Где он? Что с ним? Жив ли он, не попадется ли он, смог ли он покинуть Цетаганду, или решил, что затаиться под светильником — самый безопасный вариант?
Нет. Он не идиот и не стал бы рисковать мною. Высшая цена любви и ее же высшая жестокость — оставить то, что дорого и нежно, не ради себя, но ради того, кто будет метаться теперь, как зверь в клетке, изводимый тоской, тревогой, ненавистью к себе самому и пониманием: мне его не найти. Эрик все сделал правильно, но как же я ненавижу его правоту!
Я без устали хожу туда и обратно по дорожкам сада, каждая из которых отмечена нашими шагами, пытаюсь ходьбой выгнать из сердца злую тоску, но она грызет и грызет с безнадежным упорством. Кинти и Лерой уже приехали, но я пока не уверен, что смогу разговаривать с ними ровно и храня самообладание.
Наконец, лекарство действует: мягкий удар в затылок изнутри обещает мне короткую передышку в буре горестей, и я возвращаюсь. Что я должен, то сделаю.
— ... ты сумел. Ты выстоял. И я горжусь тобой, — слышен голос Кинти. Я застываю у полуоткрытого окна гостиной, испытывая на прочность свое новообретенное спокойствие.
— И все же, — отвечает Лери, в чьем тоне радость мешается с тревогой, — что теперь? Отец меня ненавидит, а я... я его с недавнего времени боюсь. Стоит ли мне возвращаться сюда?
Ненавижу? Неужели это ненависть к виновникам моего несчастья таится в глубине рассудка и шумит в висках биением крови?
— Ты наследник, и ты в своем праве, — отвечает наставительно моя нежная супруга. — А барраярец теперь под надежной охраной; он больше не станет оскорблять наш дом своим присутствием.
— Отец не сможет его убить, даже поверив мне, правда? — негромко спрашивает Лерой. Что это, неужели забота? Какая ядовитая ирония.
— Это было бы наилучшим выходом, милосердным и быстрым и восстанавливающим честь нашей семьи в чужих глазах, — недовольно отвечает Кинти, — но боюсь, что он этого не сделает.
— Мы почти ничего не выиграли: теперь еще, чего доброго, скажут, что отец настолько сумасшедший, что и решение Небес ему безразлично, — задумчиво комментирует Лери.
"Мы". "Не выиграли". Значит, Кинти не была доброжелательным посредником между сыном и отцом как утверждала, и эти двое играли по расписанным ролям, добиваясь... чего?
— Небеса обязали нас принять решение вместе, сын, — твердо говорит Кинти. Кошка над глупым мышонком. — И его мелкие слабости не дождутся у меня снисхождения, если он по-прежнему будет ставить под удар семью. В противном случае мы можем проявить милость к барраярцу. Меня не он волнует, а Иллуми. Чем быстрее он выбросит это существо из головы, тем быстрее я уверюсь, что в семью вернулся Старший.
Именно в этот момент я понимаю, чего хочу. Так ясно и четко, словно кто-то развеял туман и пером прорисовал мне путь.
Я вхожу в гостиную, ощущая поразительное, стеклянно-твердое спокойствие. Здороваюсь и сажусь, предоставляя Кинти и Лерою возможность начать разговор первыми.
— Я рада видеть тебя в здравии, супруг, — произносит Кинти спокойно, — ведь Небесные обязали нас к важному решению, для которого понадобятся силы тела и разума.
Жена смотрит на меня испытующе, и я отвечаю ей равнодушным взглядом. Мне и без успокоительного в крови уже давно безразличны и ее желания, и недовольство; мне есть за кого бояться и есть о ком тосковать.
— Это верно, — соглашаюсь я с тем же спокойствием.
Где-то теперь мое жгучее барраярское солнце, неужели навсегда скрылось? Не верится. Так, говорят, болит отрезанная рука.
— Мы все заплатили дорогую цену, чтобы убедить тебя в правильности обвинения, — продолжает Кинти, — но теперь я прошу тебя скорее забыть прежние разногласия и прийти к общему решению. Иначе, окажись мы настолько неразумны, чтобы продемонстрировать раздор в семье по столь ничтожному поводу, Небесный суд сделает это за нас.
