— Ты говоришь о дочери аристократа, — сквозь зубы перебил ее Штефан.
— Она рабыня! — выкрикнула София с такой яростью, что лицо ее покраснело. — Рабыня, ясно?! Девка для утех и не более! Ты думаешь, какое-то имя, пусть даже она была бы дочерью Князя, сделало бы ее равной по положению мне?! — она расхохоталась. — Ты что, считаешь, что она стала такой же, как мы? Равной мне и тебе?! — сделала она акцент на последнем слове. — Она невольница! Рабыня! И золотая цена ей одна медная монета!
В один миг Штефан преодолел расстояние, что разделяло их, и, схватив Софию, резко прижал ее к стене.
— Не смей говорить так, поняла? Никогда! — зашипел он ей в лицо. — Она лучше тебя и меня! В сто раз лучше! Она не такая сука, как ты, и не такая мерзавка, как я! И ты не имеешь права обвинять ее в чем-то!
— Да если бы я не подтолкнула ее в постель к Кариму, она бы и сама рано или поздно раздвинула перед ним ноги! — взбесилась леди Бодлер, пытаясь оттолкнуть мужчину от себя.
— Она бы никогда не легла под него! — заорал ей в лицо Штефан, сорвавшись. — Никогда, тебе ясно?! Чем вы ее опоили, прежде чем она легла с Вийаром? Я знаю, что она по своей воле никогда не сделала бы этого!
— Ой ли, — отмахнулась София, резко выдергивая свои руки из его захвата, но так и не освободившись. — А не думаешь ли ты, что твоя девка тебя обманывала? Спала с тобой, а мечтала о Кариме! — ее слова пропитал яд, который медленно убивал Штефана. — Он мне признавался, что она смотрит, будто пожирает взглядом!
— Ты лжешь, София! — вскричал Штефан, сильнее налегая на девушку и причиняя ей боль. — Лжешь! И я знаю это. Думаешь, стала бы Княгиней, дорогая моя? — едко выплюнул он, чем вынудил красивое женское лицо побледнеть. — Взошла бы на трон Кэйвано и стала править? — продолжал полосовать ее словами Князь. — Никогда. Слышишь меня, никогда! Ты не достойна того, чтобы носить титул Княгини! Мелочная, подлая и лживая тварь, а не аристократка! — прошипел мужчина ей в лицо, пронзая девушку молниями глаз, и резко отпустил ее, выпуская из своих рук и отходя на расстояние нескольких шагов. — Лживая сука! — будто выплюнул он и отвернулся.
— Ненавижу тебя, — услышал он ее сиплый, еще немного ошарашенный голос. А потом ему в спину метнулся ее взбешенный яростный выкрик: — Ненавижу тебя, Штефан Кэйвано, и вечно буду ненавидеть! Ты и твоя девка еще ответят мне за всё!
— Только попробуй к ней хоть на шаг подойти! — рыкнул он, стремительно повернувшись к мстительнице лицом. — Только попробуй, София! Я отправлю тебя туда, где ты ничего и никому сделать не сможешь!
— Ты ничего мне не сделаешь, Князь! — ядовито расхохоталась девушка, зло глядя на него. — Ни-че-го! Я, как ты успел отметить, аристократка. В чем ты меня хочешь упрекнуть? Я разве пошла против правил? — ее глаза блеснули. — Если уж говорить о нарушении законов, то это ты переступил черту! Ты, а не я!
Штефан уставился на нее, сжимая руки в кулаки.
— Я тебя предупредил, София, — выговорил он сквозь зубы. — Только приблизишься к ней, я не отвечаю за последствия. Я предупредил, — холодно выдавил он и покинул дышащую ненавистью дворянку.
Они расстались лютыми врагами. Примирить их не смог и Натан Бодлер, который приезжал в Багровый мыс, якобы, для важного разговора, а на самом деле, ходатайствуя за дочь. Штефан не принял мирного соглашения, как, он был уверен, не приняла его и сама София. С того дня они не виделись, но Штефан знал, что эта обида в ней не заживет еще очень долго. Если вообще когда-нибудь заживет.
