Йегер замялся лишь на мгновение, ни на кого не глядя, и неспешно, но и не мешкая, как-то неуместно спокойно, точно бы просто разоблачаясь перед сном, расстегнул и сбросил на пол куртку и рубашку. Курт увидел, как сдвинул брови фон Редер и уставился на осужденного наследник, наверняка мысленно пересчитывая боевые отметины на теле зондера. А вот эту рану, длинный и кривой рубец, идущий через всю спину, сам майстер инквизитор помнил еще кровоточащей — егерь из Шёнингена получил ее четыре года назад, когда, будучи всего лишь проводником для прибывшей зондергруппы, непрошено ввязался в их бой с ликантропом: от удара твари парень налетел на обломанный сосновый сук, лишь чудом отделавшись разорванной кожей, а не оставшись нанизанным на него... Быть может, лучше бы именно так в тот день и случилось. Для него — лучше...
— Всё, — произнес Йегер тихо и сдержанно, бросив мимолетный взгляд в узкое окно, на плохо видимое отсюда небо, и снова опустил глаза, по-прежнему не глядя ни на кого вокруг. — Я готов.
— Держать — придется? — спросил Курт так же негромко, и тот качнул головой, опустившись на колено и упершись рукой в пол:
— Нет. Не придется.
Курт молча кивнул, подступив к осужденному. На несколько мгновений он застыл, глядя на свою руку с кинжалом в ней, а потом медленно снял перчатки, заткнув их за ремень и теперь чувствуя потеплевшую ребристую рукоять кожей ладони.
Это было девять лет назад — сам он вот так же стоял на колене, так же упершись рукой в каменный пол, чтобы не упасть; тогда все было так же — но иначе. И предощущение боли от прикосновения раскаленного металла к коже плеча мнилось тогда хуже нее самой; но и сама та боль в тот же миг оказалась чем-то неважным, незначащим, ибо с того мгновения на плече бывшего курсанта появилась вожделенная Печать, вознесшая его в ранг Служителя. Это не забылось, это осталось в памяти навсегда — и все, что происходило в тот день, и все то, что было в мыслях и чувствах, и даже помнилось дословно все слышанное сквозь шум крови в ушах и муть в рассудке, затуманившемся от пронзительной, ледяной боли. 'Adiuvantes autem et exhortamur ne in vacuum gratiam Dei recipiatis. Ait enim tempore accepto exaudivi te et in die salutis adiuvavi te ecce nunc tempus acceptabile ecce nunc dies salutis. Nemini dantes ullam offensionem ut non vituperetur ministerium, sed in omnibus exhibeamus nosmet ipsos sicut Dei ministros, in multa patientia, in tribulationibus, in necessitatibus, in angustiis, in plagis, in carceribus, in seditionibus, in laboribus, in vigiliis, in ieiuniis, in castitate, in scientia, in longanimitate, in suavitate, in Spiritu Sancto, in caritate non ficta, in verbo veritatis, in virtute Dei per arma iustitiae a dextris et sinistris, per gloriam et ignobilitatem, per infamiam et bonam famam ut seductores, et veraces sicut qui ignoti, et cogniti, quasi morientes et ecce vivimus ut castigati, et non mortificati, quasi tristes semper autem gaudentes, sicut egentes multos autem locupletantes, tamquam nihil habentes et omnia possidentes[105]'...
'Ut seductores, et veraces[106]'...
Тогда это казалось незыблемым. И тот человек, что ждал сейчас своей участи, тоже считал эту истину непреложной еще за минуту, за миг до того, как принять решение, приведшее его к такому концу. Каждый, каждый, чувствуя, как горит Печать на плече, еле складывая звуки заплетающимся от боли языком, отвечал на произнесенные наставником слова искренне и горячо: 'Gratias ago ei qui me confortavit Christo Iesu Domino nostro, quia fidelem me existimavit ponens in ministerio, qui prius fui blasphemus et persecutor, et contumeliosus sed misericordiam consecutus sum quia ignorans feci in incredulitate[107]'...