Я чувствую, как мои собственные губы кривятся в улыбке. Словно кто-то тянет за невидимые нити, вынуждая лицо принять должное выражение.
— Если едва не случившаяся смерть наследника кажется тебе поводом ничтожным и мелким, так тому и быть, — не удержавшись от насмешки, говорю я. — Что ты от меня потребуешь?
Кинти морщится и делает охранительный знак. — Смерть уже миновала нашего сына, теперь надо решить насчет воздаяния тому, кто чуть не стал ее виновником. Ты знаешь, чего требует закон.
— Чего угодно, — пожав плечами, отвечаю я, — от казни до ссылки.
— О ссылке говорится лишь в случае смягчающих обстоятельств, — поправляет она холодно, — если преступник слишком юн или стар, болен, находился в помрачении рассудка, совершил ужасное непредумышленно или под чужим давлением. Неужели я должна напоминать тебе очевидное?
Я вызываю слугу и прошу принести холодного чаю.
— Все, что ты должна, — отвечаю спокойно, когда низший покидает комнату, — это ответить, какое наказание для Эрика сочла справедливым. Пока я не слышу ничего более внятного, чем угрозы. В чем дело, Кинти? На суде ты не страдала косноязычием.
Кинти усмехается. — Я тебе угрожала? Супруг, я всего лишь помогла тебе справиться с рассеянностью и припомнить вещи очевидные, но почему-то от тебя ускользнувшие... Что ж. Было бы справедливо, чтобы несостоявшемуся убийце — уступив чести нашего имени, которого он носит, — был бы предоставлен выбор между благородной смертью и пожизненным низведением до статуса слуги.
Как я и предполагал. Моя милосердная жена предлагает невиновному смерть или необратимую генную модификацию, видимое всякому клеймо.
— Наш сын с тобою, надо полагать, согласен? — растягивая нездоровое удовольствие, спрашиваю я. Мальчишка дергается; поделом.
— Если его признали виновным публично, — бросает он, — пусть и накажут по закону. Большего я не хочу; чтобы смыть с семьи позор, этого хватит.
— О, да, — замечаю я, отпивая освежающего настоя и затягивая паузу до невыносимого.
— Так ты согласен? — Кинти облегченно улыбается. — Я рада, что мы решили это без споров, Иллуми.
— Я подожду с согласием либо отрицанием до тех пор, пока не услышу всего, — отвечаю коротко.
— Мне нет нужды просить большего, если ты согласен на главное, — пожимает точеными плечами жена. — Остальное — семейные дела, которые мы успеем решить как обычно.
— Да, действительно, — с равнодушным видом отвечаю я, ставя чашку. — Поступайте как вам будет угодно, родичи... и, утолив свою месть, — тут я наконец позволяю себе усмехнуться, — помните, кто ваш Старший.
— Тот, кто обязан эту месть исполнить, — кивает Кинти. — Решение за нами обоими, а деяние в твоих руках.
— Увы, — качаю головой. Сейчас их обоих ждет сюрприз. — Никто и ничто не сможет заставить меня убить того, кто недостижим. Как это обидно, не правда ли?
— Если это ирония, — колко отвечает Кинти, — то она недоступна для моего бедного ума. Что ты имеешь в виду?
— Что сложно казнить утекшую сквозь пальцы воду. — И радость от того, что Эрик спасся, смешивается с горечью того, что я его лишился. — Предвосхищая твой праведный гнев — я не помогал ему бежать.
— Бежать?! — Лерой пытается резко приподняться, но Кинти останавливает и его движение, и возмущенный возглас мановением руки.
— Хочешь сказать, что твой драгоценный барраярский убийца спокойно скрылся? — медленно и напряженно переспрашивает бледная от гнева жена. — А ты сидишь и беспечно пьешь чай вместо того, чтобы послать охрану по его следам? Как ты это допустил?
— Увы, он выстрелил в меня из парализатора, — усмехаюсь, глядя ей в глаза. — Когда я пришел в себя, то потребовал у Дерреса разыскать его немедля.
