— Только ты знаешь, — будто прочитав мои мысли, сдержанно выговорил Штефан.
— Да, — вскинула я на него дрожащий взгляд, — только я.
Я удивлялась его сдержанности, отстраненной холодности, которые он демонстрировал мне в последнее время. И не была уверена, что мне это нравится. Я желала вернуть того Штефана, которого знала в Багровом мысе, того, который был жесток и горяч, безжалостен и неистов. Того, которого полюбила...
Я любила его. Да, я его любила. Больше, чем ненавидела. Может быть, я никогда по-настоящему его и не ненавидела? Была обижена той болью, что испытала, его неверием, вскрывшейся, как плохо зажившая рана, яростью и ревностью. Но еще больше — его отрицанием чувства. Того, что не могло не быть. Иначе, зачем ему устраивать всё это? Зачем похищать меня из-под носа отца, увозить в далекую Норвегию, где мы будем лишь вдвоем, где сможем выяснить всё до конца, поговори, наконец, по душам? Он рисковал, но все же сделал это, пошел на отчаянный, немыслимый по всем допустимым меркам поступок. Похитил меня. А до этого... присылал цветы, подарки и открытки. Неужели просто так всё это? У Штефана Кэйвано — просто так? У Штефана Кэйвано, который никогда ничего не делает просто так!? Я не верила в это. И почему глаза на происходящее открылись мне лишь сейчас? Когда он... сделал еще один шаг мне навстречу. Признался, открылся, доверился. Этого я не могла не оценить.
Но между нами по какой-то причине образовался настоящий вакуум, безэмоциональный и глухой. Он не желал говорить мне главного, будто не решаясь на этот последний шаг, что разделял нас друг от друга, словно похищение и его откровенное признание сказали мне меньше, а я не могла произнести этого, боясь вновь быть обманутой в своих чувствах. Я не была уверена, что ему это нужно. Я боялась получить удар.
Он позволял мне звонить отцу, разговаривать с ним не больше трех минут, чтобы телефонный звонок не "засекли", но никогда не оставлял меня во время этих минут. Опасался, что я скажу лишнее? Совершенно напрасно, неужели он не понимал? Я и так знала уже его большою тайну, чтобы раскрыть этот маленький секрет, который, к тому же, мы делили с ним на двоих. Но он чего-то опасался, а я уверяла отца, что со мной всё в порядке. Я не лгала, со мной действительно всё было в порядке. Я находилась в одном доме с мужчиной, которого любила всем сердцем, вопреки всему, такого, каким он был на самом деле, а не тем, каким он пытался предстать передо мной сейчас. Я видела его темную сторону, когда ярость и жестокость управляли им, дезориентируя в пространстве и вынуждая подчиняться отчаянному гневу. Но видела также его светлую сторону, ту, что пряталась в глубине его души, раскрываясь, как любовница перед своим возлюбленным, лишь передо мной. И это тоже о многом мне говорило.
Но он, сам Штефан, так ничего мне и не сказал. Ничего о том, почему похитил, привез в этот дом, забрал у отца, почему так рисковал. Я могла лишь догадываться о причинах его поступка, но не знать наверняка. А Князь молчал, выпытывающе глядя на меня своими серо-голубыми глазами, в которых скрывалась правда. Чего он не мог высказать вслух? Неужели чего-то, действительно, боялся? Того же, чего подсознательно боялась и я, — унижения чувств? Боялся, что, открывшись, познает боль потери и предательства? Он пережил это однажды, — когда его предали родители, продав. И я пережила это однажды, — с ним, когда он сорвал с моих губ признание в противоположном чувстве.
Поэтому я так и не призналась ему? Боялась, что мое чувство... растопчут вновь? И он... неужели он опасался того же? Это был словно замкнутый круг, по которому мы ходили изо дня в день, не решаясь на большее. Он не доверял мне, полагал, что я могу причинить ему боль, унизить чувством. Неужели так плохо меня знал!?
Шесть дней в капкане из собственных сомнений, обид, разочарований прошлого. В границах замкнутого круга, через который мы с ним не могли найти в себе силы перешагнуть.
