Ощутив, как скользит внутрь, в кровь и рваную плоть.
Положив его на место, женщина отошла, не прекращая хохотать.
Тело знатной девицы было теплым и, при всех синяках, восхитительно мягким.
Он сжал ее сильнее — зрители разразились воем — и прошептал в ухо, прося прощения.
Потом говорили, что она испустила под ним последний вздох. Нарад понял, что в тот день, на том камне красота погибла в его руках.
Кедаспела внезапно очнулся. Сел. В голове эхом звучали крики — ужасный сон, которого даже не вспомнить. Он потер лицо, поглядел вниз: натертые бедра вспухли вдвое сильнее, чем вчера. Художник застонал и снова лег.
Однако далекие крики не желали затихать. Они звучали и звучали.
"Нет. О нет нет нет нет..."
Оставив ящик с красками и кистями, Кедаспела кое-как встал, содрогнувшись от волны мучительной боли, и выбрался на дорогу. Расстояние было слишком большим... кажется, он шагает по дороге вечность. Лиги, десятки лиг... но нет, воздух еще холоден после минувшей ночи. Туман жмется к речной глади, словно дым.
Он едва мог идти, хотя хотелось бежать.
Когда взору открылся вид на дом Андариста, он замер. Он видел карету, но лошади пропали. Никакого движения — ни одного домового клинка или слуги. Он хромал, еле продвигаясь.
Тела на земле. Домовые клинки отца и другие. Он видел лица, знакомые с детства, и каждое плоское, словно тончайший слой краски, незрячие глаза полуприкрыты веками. И повсюду тусклые оттенки зияющих ран. Поднеся руки к лицу, он ощутил лишь онемение, словно сами чувства старались спрятаться.
Размахивая руками, терзая воздух пальцами, он пошел дальше.
Передняя дверь дома была сорвана с петель.
У Кедаспелы вырвался тихий животный звук — такой можно издать, срываясь в пропасть, бездну, начиная бесконечное падение. Крик окружил его, приветствуя пустое утро и бесчувственный свет, кровь на земле и тени между простертыми трупами. Он увидел распахнутую дверцу кареты и новые тела — еще домовые клинки, еще больше чужаков в грязной рванине, глаза пялятся ввысь, как принято у мертвецов.
Фигура на ступенях, штука под тонким шерстяным плащом, синее полуночи. Седые волосы в черной слизи. Пальцы на руках Кедаспелы исполняли маниакальный танец, криво накладывая незримые краски, а крик длился, словно душа уходила в отшельничество, тонула навек.
Он перешагнул тело отца, потом тело Крила Дюрава. И увидел неподвижную, запачканную фигуру Эфеллы.
Подошел и встал перед камнем очага.
"Это не она. Эта... вещь. Не она. Ни за что. Не знаю, кто это. Но не..."
Лицо совсем не то. Бескровные щеки, губы, вздувшиеся, разбитые и порванные. Он никогда не встречал эту женщину. Она смотрела в потолок. Он ощутил, что шагает вперед, желая поймать пустой взор. Услышал собственные вопли протеста. И склонился, следя, как играют тени на лице. Поймал глаза...
Пальцы сжались когтями. Стонущий звук заполнил палату, запутался в углах, освободился и ударился о свод. Громкость нарастала, выше и выше. Звук вкусившего крови, звук учуявшего ужас. Он зашатался, пал на колени.
"Энесдия.
Не смотри на меня так. Не..."
Пальцы поднялись, пока он смотрел на брошенную, простершуюся на алтаре фигурку. Невидимые кисти ударили.
Глубоко в глаза.
Боль была шоком, голова откинулась, но художник не позволил ей — кисти врезались еще глубже, пропитываясь алой краской. Крик стал целым хором, снова и снова вырываясь изо рта. Он чувствовал, как пальцы нащупывают глаза, крепко сжимают, сдавливают...
И вытащил их наружу.
Тьма казалась идеальным спасением, и он содрогнулся в экстазе.
Бормотание в черепе затихало, пока не остался один ломкий голос. Единственный вопрос, волнующий любого художника, единственный, на который не ответить.
Как нарисовать любовь?
