Он вспомнил, что они поймали не так уж много. Не в тот день. Конечно, не хватило на ужин для всех, хотя их мать преданно очистила и зажарила их скудный улов для них двоих — и для нее, родителя, чьи отважные охотники и рыбаки все-таки сумели ее накормить, в то время как их отец изо всех сил старался — так сильно! — не смеяться.
Но если Хоуэрд Уилсин в тот день поймал не так уж много рыбы, то он поймал кое-что еще. Он поймал великий приз, рокового кита призов, радостный приз, левиафана, которому он отдал всю свою жизнь. Ибо, пока они рыбачили и вялый разговор плыл, как еще один ветерок над озером, Самил пересказывал истории. Чудесные истории об архангелах и об их обязанностях. О наследии, которое Шулер оставил семье Уилсин. О рассказываемых шепотом легендах, согласно которым они были... могли быть... могли быть потомками самого Шулера. О цене, которую заплатили их предки, чтобы служить Матери-Церкви, и о торжественном, наполненном радостью бремени долга.
Самил не в первый раз рассказывал ему эти истории, но в тот день все было по-другому. Тогда он этого не понимал. Не совсем. На самом деле, с удивлением подумал он, до этого самого момента он по-настоящему не осознавал, насколько все было по-другому. В тот день, когда он увидел блеск в глазах Самила и ощутил то же самое в своих собственных, он не понимал, куда эти истории приведут их обоих.
Теперь он это сделал. И он почувствовал, как горько-сладкая улыбка появилась на его губах, когда это осознание наконец коснулось его.
Глупо, правда, подумал он. Это было единственное подходящее слово для этого. Глупо для двух мальчиков — даже Самилу не могло быть больше пятнадцати — думать о таких серьезных мыслях. Распознать их священническое призвание в благовониях озерной воды и пыльцы, в запахе банки с наживкой, в краске и лаке гребной лодки. Чтобы осознать, по прошествии лет, что это был тот день, когда они по-настоящему посвятили себя задаче, которую Бог поставил перед их семьей много веков назад. И все же это было именно то, что они сделали. Теперь он знал, что эта золотая жемчужина дня была истинным началом их решения взяться за дело, посланное им Богом.
И вот теперь они пришли к этому, и радость от того, что они отдали себя, была тронута ужасным льдом страха. Горьким осознанием того, что они потерпели неудачу. Из-за ужаса судьбы, которую им предстояло постичь во имя того самого архангела, чьими потомками, как решили эти мальчики, они действительно должны быть. Этот страх изменил все. Превратил радость в печаль, а надежду — в отчаяние. Не отчаяние за конечную судьбу своих собственных душ, ибо ни один из них ни на мгновение не усомнился в этом, а за свою неудачу. В Писании говорилось, что все, чего Бог действительно просил от человека, — это лучшее, что он мог сделать, и они сделали это, но в конце концов этого оказалось недостаточно, и от этого знания глаза Хоуэрда наполнились слезами.
И все же, когда он посмотрел в глаза Самила этим утром, он увидел, что в них все еще горит та же решимость. Та же страсть к делу, которому они посвятили себя. И та же любовь к младшему брату, который следовал его примеру в течение стольких утомительных лет, взвалил на свои плечи свою долю бремени их задачи без протеста или колебаний. Бывали времена, когда Хоуэрд считал Самила безнадежным идеалистом, когда младший брат... изменял их планы, не говоря об этом старшему. И все же он никогда не колебался в своей приверженности и ни на одно мимолетное мгновение не сомневался в постоянстве непоколебимой любви Самила к нему.
Слава Богу, их родителей уже не было в живых. Лисбет и детям все-таки каким-то образом удалось исчезнуть. А у самого Хоуэрда не было ни жены, ни детей. Если не считать горстки дальних родственников, они снова были одни — только они вдвоем, снова дрейфующие в этой рыбацкой лодке. Бог дал им столько благодати, несмотря на их неудачу, и — несмотря на их неудачу — они все еще были преданы делу. Даже сейчас. Каким бы глупым это, несомненно, ни было, это тоже было правдой, и Хоуэрд Уилсин не изменил бы этой правде, даже если бы с самого первого дня точно знал, куда она их приведет.