Разве кто-то сомневался в ту минуту в произносимом и слышанном, в себе самом, в своей новой жизни?.. У кого-то не заходилось сердце при завершавших церемонию словах 'Поднимись, брат, и неси свою ношу достойно'?..
И разве кому-то приходило тогда в голову, что все может кончиться так...
— De fructu oris sui unusquisque replebitur bonis, — тихо проговорил Курт, увидев, как лишь теперь едва заметно вздрогнул приговоренный изменник, — et iuxta opera manuum suarum retribuetur ei. Еcce parturit iniquitatem et concepto dolore peperit mendacium, lacum aperuit et effodit eum et incidet in interitum quem operatus est, revertetur dolor suus in caput eius, et super verticem eius iniquitas sua descendet[108]...
С последним словом в маленькой комнатушке воцарилась тишина — мертвая, склепная, и в этой тишине было слышно, как задержал дыхание приговоренный.
— Hoc est iudicium tuum quod ipse decrevisti[109], — договорил Курт во всеобщем безмолвии и шагнул вперед, встав у Йегера за спиною.
Он сжал ладонью плечо осужденного, придержав, и распрямившаяся спина впервые вздрогнула, однако зондер остался стоять, как был, не двинувшись ни на йоту и не попытавшись отшатнуться, когда кинжал взрезал кожу. Острие прочертило круг, опоясав Печать ярко-красной линией, на держащую плечо руку потекла кровь, тотчас сделав пальцы скользкими и липкими, и спина под ладонью напряглась, точно каменная. Когда острие повернулось, срезая кожу пластом, Йегер с шипением втянул в себя воздух, вцепившись зубами в свободную руку, с каждым движением лезвия все ниже опуская голову, но по-прежнему не делая попыток уклониться от клинка, и лишь болезненное шипение перешло сначала в стон, а потом в сдавленное, глухое рычание.
Управляться с длинным рыцарским кинжалом было несподручно — это оружие создавали не для того, чтобы срезать лоскуты кожи с человеческого тела; спеша сделать это как можно скорей, Курт чувствовал, как окаменелую спину под его ладонью начинает колотить мелкая лихорадочная дрожь, совладать с которой не могла уже никакая сила воли и выдержка, но по-прежнему не было ни единой попытки уклониться от терзающего тело клинка...
Он отступил назад, глядя на зияющую в плече Йегера рану — там, где когда-то была Печать, сейчас алело истекающее кровью пятно голой плоти, и на пол с руки майстера инквизитора падали вязкие, густые капли...
— Свершилось, — произнес Курт тихо; в горле собрался противный колючий ком, и он помедлил, прежде чем договорить: — Ты отрекся от своего служения и своего братства. Теперь братство отрекается от тебя. Больше ты не один из нас.
В груди Йегера что-то клокотнуло, рука, которой он упирался в пол, скользнула в сторону, и бывший зондер осел на колени, обессиленно склонившись и опустив голову так, что не стало видно его белого, как мел, лица. В по-прежнему мертвой тишине было слышно лишь его дыхание — надсаженное, хриплое от загнанного внутрь крика...
— Sit tibi Deus misericors[110], — выговорил Курт, снова подступив к осужденному, и тот с усилием, рывком, распрямился, закусив губы и глядя прямо перед собой...
— Ну-ка, стойте!
От этого резкого, пронзительно острого выкрика вздрогнули все, так же разом обернувшись к наследнику. Фридрих был столь же бледен, как и бывший зондер на каменном полу, сжатые в кулаки руки чуть подрагивали, и, казалось, он вот-вот лишится сознания...
— То, что вы сейчас сказали, майстер Гессе, — вымолвил принц, с явным усилием принуждая себя говорить выдержанно и ровно, — что это значит? Значат ли ваши слова, что больше этот человек не служитель Конгрегации, не ее часть?
— Это значит именно то, что я и сказал, — подтвердил Курт, видя, как фон Редер за плечом наследника напрягся, словно пес перед атакой. — Конгрегация отрекается от предателя, и больше он не принадлежит к ней.