Кисти выполнили свою работу. Боги красок погибли. Кедаспела сгорбился, держа свои глаза в руках.
ПЯТНАДЦАТЬ
— Первый Сын, возьмите меч в руки.
Келларас стоял у двери, не сводя глаз с великолепного, показанного Хастом Хенаральдом оружия. Казалось, тот разделил надвое стол, на котором лежал, и готов был рассечь весь мир. Лорд Аномандер — лицо нахмуренное, словно залитое тенями — не пошевелился, чтобы принять клинок.
Келларас все еще видел своего командира — мужа, которого знал прежде — за полуночным цветом кожи, за длинными волосами, уже не черными, но серебристыми или цвета полированного железа, хотя пряди то и дело кажутся принимающими самые разнообразные оттенки: отсвет лампы стал из темно-золотого почти красным, едва лорд склонился над столом, тени текут, темно-лиловые на грани чернильного мрака. Волосы упали, напомнив Келларасу то ли дождь, то ли слезы. Он все еще силился принять это преображение.
Хенаральд заговорил снова — жесткие черты лица, блеск как бы испуганных глаз: — Первый Сын, вы недовольны? Лезвие молчаливо, язык вырван у самого корня. Если оно воет для вас, то лишь вы можете услышать.
— Я слышу, — прошептал Аномандер.
Хенаральд кивнул. — Оружие ждет лишь благословения Матери Тьмы.
— Вы ничего не увидите, — сказал Сильхас Руин, прислонившийся к стене напротив Келлараса.
Хенаральд покачал головой: — Тогда я услышу благословение, сир. Или вкушу. Или коснусь, словно роза плавится на столе и я чую тепло даже без света. Голова моя наполнится ароматом святости.
— Вы уйдете, — сказал Сильхас, — с кожей цвета полуночи.
Владыка Хастов вздрогнул.
Аномандер выпрямился, так и не коснувшись оружия. Вместо того он обратился к Андаристу: — Ну, брат, что думаешь о мече?
Андарист сидел на дальнем конце стола, словно был прикованным рабом. Нужда оказаться далеко от города, на дороге к любимой женщине сочилась из тела; казалось, его окружает аура нетерпения, заставляющая трещать воздух. Глаза скользнули по мечу и по лицу брата. — Я поклонник имен, Аномандер. Сила разворачивается в языке. Слово вонзает когти в разум и уже не отцепится. Однако владыка Хастов говорит, что клинок лишен голоса. Ты же, брат, сказал, что слышишь его стон. Хотелось бы знать: каким именем меч называет себя сам?
Аномандер покачал головой: — Никаким. Слышу лишь обещание чистоты.
— Его воля, — сказал Хенаральд, — требует лишь самой чистой руки. Вынуть оружие — значит провозгласить конец нерешительности. Ему не нужны колебания владельца. Это, господа, меч для Первенца Тьмы. Если он его отвергнет, видя слабость или порок, ощущая злобные намерения в чистой песне, я разобью меч и разбросаю осколки по всему миру. Никто иной его не захватит. Поймите суть этого клинка: в руках короля он станет тираном. В руках тирана станет проклятием. В руках сломленного будет ломать все, чего коснется.
Слова повисли в маленькой комнате не желающим умирать эхом.
Хаст Хенаральд стоял перед Аномандером: долговязое привидение в рубцах и ожогах, шрамы и пестрая кожа. Келларас припомнил первую встречу с лордом, когда показалось, будто под плотью и кровью скрыто железо, будто он стоит, удерживаемый изогнутыми, еще пышущими жаром горна прутьями. И все же Келларас видел страх в глазах старого кузнеца.
Сильхас Руин подал голос в тяжелой тишине: — Владыка, что вы сделали?
— Есть тайное место, — ответил Хенаральд, — известное мне. Известное некоторым Азатенаям. Кузница, что была первой. Ее жар был первым жаром. Ее огонь — первым огнем, рожденным во времена до Бегущих-за-Псами, во времена Эресалов, что давно пропали в прериях юга, там, где джунгли ползут к неведомым морям. В этом пламени нет смерти. Оно часто угасает, но никогда не погибает. Именно в этой кузнице выковано оружие. Однажды, знаю я — знаю — я снова стану ребенком. — Он повернулся, устремив суровый взгляд на Келлараса. — Не так ли я говорил, добрый сир?