И Самил тоже не стал бы этого делать.
В этих глазах напротив Хоуэрд узнал тот же аргумент, который он пытался обойти в течение пятидневок... и теперь он знал, что это был такой довод, который он не собирался обходить. Были и другие вопросы, которые он мог бы поднять — другие вопросы, которые он поднимал, и не один раз. Как и тот факт, что, что бы ни делал Самил на самом деле, Жаспар Клинтан провозглашал, какая история, какая версия "фактов" служила его собственным целям. Или тот факт, что, в конце концов, даже кого-то с такой сильной верой и решимостью, как у Самила, вполне можно заставить "признаться" в грехах, которых он никогда не совершал, отказаться от того, за что он боролся всю свою жизнь. Или тот факт, что даже если он позже откажется от своего "признания", Клинтан все равно будет торжествующе размахивать им, как только Самил будет благополучно мертв и не сможет оспорить утверждение великого инквизитора о том, что это доказало победу инквизиции над силами Шан-вей.
Или тот факт, что из всего Круга только Самил и Хоуэрд знали правду о причастности Анжелик. Что если кого-то из них действительно сломают, они могут привести инквизиторов Клинтана к Анжелик, ко всем ее собственным контактам... к Лисбет, Жанейт и мальчикам.
Это слишком, Самил, — подумал он, и глаза его загорелись, когда он вспомнил ту лодку. Слишком. Бог может требовать от нас готовности умереть за нашу веру, но ты всегда настаивал на том, что Он любящий Бог, и ты прав. И любящий Бог не требует — не может — требовать всего остального, что ты готов заплатить. Но я не могу убедить тебя в этом, не так ли? И это настоящая причина, по которой я пригласил тебя на завтрак сегодня утром. — Он почувствовал, как его губы дрогнули в короткой, совершенно неожиданной улыбке, и мысленно покачал головой. Вечность — долгий срок, сказал он себе. Вероятно, достаточно долго, чтобы ты простил меня... в конце концов.
— Самил... — начал он вслух, затем напрягся, когда тяжелая рука постучала в дверь его номера, и он понял, что, какой бы долгой ни была вечность, у него просто не осталось времени, чтобы убедить своего брата.
Голова Самила резко повернулась на звук этого стучащего кулака. Его лицо напряглось, и он глубоко вдохнул, но его рука была твердой, когда он отставил свою чашку с какао в сторону.
— Я боюсь, что пришло время, Хоуэрд, — сказал он удивительно спокойным голосом, не отводя взгляда от арки, ведущей в вестибюль люкса, когда кулак ударил снова. — Я люблю тебя...
— И я тоже люблю тебя, Самил, — прошептал Хоуэрд Уилсин сквозь слезы, когда меч, который он спрятал под столом для завтрака, перерезал спинной мозг его старшего брата.
Сила удара выбросила труп Самила из кресла. И это был всего лишь его труп. Самил Уилсин был мертв еще до того, как его тело коснулось пола, стоявшая за этим ударом сильная, хорошо обученная, любящая рука стражника позаботилась об этом.
— Прости, — сказал Хоуэрд своему брату, когда стук сменился пронзительным воем одной из палочек инквизиции. Хоуэрду не требовалась последовательность предупреждающих отметок с двери его номера, чтобы сообщить ему, что замок был разблокирован, но он воспользовался еще одним моментом, чтобы опуститься на колени рядом с Самилом и закрыть испуганные глаза. — Не мог позволить тебе сделать это, — хрипло сказал он, вспоминая воду озера и солнечный свет, торжественную радость и запах собственной любви Бога к миру, который Он создал в пыльце и цветущем шипе растения. — Если это убийство, я рискну, споря с Богом.
Он начертил знак скипетра на лбу своего брата, затем смахнул слезы с глаз рукой, испачканной кровью брата, встал и шагнул в арку как раз в тот момент, когда первый стражник в доспехах бросился к ней.