Через несколько дней он встретился с Каримом Вийаром, разговора с которым не вышло совершенно. Штефан просто вытолкнул пришедшего к нему "с миром" Карима взашей, приказав слугам не впускать его в дом ни под каким предлогом. Вийар что-то пытался сказать, кажется, обвинял его в сумасшествии или в чем-то подобном, но Штефан остался глух к его словам. Вне круга Совета он не обязан общаться с ним. И не будет этого делать. Вийар выкрикивал какие-то глупости, а Штефан уже входил в дом, игнорируя крики.
Поглощенный мыслями о Каролле, он не думал о леди Бодлер и Кариме Вийаре долго. Именно Кару он желал вернуть, а она отказывала ему в этом. Наверное, она была права. И он знал, что ее прощение не заслужить так просто, но в конечном итоге, она не оставила ему выбора. Он уже не мог без нее, а она его игнорировала. Отсылала его цветы в больницы, а подарки — в детские дома и на благотворительность. А он никогда и никому цветы и подарки не дарил, даже предположить не мог, что пойдет на такое когда-нибудь. А Кара... она даже визитки его не читала! Подумаешь, всего пара слов, но она не ответила ни одно из них. И тем самым развязала ему руки. Как так говорят, "молчание знак согласия"? Что ж, Кара сама подписала себе вольную. Но вольная эта подразумевала ее постоянное нахождение на воле рядом с ним. Только так.
И он решился на непредвиденное раньше, на преступное и карательное. Он отважился пойти против всех, даже против Совета Князей. Он похитил дочь аристократа. Действие, достойное сумасшедшего. И за такое ему, очевидно, могут назначать самое высокое наказание, — отправить в колонию на определенный срок. Лишить его трона не смогут, а вот лишить возможности управлять самостоятельно, — в их власти. Но он плевал на последствия. Он точно знал, что если дело будет сделано, он получит гораздо больше, чем то, о чем смел даже мечтать. И ради одной вероятности удачного исхода он готов был рискнуть. Если не всем, то очень многим.
А теперь... чувствовал себя последним мерзавцем. Нет, он не оправдывался перед собой, он поступил так, как считал нужным и правильным, пусть и рубил с плеча, действуя не совсем законно. Хотя, что уж греха таить, совсем незаконно. Но она не оставила ему иного выхода! И она же одновременно толкнула его к черте, за которой стояла. Он знал, что она ждет. И он шел к ней навстречу.
Он выкрал ее из дома Димитрия, предварительно написав тому соответствующую записку, а затем тайно вывез Кару из страны в недавно купленный коттедж в Норвегии. Истинное сумасшествие, но Штефан был уверен, что именно здесь они могли начать всё сначала, попробовать жить заново, с чистого листа. Ведь это возможно. Для него. А для нее? И для нее — тоже, если бы он не знал этого наверняка, то не стал бы рисковать. Хотя... стал бы. Да, стал бы! Потому что он чертов мазохист, и ему нужно услышать всё от нее.
Но неужели не было надежды? Не сверкали ли ее глаза, когда она смотрела на него? Не дрожали ли руки, когда он стоял рядом? И он мог бы поклясться, что сердце ее стучало так же бешено и безумно, как и его собственное. Значит, ей не было все равно? Что-то она... чувствовала к нему? Хоть что-то... крупицу чувств, малую долю того, что испытывала ранее. Но ему этого хватило, чтобы отважиться на решительный шаг. Чувство с ее стороны. Маленькое, еще не угасшее, раненое, но не погибшее. Ему хватило этого толчка. Решение было принято давно, но неизвестно, отважился бы он осуществить свой план, если бы не увидел в ней... ответа на свой главный вопрос. Хотя, кого он пытается обмануть? Себя? Не стоит. Он бы отважился. Он бы решился. Он бы похитил дочку аристократа. Потому что для него она была его женщиной. А его всегда должно быть рядом с ним. И Кара... точнее, Каролла вскоре осознает это.