Келларас кивнул: — Да, лорд. Но признаюсь, что не понимал вас. И сейчас тоже.
Хаст отвернулся; капитану показалось, что он сдувается, будто пораженный болью от легковесности Келлараса, от готовности признать невежество, глупость. Корявая рука махнула в пренебрежении. — Дитя знает простые вещи, — сказал он почти неслышно. — Простые чувства, каждое прочно и сыро. Каждое честно в смелой уверенности, пусть и жестоко.
"Это безумие железа. Оружие выковано безумцем".
— Чистота, — продолжал Хенаральд, выговорив слово жалобным тоном. — Мы к ней не готовы. Возможно, никогда не будем готовы. Лорд Аномандер, постарайтесь ответить честно: чиста ли Мать Тьма во мраке, который сплела вокруг себя? Точно ли умерли семена сомнений, вечно жаждущие света, лишенные питательной почвы? Скажите, будет ли благословение ее подобно благословению ребенка?
Аномандер задумчиво покачал головой. — Лорд Хаст, не могу ответить на такой вопрос. Задайте ее Матери.
— Не вы ли Первый Сын?
Андарист вздрогнул так, что заскрипело кресло. И встал. — Братья, мне нужно готовиться. Я должен явиться к ней на второй день ожидания, пока солнце высоко и скрывается всякая тень. Аномандер, прими меч или отвергни. Будь прост как ребенок, по слову владыки Хастов, и действуй решительно.
— Всякое дитя полно жажды, — ответил Аномандер. Келларас понял, что его господин в сомнении. — Но не всякая жажда утоляется.
— Я даю вам клинок, — произнес Хенаральд. — Заказ был принят, Келларас свидетель. Я принес его вам. Мы верны слову, Первый Сын, или нет?
— Что же, не стану принижать ваше мастерство, лорд Хаст, — сказал Аномандер, протягивая руку и смыкая ладонь на кожаной оплетке эфеса.
Сильхас оторвался от стены и хлопнул Андариста по плечу. — Видишь? Мы сделали что обещали, о нетерпеливый жених, так что можешь проваливать. Но я тебя нагоню. Капитан Скара Бандарис затребовал моего присутствия по делу о двух десятках дворняг в крепостном дворе.
Аномандер отвел руку от оружия — Владыка, я проведу вас пред лик Матери Тьмы, и она благословит клинок Темнотой.
— Встретимся у ворот, — бросил Андарист.
Брат его кивнул: — Празек и Датенар ждут тебя внизу. Келлараса я хотел бы взять с собой.
— А я Галара Бареса, — сказал Хенаральд. — Он ожидает снаружи.
Андарист и Сильхас покинули комнату.
То были опасные дни и ночи после загадочной встречи Азатенаи и Матери Тьмы. Оставленные потопом осадки все еще пятнали основания домов — поистине отпечатки грязных рук древнего бога. Десятки горожан утонули, пойманные в подвалах или сбитые с ног уходящими потоками, израненные о камни и бревна. Все облюбовавшие берег Дорсан Рил рыбаки исчезли — ни лодки не осталось в Харкенасе; говорили , что леса кишат отрицателями, вышедшими в поход неведомо куда.
В Цитадели правили смущение и разногласие. Верховная жрица Синтара, чья кожа побелела хуже, нежели у мертвых и больных, сбежала, ища убежища в неведомом месте.
Келларас мало что понимал. Ему казалось, будто мир расшатался, сбрасывая всех с себя, и ноги не могут полагаться на равновесие почвы. Казалось, нельзя верить даже законам природы. Жречество впало в хаос. Вера стала полем брани, доносились слухи о резне в лесах, отрицателях, убиваемых в своих хижинах. И в такое вот время владыка — насколько мог видеть Келларас — не делает ничего. Планирует свадьбу брата, словно стал ему отцом вместо отца умершего. Ждет нового меча, а дождавшись, не готов его принимать, тем более использовать.