— В таком случае, — по-прежнему с трудом произнося каждый звук, кивнул Фридрих, — он теперь является обычным человеком — таким же, как тысячи других, живущих в Империи. И теперь — в моей власти решать, понесет ли он наказание за совершенное им преступление или получит прощение от того, на кого поднял руку. Я как лицо пострадавшее снимаю с него все обвинения. Считаю, что он уже покаран сполна.
Йегер приподнял голову, глядя на наследника с удивлением и тоской, и, снова потупясь, тяжело, сквозь зубы, вытолкнул:
— Нет. Не надо.
— Нет? — уже не сдерживая дрожи в голосе, возразил Фридрих; мгновение он колебался, а потом стремительно, порывисто приблизился, присев напротив осужденного и упершись в пол коленями. — Почему — нет? — повторил он настойчиво.
— Потому что прощения я не заслужил, — едва слышно, сквозь сдерживаемый стон, проговорил Йегер, и наследник мотнул головой:
— Перестаньте! Не в этом дело. Я, быть может, еще и юнец, но кое-что уже успел увидеть в своей жизни, и у меня тоже умирали близкие. Я потерял мать. Да, не так, как вы, но я могу представить, о чем вы сейчас думаете, чего хотите, почему так жаждете смерти. Да, вы казните себя, Хельмут, вас мучает совесть, но ведь дело не только в этом... Посмотрите на меня! — приказал наследник с внезапной твердостью, сжав ладонью локоть человека напротив, и тот вздрогнул, медленно приподняв голову. — Дело не только в этом, — чуть тише, но все так же уверенно повторил Фридрих; на его пальцы из раны на плече бывшего зондера густо стекала кровь, но руки он не убрал, оставшись сидеть, как был, глядя в глаза перед собою. — Дело в том, что вы не желаете жить без своей семьи. В своей жизни вы натворили достаточно для того, чтобы не считать себя достойным этой самой жизни, а там, по ту сторону, ждут они. Ведь именно об этом вы думаете. Вам кажется, что вы искупите свою вину именно так — умерев; вину перед братством, долгом, Империей, мной... перед ними. Возможно, это и так. А как быть с виной перед собою самим, Хельмут?
— Это не искупится, — произнес тот едва слышно.
— Неправда, — тоже понизив голос, твердо возразил наследник. — Просто для этого нужно время. И это время я и хочу вам дать. Что сейчас происходит, что вы делаете? Вы думаете, что принимаете кару, искупление? Нет. Вы поддались слабости, когда согласились на их план — но тогда разум вам затмил страх за своих близких. А сейчас что же? Сейчас — вы решились попросту на побег — от мира, от жизни, от себя самого, от возмездия, которого, как сами мните, заслужили. Знаете, что это такое, когда еще люди поступают подобно вам, Хельмут? Когда налагают на себя руки. Вы решили уйти в отчаянии, в непрощении — самим собою в первую очередь, и вы полагаете, что встретитесь там со своей семьей? Нет. Потому что — знаете, куда уходят самоубийцы?
Йегер молчал, глядя мимо его лица в стену, тяжело и с хрипом дыша; Курт видел, как сжал зубы Хауэр, за все это время так и не произнесший ни звука, как с почти физически ощутимой болью смотрит на бывшего зондера Бруно и как удивленно глядит на своего подопечного фон Редер...
— Вы жаждете смерти, — еще тише произнес Фридрих. — И сами подставляете горло под нож. Это — равносильно самоубийству. Сейчас вы на пороге гибели, так скажите честно, не тая ничего — не передо мной, перед собой — почему сейчас вы так упираетесь, так противитесь моей попытке отстоять вас? Потому ли, что полагаете смерть достойной для себя участью, или просто потому, что боитесь жить дальше?