— Хоуэрд Уилсин, я арестовываю вас в... — голос, который он слишком хорошо узнал, проревел из-за спины атакующего стражника, только чтобы прерваться, когда первый смертельный удар Хоуэрда попал в цель над защитным нагрудником первого человека, и кровь хлынула фонтаном из перерезанного горла.
— О, пошел ты, Карнейкис! — Хоуэрд почти весело щелкнул по кувыркающемуся телу. — Ты всегда был придурком!
Второй стражник внезапно попятился, пытаясь остановиться, когда обнаружил, что перед ним не испуганный, охваченный паникой, безоружный викарий, а обученный воин с оружием в руке. К сожалению, у него не было времени приспособиться к неожиданной ситуации.
— И к черту Клинтана тоже! — сказал Хоуэрд, когда кончик его меча прошел мимо отчаянно выставленного предплечья стражника и попал мужчине прямо в правый глаз.
Роскошный вестибюль внезапно наполнился запахом крови и опорожненных кишок. Послышались испуганные голоса, и Хоуэрд бросился вперед. В отряде Карнейкиса было по меньшей мере две дюжины стражников, но в вестибюль одновременно могли протиснуться не более четверых. Хоуэрд рассчитывал на это, когда строил свои планы на этот день, и оскалил зубы, атакуя своих врагов. Третий стражник упал прежде, чем остальные, наконец, вытащили свое оружие. Сталь зазвенела о сталь, и еще один стражник отшатнулся назад. Этот был только ранен, а не мертв — или, по крайней мере, еще не умер; это может измениться, подумал Хоуэрд, наблюдая, как кровь хлещет из глубокой раны на бедре другого мужчины, — и двое его товарищей разделились, чтобы подойти к викарию с обеих сторон.
Хоуэрд отступил на шаг, наклонился, чтобы выхватить кинжал из-за пояса первого убитого им стражника. Он добрался до арки, где никто не мог обойти его с фланга, и остановился с мечом в одной руке, кинжалом в другой и смертельной, ядовитой улыбкой на губах.
— Давайте, ребята! — пригласил он.
Оба стражника атаковали одновременно. Кинжал в левой руке Хоуэрда парировал первый выпад, отведя его в сторону, и его собственный меч снова скользнул вперед. Нагрудник другого его противника не защитил от острия меча, которое вошло в цель на ширину ладони над ним, и Хоуэрд повернулся к товарищу внезапного трупа. Молниеносный шквал финтов и выпадов, и еще один стражник был повержен.
Хоуэрд отшатнулся на полшага назад, почувствовав внезапный прилив крови.
Думаю, броня действительно помогает, — подумал уголок его мозга, когда его левый локоть прижался к глубокой ране, которую меч пятого стражника открыл в его ребрах перед смертью.
Раненый викарий покачал головой, моргая, чтобы прояснить глаза, и увидел еще одного стражника, приближающегося к нему. На нем были знаки различия капитана, и Хоуэрд только что сумел парировать первый ослепительный выпад.
— Сдавайтесь! — крикнул капитан Фандис, в свою очередь парируя встречный выпад викария.
— Иди нах..! — Хоуэрд жахнул в ответ, и сталь заскрежетала о сталь, когда нагрудник капитана отразил мощный выпад кинжала в левой руке викария.
Двое мужчин столкнулись в вихре зазубренного металла. Мечи звенели — не как колокола, а как безумный звон собственной наковальни Шан-вей — и Хоуэрд был выше и сильнее Фандиса, и более опытен в придачу. Но он также был старше, уже ранен... и без доспехов.
Никто из стражников Карнейкиса никогда не видел подобной драки. Кто бы мог подумать, что они могут наблюдать, как один из викариев Матери-Церкви и член собственной стражи Храма схлестнутся во взрыве смертоносной схватки на мечах здесь, на собственной священной земле Храма. Оранжевая сутана Хоуэрда была более глубокого, темного цвета, когда кровь пульсировала из его раны, но в его руке с мечом не было ничего ослабленного, как и в холодном, сфокусированном свете его глаз. Он отбросил Фандиса назад — один шаг, потом другой. Третий. Капитан отступил, затем остановился и контратаковал, и в яростной жестокости этого обмена было что-то прекрасное. Что-то свирепое, хищное. Что-то... чистое.