Но ночью седьмого дня моего пребывания в Норвегии этот круг, наконец, разорвался.
Он услышал ее крик и проснулся. Наверное, даже не от самого крика, а оттого, что почувствовал, что тот вскоре разбудит его. Резко вскочил в постели, растрепанный, в джинсах и рубашке, так как не разделся на ночь, заснув, в чем был. Это было не редкостью для него. Он часто засыпал, в чем был, потому что когда приходил в комнату, ложился в постель и закрывал глаза, представлял ее лицо. И ему снились неприличные сны с ее участием, а может, воспоминания их общего прошлого. Те дни, когда она была его.
Может, ему стоило бы отпустить ее? Если она действительно его женщина, то вернется к нему. Если же не вернется, значит, никогда и не была его. Ведь так, кажется, говорят? Но разве мог он пойти на это? Монстр и хищник в нем мгновенно просыпался, заявляя на Кару свои эгоистические права. Разум твердил о хладнокровии и степенности, а чувство заводилось и кричало о горячности и импульсивности. Он не мог ее отпустить. Но одновременно понимал, что держать ее здесь бесконечно, не может. И готов был лезть на стену от гнева, яростно круша всё вокруг себя. Он и крушил, кстати говоря. В сарае, который находился за домом, было много ненужных вещей, на которых можно было вылить свое раздражение. Попадись ему в этот миг Карим Вийар, он бы и его избил до полусмерти. Но Вийара рядом с ним не было. Зато была Кара.
И он не мог ее отпустить. Он противился самой мысли о том, что когда-либо нужно будет это сделать. А она всё чаще задавалась вопросом, что дальше? И почему он не отпускает ее, зачем сюда вообще привез? И что будет если он не докажет ни ей, ни себе, что она по-прежнему принадлежит ему? Она не задавала ему этих вопросов вслух, но он знал, что они горят внутри нее. И достаточно ли ему сейчас, чтобы она просто была рядом с ним?! Оказывается, недостаточно. Ему было мало. Уже было мало. Недостаточно одного ее присутствия, ему нужно было... ее чувство. То, которое читалось в глазах, движениях, приоткрытых губах, когда она что-то хотела сказать. Он знал, что она чувствует... что-то, как и он, но сказать ему этого не могла. Не решалась. Не верила до конца? Или не была уверена в нем? В том, что ее чувство не будет унижено, как когда-то?
Наверное, правильно делала, что не верила, думал с лютой горечью. Разве может он поручиться, что зло когда-либо не вспылит и не выпрыгнет из клетки, в которую он его загнал? Сможет ли он сам себе верить, чтобы вынуждать ее верить ему!? Ведь он не хороший, и никогда хорошим не станет. Вся его "хорошесть" и терпение были рассчитаны до мелочей, — специально для нее. Он пытался сдержать пыл и погасить импульсивность, чтобы показать ей, что умеет быть таким. Но это совсем не означает, что он будет таким всегда. Скорее всего, наоборот. Таким он будет очень редко. Готова ли она взять его таким и смириться с ним таким? Сможет ли он когда-нибудь признаться ей, как много она для него стала значить!?
Это и стояло между ними, будто стена. И не перешагнуть ее, не перепрыгнуть. Может быть, обойти?..
Он доверил ей свою самую сокровенную тайну. Сначала даже опешил от собственных слов, а потом вдруг четко осознал, что это — правильно. Именно ей он может рассказать. Из всего мира — только ей одной. И она не предаст, не подведет, она сохранит его секрет. Но все равно, как мазохист, напоминал ей о своем истинном происхождении, следил за ее реакцией, подмечал изменения в глазах и лице. И видел их. Она на него сердилась! За то, что он называл себя "ублюдком". Мрачнела сразу же, а глаза ее темнели, щурясь. И он понял, что она его таким готова была принять. И они больше не заговаривали об этом.