— Я не должен жить дальше, — отозвался тот едва слышно, и Фридрих кивнул, тоже заговорив почти шепотом:
— Если вы останетесь при своем мнении спустя месяц, полгода, год — я лично отдам приказ о вашей казни. Обещаю. Но сейчас я смотрю на то, как достойный человек, замаравший совесть одной-единственной ошибкой, намеревается заплатить за нее своей бессмертной душой. И этого я не могу принять. Сейчас, Хельмут, я намерен отстоять вас любой ценой, я сделаю все, что в моих силах, для того, чтобы начавшееся в этой комнате не закончилось. Но я хочу, чтобы вы сами поняли, признали, осознали, что я прав. Я могу спасти ваше тело от плотской смерти, но спасти от вечной гибели вашу душу вместо вас — не смогу. И если вы впрямь думаете, что совершили тяжелый проступок, что кару несете заслуженно — несите ее честно, не пытаясь увильнуть и облегчить собственную участь. Живите. И заставьте себя — себя простить. Тогда, обещаю, мы поговорим об этом снова. Ни мне, ни вашей семье, ни вам самому — никому на этом и том свете не станет легче, если вы обречете себя на вечное проклятье и погибель.
Йегер не ответил, по-прежнему сидя потупившись и не шевелясь, и наследник все так же оставался, как был — так же недвижимо, сжимая ладонью его окровавленную руку и глядя в лицо с ожиданием...
— Вы не возражаете больше, — вздохнул Фридрих, наконец. — Стало быть, поняли, что я прав.
Йегер сипло выдохнул, закрыв лицо ладонью, и наследник поднял голову, повстречавшись взглядом с Куртом.
— Что скажете вы, майстер Гессе? — не повышая голоса, спросил он. — Теперь — я имею право решать его судьбу?
— Теперь — да, — подтвердил Курт так же тихо.
— В таком случае, — произнес Фридрих, поднимаясь, — будет так: этот человек останется жить. И дальнейшей его судьбой распоряжаться буду я. Вас же я хочу просить об одном: достойный духовник на время его заключения. С этим ни я, ни кто другой, кроме Конгрегации, не справится. А сейчас ему необходим лекарь. Я полагаю, услугами здешнего медика он ведь может воспользоваться?
— Разумеется, — согласился Курт и, шагнув вперед, склонился над притихшим Йегером. — Хельмут? Идти сможешь?
Тот не ответил, лишь молча, с усилием переведя дыхание, уперся правой рукой в пол и тяжело поднялся. Сделав неверный шаг, он покачнулся, с явным трудом сдержав стон, и Хауэр сорвался с места, метнувшись к бывшему подопечному и подхватив его под локоть.
— Не шевели той рукой, — хмуро выговорил инструктор, не глядя на его лицо. — Я отведу его сам, — пояснил он, бросив короткий взгляд на майстера инквизитора с фон Редером. — Я так мыслю, что теперь нет нужды в неизменной слежке друг за другом?
— Полагаю, нет, — негромко согласился барон. — Виновник обнаружен и обезврежен, Его Высочество в безопасности, и больше я не вижу причин для соблюдения столь строгих мер.
— Дверь, Гессе, — приказал Хауэр, осторожно перехватывая руки поудобней, и наследник, пытаясь не утратить прежнего уверенного тона, возразил:
— Быть может, стоит для начала что-то сделать с раной? Остановить кровь, прижечь...
— Не стоит, — возразил Курт, быстро пройдя к порогу и распахнув створку. — До лазарета не более нескольких минут, от потери крови он за это время не умрет, а там — лекарь лучше нас с вами знает, что следует делать в таких случаях.
Фридрих молча кивнул, не возразив, и он отступил от двери, освободив проход.
Когда Хауэр под руку вывел в коридор шатающегося, бледного, как смерть, бывшего подопечного, стоящие у двери застыли в недоумении; боец фон Редера уставился на кровавое пятно на плече Йегера оторопело, а зондер — с обреченностью, замешанной на ненависти и с тем вместе — с состраданием...
— Дитер, — окликнул его Курт, и тот обернулся, глядя на майстера инквизитора напряженно. — Хельмут передан под покровительство Его Высочества, который принял решение заменить ему смертную казнь на тюремное заключение. Однако, пока он здесь, забота о его жизни и здоровье лежит на нас. Бегом к остальным, — распорядился Курт, увидев, как во взгляде Дитера фон Дюстерманна, брошенном на принца, мелькнуло безграничное удивление. — Пусть кто-нибудь идет к лекарю: ему наверняка понадобятся лишние руки. В остальном распорядок дня становится прежним, каким был до всего произошедшего. Это — понятно?