— И это было... — в голосе Кинти лед переплавляется в замороженную сталь.
— У меня нет привычки замечать время с точностью до минуты, — демонстративно пожимаю плечами. — Около полусуток тому назад; поиск пока не дал результатов. Впрочем, ты можешь удостовериться в правдивости моих слов лично — осмотри дом, ведь он и твой тоже.
"Пока что" я добавляю одними губами.
Но Кинти слышит. А может, читает по губам.
— Если ты хочешь со мною расстаться, — заявляет она с великолепным презрением, — тебе не стоит заявлять об этом с небрежностью, словно ты просишь передать чашечку чая. Нас связывает генетический контракт, не разрываемый мановением руки по пустой прихоти.
— Я подумываю о разводе, — киваю я. Ничто не доставило бы мне большего удовольствия, чем никогда более не видеть ни ее, ни наследника, но так дела семьи, увы, не решаются.
Кинти качает головой. — Даже так? Тогда помни одно. Я не держусь за этот брак превыше богатств земных, но требую от тебя, чтобы ты даже не заговаривал о разводе, пока не будет закрыто дело, которое ты сам перед Небесными и начал. Если теперь мы признаемся Высокому суду, что барраярец бежал, ты не способен исполнить должное, а наши с тобой отношения разорваны, заплатит за это твой клан.
— Включая всех его членов, — парирую я, хотя понимаю, что сейчас Кинти права. И моего самоконтроля, к счастью, хватит на то, чтобы не устраивать себе большие неприятности из желания создать кому-то малые.
Кинти поднимает бровь. — Я надеюсь, что пройдет время и твои эмоции улягутся. А сейчас я предлагаю договориться о должном. Чего ты желаешь? Мы не враги тебе, — вздохнув, — хоть ты и не намерен этого слышать. Я уступлю тебе, если и ты сделаешь то же.
О да, она уступит. Еще вчера я был бы счастлив этому предложению, сейчас лишь думаю, как далеко мы оба зайдем в этом торге.
— Я хочу, — сообщаю единственное на сей момент актуальное желание, — чтобы наказание свелось к изгнанию за пределы Цетаганды и поражению в правах. Что ты мне скажешь на это?
Ее лицо совершенно бесстрастно, неподвижно до полного сходства с мраморной статуей, но за белоснежным лбом без единой морщинки явно кипит напряженная работа мысли. Мог ли я представить, заключая контракт с этой женщиной и восхищаясь цепкостью и остротой ее ума, что однажды она поднимет против меня нашего собственного сына?
— Предлагаешь, чтобы преступник лишился того, что ценил дешевле пыли, а в остальном жил бы в довольстве? — Кинти усмехается. — Нет уж. Добавим еще одно условие: в пределах империи барраярец будет заслуживать немедленной смерти. Кстати, ты ведь не знаешь, где он сейчас?
— Откуда бы мне знать? — вздергиваю брови в притворном удивлении, обмирая сердцем. Что, если у Эрика недостало решимости уехать далеко?
— Действительно, откуда? — заламывает бровь супруга. — Что ж, пусть его собственное везение решит, жить ему или умереть. Я благодарна тебе, муж, за то, что ты решил этот вопрос без промедления.
С тем мы и расстаемся, обменявшись напоследок несколькими весьма острыми шпильками; злость, вызванная визитом победителей, уступает жгучей тоске, не дающей ни успокоиться, ни убедить себя в том, что произошедшее — во благо; если так пойдет и дальше, то к вечеру я примусь выть от горя. Принимать же анксиолитик вторично еще рано — кто мог подумать, что одиночество способно прогрызть даже этот, наукой созданный доспех, и вцепиться в мягкое нутро так, что мне, взрослому мужчине, тяжело удержаться от жалости к себе самому?
В конце концов, основательно измучившись, я усаживаюсь в кабинете — к счастью, здесь, в отличие от большинства комнат, присутствие Эрика почти не оставило отпечатка, — и занимаю ум попытками понять, насколько разумна и приемлема идея о разводе, так спонтанно и ярко сложившаяся в голове.
