готовясь отдать единственную дочь, передать в ее руки все посулы юности, утаив упреки. Как и подобает отцу, уходящему в тень. "Я остаюсь позади, и хорошо. Я доволен, насколько может быть довольным старый дурень. Может, пора выпить. Какого-нибудь горького яда забвения, погружающего дни и ночи в отрешенность.
Больше не нужен... почему это должно быть так больно?"
Он смотрел в остывший костер, на мерцающие, сохранившие форму сучьев и веток угли. Каждый умирающий очаг — дом хрупких призраков, в нем светятся воспоминания о жизни. И всё.
Какое-то движение заставило его поднять голову. Закричал дом-клинок; он увидел, что стража выхватывает оружие, сходясь в более тесную линию. А с опушки лились темные фигуры — там блестело обнаженное железо. Испуганный, недоумевающий лорд Джаэн вытащил меч. Побежал к карете, ударил в дверь концом эфеса. — Наружу! Ну! Быстрее!
Служанки Эфелла вылезла из-под кареты, еще сонная. Джаэн схватил ее за руку и поднял на ноги. Встряхнул. — Слушай, ты — бери мою дочь — бегите в дом. Поняла? В дом! — Он резко толкнул ее к стенке кареты и повернулся.
Дом-клинки отступали от леса, смыкаясь у кареты.
Он услышал, как хлопнула за спиной дверца; услышал испуганный крик дочери, когда Эфелла вытащила ее наружу.
— Отступаем! — крикнул Джаэн своим клинкам. — В дом. Всем назад!
Стража, встав неровным полукругом, торопливо пятилась. Джаэн глянул через плечо, увидев, как две девушки бегут к зданию.
Атакующие тоже приближались. Их было слишком много.
— Замедлите их! — велел он.
Первая линия врага подошла к дом-клинкам. Зазвенело оружие, блеснули лезвия. Двое стражников упали сразу. Остальные сражались, отчаянно отмахиваясь от выпадов рубящих и колющих. Упал еще один, с размозженным черепом.
Стража отступала. Лорд Джаэн шагал впереди них, оказавшись между дом-клинками и еще не достигшими дома девушками. Еще миг колебаний — и, выругавшись, Джаэн повернулся и побежал за дочерью. Он будет держать дверь... хотя, понятное дело, это бесполезно.
Андарист строил не крепость. Большой дом, не более. Джаэн сомневался даже, есть ли там крепкий засов.
Девушки были у двери. Эфелла открыла створку и толкнула Энесдию внутрь.
"Вперед мужа — не рука в руке — дурной знак, брак обреченный..."
Мысль обожгла его спазмом абсурдного чувства вины.
За спиной десятки ног топотали по земле, быстро приближаясь. "Мои клинки мертвы. Еще дюжина ничего не решила бы. Ох, Крил..."
Он добрался до зияющей двери, увидел в холле перепуганные лица дочери и служанки. Встретил взгляд Эфеллы и кивнул.
Та резко захлопнула дверь. Энесдия завизжала.
Джаэн повернулся на пороге, поднимая меч.
Одного коня он потерял на реке, видел, как его сносит по течению — поднятая голова, напряженная шея. Глаза слезились, тело налилось свинцом; Крил прижался к шее второго скакуна, пока тот одолевал поток и взбирался по берегу. Тут же ударил скотину пятками по бокам; конь справился с собственным утомлением и побежал неровным галопом. Крил продолжал подгонять его ударами, и конь все же нашел волю и помчался быстрее.
Он должен был оказаться у южной стороны дома. Дорога впереди была пуста, солнце только начало окрашивать горизонт.
Вдалеке послышались крики, лязг оружия.
Над линией деревьев он уже видел новенькую черепицу дома Андариста. Съехав с дороги, Крил бешено погнал коня через луг, по кустам и в тень деревьев. Перед ним мелькали спины бегущих. Он понял, что Джаэн скрылся в доме — единственный шанс, ведь нападавших были многие десятки.
Глаза Крила выделили закрытое окно первого этажа, слева от задней двери. Понуждая коня бежать еще быстрее, он направился туда.
Кто-то закричал — его заметили. Пусть. Он почти на месте.
Вынув ноги из стремян, он забрался на седло. В последний миг — конь начал разворачиваться, чтобы избежать столкновения со стеной дома — Крил прыгнул, защищая лицо руками и напрягая плечи. Ударился о ставни, те словно взорвались вихрем щепок. Собирая занозы, покатился по гладкому полу. Встал, вынул меч и побежал к передней части дома. Он слышал грохот, треск расщепляемой двери. Комнаты размыто проносились мимо.
Энесдия закричала, когда высадили входную дверь.
Крил вбежал в холл — увидев Энесдию. Эфелла вытащила кинжал и заслонила хозяйку. Мелькнул меч, плашмя ударив по предплечью женщины, сломав кость. Другой меч вонзился в грудь, подняв ее над полом. Крил пробежал мимо Энесдии. Он не стал разглядывать тех, кто был рядом. Махнул клинком, пересекая горло тому, кто убил Эфеллу, вырвал оружие, чтобы до середины утопить в кишках следующего.
— Беги назад! — заорал он. — Ищи коня! Быстрее!
— Крил!
Новые захватчики вваливались в холл.
Где-то справа, в соседней комнате, зазвенело разбитое окно. — Иди! — взвизгнул он, сходясь сразу с троими.
Он был Дюрав. Кровь стала огнем в жилах. Он рассек лицо одному, ранил другого в колено. Острие меча вонзилось ему в правое бедро. Он пошатнулся, стащив себя с клинка. Сила вытекала через ногу вместе с кровью. Он выругался, пригнулся. Всё больше врагов жаждали его достать. Он парировал выпад, ощутив, как лезвие скользит по чужой руке. А потом что-то ударило по голове, и мир стал белым. Он упал было лицом вперед, но два клинка заставили качнуться назад. Он глядел на вонзенные в грудь мечи.
Третий мелькнул, рассекая шею.
Он видел, как падает на пол, почти рядом оказалось изрубленное тело лорда Джаэна; сапоги топтались по нему, подходя ближе. Кто-то наступил на руку, ломая пальцы, он только услышал треск — как ни странно, боли не было.
Была лишь нарастающая тишина, черная как... река. Он ждал, когда она поглотит его. Ждать долго не пришлось.
Они поймали знатную девицу в задней комнате — пыталась вылезти в окно — и притащили в главный зал. Началось изнасилование.
Когда Нарада вытолкнули вперед — чистый меч болтался в руке — та, что бежала с ним, захохотала: -Этот ее прикончит! Настоящая красотка, Жижа, и она вся твоя!
Дюжина зевак выкрикивала сальности, показывая на камень очага. Одежды были сорваны с нее. Камень омылся кровью. Губы разбиты и жестоко искусаны, еще недавно беспорочная кожа покрылась черными синяками от пальцев. Он смотрел вниз, в тусклые глаза.
Она не моргнула и не отвернулась.
Женщина позади Нарада уже стягивала с него штаны, хватаясь за довесок, чтобы пробудить. Смеясь и щекоча губами шею, потащила вперед, пока он не лег на знатную девицу.