Он позволил ей звонить отцу. Когда она произнесла, что любит его, Штефана передернуло. Подобные слова в адрес другого мужчины для него было слышать неприятно, даже если этим мужчиной был ее отец. Он обозвал себя идиотом, но не перестал ревновать Кару к своему другу. Димитрий в свою очередь ловил возможность поговорить с дочкой, а потому в адрес Штефана нелестных эпитетов старался не высказывать, хотя Князь знал, что того тянет сделать это. Его бы точно тянуло, будь у него дочь, и уведи ее кто-нибудь у него из-под носа. Он бы перебил этому суициднику нос, да и не только его. Мысли о дочери его испугали и обрадовали одновременно. Он не был готов стать отцом, что уж скрывать, он только-только примирился с мыслью, что любит Кароллу, а тут еще кто-то! Но тот факт, что у него дочка может быть... и не от кого-нибудь, а именно от Кары, грела его ледяное сердце. Но он отметал ее столь же быстро и дерзко, как она приходила к нему.
А вот мысли о Каролле не отпускали его. Он плохо спал все последние ночи. Все ночи, пока она спала в соседней комнате. Поздно ложился, всегда, перед тем как уйти в свою комнату, подойдя к ее двери и прислушиваясь. Уже спит? Он хватался за ручку двери, каждый раз желая зайти внутрь, но в последний момент резко отворачивался и уходил. Она не запирала дверь на ключ, однажды он проверил это, когда, толкнув ту вперед, обнаружил, что она поддалась. Он ушел в тот день к себе, больше не испытывая судьбу. Спал, естественно, плохо. От мыслей, воспоминаний, от желания обладать той, что лежала за стеной в своей постели. И бесился от осознания, что ей это, возможно, совсем не нужно.
В эту ночь он тоже плохо спал, но не сразу понял, что именно его разбудило. А потом повторился ее крик. Не сказать, что громкий, но он услышал, почувствовав, что его прошиб холодный пот. Стремительно вскочив с постели, Штефан кинулся в ее комнату.
Он навис надо мной, демон с холодными серо-голубыми глазами. Он мне часто снился. В кошмарах, в обычных сновидениях, а сегодня... принес с собой эротическую фантазию, такую горячую, откровенную и возбуждающую, что всё внутри меня горело. Он обнимал меня во сне, я ощущала под пальцами жар его ладоней, и едва смогла унять сердцебиение, чтобы прийти в себя и нормально дышать. Он склонялся надо мной, целовал, яростно проникая языком в рот. Он был жестким и беспощадным любовником, но когда он был иным? Мне это нравилось в нем, его буйность, ярость, откровенное желание, даже его грубая сила. Я так давно не видела ее в нем. Меня окружал только холодная сдержанность и колкость замечаний. А моя душа требовала чувства. Апатия была мне не нужна, а агония наскучила. Я жаждала чувства от него, а он... он мог мне дать его лишь во сне.
И он приходил на мой зов во снах, яростный и безумный, как и прежде. Мой личный демон, Штефан.
А потом лицо моего демона стало ощутимым, я даже смогла коснуться его ладонью, настолько горячей, что ею, наверное, можно было обжечься. Но мой демон не отдернул лица, лишь удивленно моргнул, глядя на меня с легким недоумением, а потом... Он, кажется, что-то сказал. Я не разобрала слов, но так, наверное, положено, если ты спишь. Я глазами молила его о новых ласках, но он почему-то продолжал смотреть на меня, удерживая за плечи и встряхивая, будто призывая очнуться. А потом заговорил отчетливее.
— Кара! — услышала я сквозь отпускающий меня сон его хриплый, встревоженный голос. — Кара, проснись! — повторил он. — Что с тобой? Ты так кричишь... Кара! — вновь коснулся он своими ладонями моего лица.
А я всё никак не могла прийти в себя. Неужели я сплю? Действительно? А как же... Почему он здесь?! И неужели мы с ним... Нет, не похоже. Он не мог... О, нет, он как раз-таки мог! Глаза горят, в них полыхает обжигающее пламя, а ладони, касающиеся моих щек, становятся такими же горячими, как моя кожа.
— Штефан, — выговорила я сухими губами и попыталась приподняться.