Не сделала ли она первый шаг к прощению, когда прочитала его визитки, которые заботливо хранила в шкатулке рядом со своей кроватью? Интересно, смотрела ли она на шкатулку, засыпая? Не терзалась ли любопытством, желанием проверить и прочитать его послания? А, просыпаясь, не одолевало ли ее это желание с новой силой? Но она прочитала визитки сразу после встречи с ним. Ему бы хотелось верить, что это еще одно доказательство чувства. Того, что не было грязно растоптано им.
А теперь она находится в его доме. Только он и она. Маленький коттедж, затерявшийся в одном из норвежских фьордов. Одинокий и старинный, но, как ни парадоксально, послуживших пристанищем двум сердцам, согревший их под мартовской вьюгой и внезапным снегопадом.
Именно здесь должно было свершиться примирение. Не только их друг с другом, но и примирение с самими собой. Только так можно было прийти к прощению. А от него — падать в любовь.
Еще четыре дня моего заключения остались позади. И за всё это время — куча эмоций, импульсивности, чувств, даже попытки побега, к слову, совершенно безрезультатной, и, конечно же, противостояний... не столько со Штефаном, сколько с самой собой. За право называть себя свободной от его власти не только над моим телом, которое меня предавало с каждым днем, стремясь к демону в объятья, но и над душой.
Я успела осмотреть дом, наверно, даже изучить его сверху донизу и обратно. Познакомилась с кухаркой Эдной. Толку от нее было мало, так как она была норвежкой, и по-чешски не знала ни слова. Две служанки тоже были норвежками, довольно хорошо говорили по-английски, потому с ними я порой перебрасывалась парой-тройкой слов. Но надолго они не задерживались со мной, так как "господин Князь", говорили они, не позволяет им "бездельничать". Я догадывалась об истинном значении этого слова, но молчала.
На второй день моего пребывания в коттедже я попыталась бежать. Не удалось. Штефан не врал, когда говорил, что этот фьорд почти оторван от всего остального мира. Красота меня окружала неописуемая. Снег не выпал больше, он перешел в моросящий дождь, а сильный ветер был пронизывающим до костей. Выбраться отсюда без помощи катера не представлялось возможным, а значит, вообще не выбраться.
— Проверила обстановку? — встретил меня в гостиной Штефан, когда я вернулась с залива.
— Проверила, — отрезала я, поднимаясь к себе. — Ты очень удачно всё устроил, не подкопаться.
— Рад, что ты оценила. Надеюсь, тебе понравилось?
— Если закрыть глаза на то, что я здесь гостья, — выделила я последнее слово, чем вызвала неудовольствие Штефана, — то всё замечательно.
— Я это учту, — коротко бросил он мне в спину, но я уже скрылась на втором этаже.
Дни мои перетекали из одного в другой. Почти никакого разнообразия. Только Штефан рядом, колкий, язвительный, упертый, но одновременно... заботливый, черт меня побери! Именно так. Я видела, что он старается наладить наше общее времяпровождение здесь, и у него порой это получалось, но не до конца. Я смотрела на него и не верила тому, что вижу, а он... Он был всё тем же Штефаном, что и прежде. Тем Князем, в которого я влюбилась когда-то. Моим дьяволом.
Но вынужденное заточение выводило меня из себя. И даже, наверное, не сам факт того, что я была в этом доме пленницей, а то, что... ничего не менялось. Мы так и не придвинулись друг к другу ни на шаг. Мы так и не поговорили. Мы просто сосуществовали в одном месте, но между нами не было главного, — понимания. И это меня бесило. А еще то, что за всё это время я не сделала ни одного звонка отцу! Накатив, одно давило на другое, и в итоге вылилось в откровенный разговор. Первый на пути к откровению.
На четвертый день я не сдержалась. Обернулось всё не совсем так, как я рассчитывала. Хуже, намного хуже. Но это тоже был толчок к чему-то. К моему дьяволу в объятья, может быть?..
Меня бесило, что между нами стояла эмоциональная стена, раздражало его... почтительное, да, наверно, так, отношение ко мне, его внешнее упорство, но внутреннее молчание. То, что нам было, что друг другу сказать, но мы молчали! И волнение за отца давало о себе знать.