Разумного в ней немного, следует это признать. Брак — не синоним любовного союза; это прежде всего цепь взаимных обязательств, относящихся к обеим семьям. Будучи разорванной, эта цепь ударит, и меня самого — больнее, чем супругу. Выделить часть семейного имущества, ослабив свои позиции, не опорочить генетическую ценность молодой еще женщины, определить компенсацию, и не только денежную, откупиться содействием в контрактах семей... Поддержку клана моей дражайшей я потеряю незамедлительно, а Эйри и так не могут похвастаться числом свойственников. Это означает проблемы потом, не для меня самого — для сыновей. Изгнать Кинти из клана я не могу, хотя ненависть требует именно этого, но законного повода у меня нет, а если бы и был — каково будет жить младшим с таким грузом на душе?
Да, моя супруга права во многом: развод обойдется дорого: изрядно облегчит карманы, добавит убедительности образу лорда, сошедшего с ума от низкой страсти, вызовет множество нелицеприятных вопросов и вынудит вытерпеть не одну тяжелую минуту. Но я ведь знаю, зачем это делаю.
А знаю ли?
Не стоит себя обманывать: это война, происходящее нельзя трактовать иначе. Ненависть, жгущая меня углями, того не стоит; будь она единственной причиной — я не стал бы затевать столь мучительного и для всех невыгодного дела.
Но ненависть — повод, не причина. Я думаю об этом, сидя в темном кабинете и вдыхая запах когда-то родного дома. Вот что в основе уже принятого решения: я больше не чувствую этот дом своим.
Хуже того: я не чувствую семью своим домом.
Можно притвориться, смириться, образумиться, прожить несколько месяцев, постепенно привыкая к изменившемуся миру и притираясь к нему, пока не забудется боль, а сегодняшний вечер не покажется внезапным приступом безумия. Так я должен поступить как Старший и как Эйри, потому что долг превыше всего, и я не знаю, как жить без этого привычного груза. Пусть когда-то давно я хотел другую жизнь — у меня есть только эта.
"А во что она превратится, моя жизнь?" — внезапно думаю я, и вижу перед собой долгую череду серых дней, картонных, раскрашенных поверху режуще яркими красками, притворяющихся весельем и полнотой жизни. Вот этими лживыми трескучими игрушками я буду развлекать себя до окончания отпущенных мне дней?
Перспектива не страшна, она безнадежна. Я отдал Старшинству половину жизни и почти всего себя. Не хватит ли?
Семейный долг не сбросишь, как надоевшую накидку. Его можно лишь бережно передать в достойные руки, но вот вопрос — чем я займу свои, освобожденные от ноши, ладони? Даже если забыть о том, как я не хочу передавать честь и право старшинства мальчишке с шорами на глазах — чем намерен заниматься я сам, тоже не отличающийся ни проницательностью, ни знанием жизни?
Эрик, как камень, брошенный в пруд, лишь поднял ту муть, что до поры лежала на дне, оставляя воду прозрачной. Теперь я задыхаюсь в этой тине, одновременно стремясь в противоположные стороны, и до тех пор, пока не решу, что в действительности намерен делать, не смогу выбраться на твердый берег.
В моей жизни не было минуты, когда способность говорить себе правду была бы важнее, чем сейчас. Пусть это признание стыдно и не говорит обо мне лестно, но я — не Старший. Не хотел им быть, стал лишь вынужденно, по велению судьбы и долга, нес этот долг сколько мог и как мог бережно, но больше у меня нет на это ни сил, ни права. Поразительно, как ясно я это понимаю сейчас: что прочие считали твердостью в соблюдении правил, было лишь судорожными попытками не провалить чужую, тяжелую, не по моей мерке шитую роль.
Это еще не дорога как таковая, но это уже опора. Пусть моя недавняя мечта рухнула, и я не смог метнуться следом и подхватить ее прежде, чем хрупкие крылья коснулись земли, но и Эрик — не бумажная птица, исполняющая желания, и я не могу не думать о том, что за каждым шагом должен следовать еще шаг.