Майор Карнейкис что-то кричал, но никто не мог разобрать его слов из-за звона мечей. И никто на самом деле тоже не слушал. Не совсем. Они все наблюдали. Наблюдая, как истекающий кровью викарий отвергает искажение власти инквизиции. Наблюдая за одним раненым человеком — человеком, который знал, что он обречен, что коррумпированный враг, которого он презирал всем сердцем, собирался сокрушить каждый голос оппозиции в собственной Церкви Бога, — бросил вызов десятку вооруженных и бронированных врагов... и улыбнулся, когда он это сделал.
Это было то, что, как они знали, они никогда не забудут. То, чем, как они знали, им никогда не позволят поделиться с другими... и чем, как они уже знали, они все равно поделятся, шепотом, таким тихим, что даже Жаспар Клинтан никогда их не услышит. Кем бы ни был Хоуэрд Уилсин, он был одним из них, командовал некоторыми из тех же людей — людьми, подобными самому Ханстанзо Фандису, — которые теперь врывались в его апартаменты, и, наблюдая за его безнадежной битвой, его отказом сдаться, они знали, что, что бы ни говорил ордер инквизиции на арест, он был достоин их повиновения.
Что он все еще достоин этого.
А затем, внезапно, Хоуэрд поднялся на цыпочки, выгнув спину дугой, когда меч капитана Фандиса вонзился ему в грудь. Он поймал викария, когда тот приближался, и масса и инерция его собственного тела в сочетании с силой самого удара полностью провели лезвие насквозь.
Он хрюкнул и выронил кинжал, схватившись за гарду меча Фандиса, когда упал на колени. Стражник почти автоматически отпустил рукоять, и Уилсин наклонился вперед, сгибаясь в агонии от смертельной раны. Но затем упавший викарий сумел выпрямиться. Каким-то образом он нашел в себе силы еще раз поднять голову. Кровь пузырилась у него на губах, но его глаза встретились с глазами Фандиса, и в них что-то было. Что-то вроде... благодарности.
Затем глаза Хоуэрда Уилсина закрылись навсегда, и он повалился вперед на убивший его меч.
.XVII.
Склад "Брустэр и сыновья", и Храм, город Зион, и северная главная дорога, земли Храма
Организация поездки должна была быть... уникальной.
Человек, который в настоящее время был Абреймом Жевонсом (и он начинал думать, что ему действительно нужна программа, в которой перечислен весь список команды, чтобы помочь ему в любой момент подтвердить свою личность), задавался вопросом, как именно Анжелик намеревалась вывезти пару десятков человек, скрывавшихся от инквизиции, из того, что составляло столицу Церкви Ожидания Господнего, в середине зимы, без того, чтобы каждый из них был бы замечен, остановлен и арестован. Однако на самом деле, как он обнаружил, она вовсе не собиралась перевозить "пару дюжин человек", она намеревалась переместить вдвое больше.
На самом деле, даже немного больше, чем вдвое. На самом деле, точное общее число составляло пятьдесят семь.
Он уставился на нее, когда она впервые сообщила ему об этом незначительном моменте. Тем не менее, быстро стало очевидно, что он (в очередной раз) недооценил масштабы ее операций, и на этот раз, решил он, у него было еще меньше оправданий. С того момента, как он впервые прибыл в Зион, было ясно, что Анжелик планировала сама покинуть город, а не просто вывезти контрабандой семьи нескольких высокопоставленных прелатов. В таком случае для него должно было быть столь же очевидно, что ее планы также включали бы побег любых членов ее собственной организации, которые могли быть разоблачены (или к которым ее собственное исчезновение могло привести инквизицию). Он предположил, что одной из причин, по которой это не пришло ему в голову, был сам масштаб этого дела. Должно быть, потребовалась огромная доза того, что когда-то называлось наглостью, чтобы даже подумать об эвакуации (особенно одним усилием) в масштабах, которые имела в виду Анжелик.