Празек и Датенар напивались каждую ночь, забираясь в постели шлюх и жриц, и глаза их — в моменты трезвости — были мрачными, в душах царила тишина, обиталище непонятного испуга.
Келларас двинулся за господином вместе с Хенаральдом и Баресом. Коридоры казались сырыми и полными плесени, от гобеленов несло гнилью, ноги скользили по плитам пола. Келларасу вообразилось, будто болото решило завладеть Харкенасом, вода осаждает сушу, будто любая стена готова обрушиться под обманчиво твердую поверхность.
Самыми тревожными, на вкус капитана, были слухи относительно Легиона Урусандера. Целые роты покинули свои гарнизоны, знамена распущенных частей развеваются над головами разбойников. Хунн Раал исчез ночью из Харкенаса, где он теперь — никому неизвестно.
Если вера берет в руку нож, всем богам пора отвернуться.
Он никогда не считал отрицателей чем-то особенным. Это народ леса и реки, голых бесплодных холмов. Кожа их принимает цвет любой почвы, глаза залиты мутью болот и ручьев. Они пугливы и невежественны, связаны суевериями и привержены загадочным ритуалам. Он не мог вообразить, что они способны на заговор и тайное проникновение во власть, в чем их ныне обвиняют.
Палата Ночи была близка, воздух в коридоре стал непостижимо холодным. Пахло глиной.
— Она поистине под осадой, — проговорил сзади Хенаральд.
Аномандер поднял руку и остановился. Повернул лицо к лорду Хастов. — Это равнодушие, сир.
— Нет уважения к камням и сводам, значит? Даже когда они ведут в ее присутствие?
— Никакого, — ответил Первый Сын, внимательно глядя на старика Хенаральда и покоящийся в колыбели рук, завернутый клинок.
— А ее храмы?
— Жрецы и жрицы отлично изучили все углы, сир, их еженощные бормотания и преклонения могли бы дарить святость уже за счет усердия. Впрочем, сами спросите у них об успехах.
— Первый Сын, похоже, нас постиг беспорядок.
— Владыка, где сейчас Легион Хастов?
Хенаральд моргнул, словно вопрос выбил его из колеи. — В поле, на юге.
— Когда вы получали вести?
— Командующая покинула Хастову Кузницу несколько дней назад. — Он повернулся к Галару Баресу. — Вы были при ее отъезде, Галар?
Юноша почему-то занервничал. Кивнул: — Был, владыка. Торас Редоне скачет к легиону, но без особой спешки. Тогда на горизонте еще не вырисовывалось ничего необычного.
Аномандер бросил на Галара Бареса короткий взгляд и продолжил путь. Келларас пошел следом. За спиной послышался голос Хенаральда: — Когда закончим здесь, Галар, немедля поскачете к Легиону Хастов.
— Слушаюсь, сир. А какие вести я принесу?
— Вести? Неужели городская жизнь вас отупила, сир? Внимательно слушайте меня, если не пожелали слушать Сына Тьмы. Нас настигла гражданская война, лейтенант. Мать Тьма призывает Легион Хастов. Скажи командиру Торас Редоне так: весы склонились, Урусандер ступает слепо, но шаги его складываются в марш. Давление Хастов может заставить его замедлиться, даст время поразмыслить и одуматься.
— Эти движения души Урусандеру не свойственны, — сказал, не оборачиваясь, Аномандер.
Хенаральд фыркнул. — Простите, Первый Сын, но лишь хорошо знающий боевого коня свободно отпускает поводья.
— Если Хунн Раал — боевой конь, будем надеяться, что ноги Урусандера крепко стоят в стременах. Да, он поистине скачет слепо.
У дверей Аномандер снова остановился. — Владыка Хаст, мой брат сказал верно. Сила ее такова, что никто не покидает палату, не изменившись.
Хенаральд шевельнул плечами, не пытаясь выглядеть спокойным. — Слишком долго моя кожа страдала от железа и возраста, сир, чтобы жаловаться на новые пятна.
— Я не про пятна.
Старик резко поднял голову, будто обиженный. — Мне бояться за веру на ее пороге, Первый Сын?