Я просто сорвалась. Видимо, он находился в похожем состоянии, потому и сорвался тоже.
Я нашла Князя в его личном кабинете, он был не таким просторным, как в Багровом мысе, но довольно уютным и вполне в стиле Штефана. Письменный стол из красного дерева, старинный и мощный, кресло с высокой спинкой, стеллажи с книгами (библиотеки, как я успела выяснить, в доме не было), окно высокое, узкое, с высоким подоконником, увешанное тяжелыми темно-зелеными шторами.
Едва сюда войдя, я тут же ощутила его неповторимый запах. Наверное, он уже впитался в мою кровь.
Он стоял у окна и курил, но, услышав, как распахнулась дверь, обернулся ко мне.
— Штефан, ты не можешь просто так игнорировать меня! — с ходу начала я и кинулась к нему.
Он вскинул брови, уголки губ дернулись, затянулся в последний раз и затушил сигарету.
— Я тебя игнорирую? — кажется, он действительно, удивлен, даже в глазах блестит голубой огонек. — Каким образом? Объяснись.
— Ты запрещаешь мне позвонить отцу, — выдохнула я, медленно приближаясь к нему. Думала, что могу его напугать? Наивная! — Чего ты добиваешься этим? Думаешь, за это я тебя по головке поглажу?!
— Я мог бы и сострить, — иронично отозвался он, а я вспыхнула от хода его мыслей. Извращенец чертов!
— Считаешь, что твое нежелание дать мне возможность поговорить с отцом улучшит наши... отношения?
— О, — его брови взметнулись ко лбу, — так ты уже признаешь, что у нас отношения?
— Ты ловишь меня на словах, Штефан, — прошипела я, сверкнув глазами. — Никаких отношений у нас нет.
— Но ты не исключаешь вероятность их зарождения, так? — сощурившись, спросил он. — Твое подсознание уже выдало тебя с головой, моя милая, — рассмеялся он, но не злым, а радушным смехом, — поэтому сейчас можешь даже солгать мне, а всё равно уже услышал правду.
— Ненавижу тебя!
— О, еще одно откровение, — отметил он. — Только вот для меня оно уже не откровение. Еще что-нибудь?
— Я не понимаю, чего ты добиваешься? — вскинулась я на него, заводясь. — Ты держишь меня тут уже почти неделю, всё высиживаешь что-то, пытаешься вызвать меня на откровенность, сказать тебе ту правду, которую сам желаешь услышать. Но я не стану тебе ее говорить, потому что для меня это — ложь! — в потоке яростных слов и выплеснувшихся из меня эмоций, я даже не заметила, как помрачнело его лицо. — А что, если я и так пытаюсь донести до тебя истину, Штефан? — продолжала я кричать, яростно сверкая глазами. — Ты обманываешь самого себя! Я больше не твоя, понимаешь ты это или нет! Не твоя! Я дочка аристократа, а ты... Князь, — отчаянно выдохнула я, — но ты не имеешь права меня удерживать здесь против воли! Кому и что ты пытаешься доказать? И что значат эти доказательства для кого-то из нас?!
Штефан был мрачен, мрачнел он с каждым мгновением, с каждым сказанным мною словом.
— Ты сказала всё, что хотела? — сдержанно поинтересовался он, глядя на меня из-под сведенных бровей.
— А ты меня хоть услышал? — фыркнула я. — Очень сомневаюсь, что ты слышишь кого-то, кроме себя!
— Тебя я готов слушать.
— Спасибо за одолжение, — прошипела я, разъярившись окончательно. — Только мне они не нужны! Эти твои подачки! — презрительно выплюнула я. — Я не девочка на побегушках, Штефан, не твоя рабыня и не твоя игрушка, ясно?! Я понимаю, что ты не можешь отпустить меня, наверное, потому что... не привык проигрывать, но я... не вернусь к тебе. Не обманывайся! Я не твоя, не принадлежу тебе больше!
Как легко в гневе ложь может сорваться с нашего языка. И какой отравляющей она может быть, гораздо опаснее, чем она была бы, произнеси мы ее в здравой памяти.