— Ты кричала во сне, — помогая мне привстать на кровати, сказал Князь, глядя уже не на мое покрасневшее лицо, а на распахнувшуюся сорочку, предоставляющую его жадному взору впадинку у груди.
Странно, но мне не было стыдно, а очень жарко. Я отвернулась от мужчины, попытавшись прикрыться.
Он воспринял мой жест, как намек, и приподнялся с кровати, резко отпрянув от меня.
— Ты кричала, — повторил он, стараясь не смотреть на меня, но продолжая возвращаться ко мне глазами.
— Дурной сон приснился, — солгала я, чувствуя, что начинаю покрываться краской смущения вновь. Знал бы ты, что это был за дурной сон! — Я разбудила тебя, — пробормотала я, чувствуя бешеный стук сердца.
Его жадный взгляд скользнул по моему лицу, остановившись на губах, и меня вновь обдало жаром.
— Да, — медленно выговорил он, продолжая смотреть на меня, будоража кровь, — разбудила.
Мое сердце стучало так сильно, что, наверное, могло бы оглушить меня, если бы этого не сделали слова, которые мне сказал Штефан. Я не двигалась и боялась дышать, а Князь вдруг наклонился надо мной, кладя руки на мои плечи и сжимая их, не больно, но ощутимо. Тот огонь, что полыхал в его демонских глазах, от неяркого света ночника сейчас казался поистине дьявольским. Огонь желания, вожделения, возбуждения.
— Но ты ведь не готова искупить свою вину, — услышала я его гортанный шепот с хрипотцой, и ощутила дрожь, охватившую не только тело, но и, кажется, мою душу. — Я могу взять твое искупление сам, — сказал он, и я почувствовала, как его руки с плеч скользнули ниже, к локтям, кистям, ладоням, легко те сжав, и в один миг вновь переместились на плечи, легко, но с жадностью. — Ты же знаешь это, — медленно скользнув пальцами под бретельки сорочки, потянув те вниз, проговорил он, не отрывая глаз от моего лица. — Знаешь, — протянул он, обнажая мои плечи, едва касаясь разгоряченной кожи кончиками пальцев, возбуждая меня тем самым еще больше.
— Чего ты хочешь? — прошептала я вмиг пересохшими губами, пытаясь подавить сладкий выдох.
— Я могу взять всё, — был мне ответ. Глаза в глаза, а пальцы продолжают скользить по коже, оставляя на ней обжигающий след принадлежности этому мужчине. — Но хочу, чтобы ты отдала мне что-то сама, — он навис надо мной, обдавая теплом дыхания, и мои губы невольно приоткрылись, ожидая поцелуя. Но вместо этого Штефан резко наклонился и прижался губами к моей шее, вынуждая меня откинуть голову. Влажный язык медленно пополз вверх, коснувшись подбородка, а затем вниз, вызывая дрожь в теле.
Я сжала одеяло, сдерживая стон, рвущийся из груди. Его руки коснулись моей обнаженной груди, а жар дыхания коснулся возбужденных сосков. Из горла вырвался тихий стон, тело продолжало пылать, выгибаясь дугой под умелыми губами соблазнителя.
— Штефан, — проговорила я, не зная, что хочу сказать. Просить остановиться? Или молить о продолжении?
— Сладкая, — услышала я его тихий голос, — и горячая, — губы коснулись напряженного соска, и я дернулась, а когда язык обвел его по контуру, невольно застонала. Он что-то пробормотал в мою кожу, тепло его дыхания щекотало кожу и возбуждало трепетную дрожь, но я не могла отдаться ощущениям полностью, будто что-то сдерживало меня. Словно стена, недоговоренность, апатия.
Его руки сжали мои плечи, скользя по ним вверх и вниз, а губы жадно касались груди, прикусывая и лаская. Горячее тяжелое дыхание сводило с ума, наполняя легкие раскаленной лавой и вынуждая отчаянно ловить ртом воздух. С моих губ сорвался стон, а голова запрокинулась. Почему я не могу ему противиться? Я ведь должна сказать ему нечто важное! Сейчас не время, твердил внутренний голос, но я понимала, что потом может не представиться возможности.
