— Едва клинок скользнет в ножны, Мать, я получу двойное благо.
Мать Тьма замолчала на миг, потом сказала: — Владыка Хаст, что вы думаете о добродетелях?
— Я знаю многие, — отвечал Хенаральд, — но, боюсь, мысли мои незначительнее псов, что кусают коней за ноги, получая в ответ лишь удары копытами.
— Но ваши псы-мысли... быстры и увертливы?
Хенаральд крякнул, но Галар не смог понять, было ли это знаком одобрения. — Мать Тьма, могу ли я предположить здесь, что лучшие добродетели — те, что расцветают незримо?
— Мой Первый Сын, увы, ходит не по садам. По твердому камню.
— Но все ждут стука его сапог, Мать Тьма.
— Именно.
Аномандер раздраженно зашипел. — Если ты нашла новые силы, Мать, я желаю знать. Покажи или хотя бы намекни. Это твое правление, и как пустота жаждет заполниться, так все мы ожидаем исполнения веры.
— Могу лишь отступить под твоим напором, Первенец. Чем лучше понимаю дар Темноты, тем сильнее осознаю необходимость ограничения. Риск, думаю я сегодня, в сковывании того, чего нельзя сковать, в привязке к месту того, чему должно блуждать. Да, мера всякой цивилизации состоит в окончании скитаний; но при этом оканчивается и неизменность грядущего.
— Если ничто не меняется, Мать, надежда должна умереть.
— Владыка Хастов, вы назовете мир добродетелью?
Галар ощутил, как старик неловко зашевелился рядом. Наверное, меч в руках уже стал слишком тяжелым. — Мой мир — всегда мир утомления, Мать Тьма.
— Ответ старца, — сказала она без насмешки или презрения.
— Я стар, — сказал Хенаральд.
— Тогда нам нужно счесть утомление добродетелью?
— Ах, простите дерзость старику, Мать Тьма. Утомление — не добродетель. Утомление — неудача.
— Даже если она привела к миру?
— Вопрос для молодых, — сказал Хенаральд скрипуче.
— Однажды, старец Хенаральд, вы снова станете ребенком.
— Тогда и спросите снова, Мать Тьма. Когда придет время. И я дам простые ответы, коих вы так ждете, из простой жизни ребенка, в которой вопросы уплывают, а эхо требовательных голосов затихает вдали. Спросите дитя и, возможно, оно благословит вас во имя непонятного мира.
— Первый Сын, — сказала Мать Тьма, — война пришла в Куральд Галайн.
— Разреши поднять меч, Мать.
— Ради меня? Нет.
— Почему?
— Потому, дорогой сын, что я — награда. Что ты намерен защищать? Мою чистоту? Я сдала надоедливые границы. Добродетель? Эта лошадь ускакала, даже собаки не лают вслед. Святость? Я вела плотскую жизнь так недавно, что не успела забыть. И вообще готова признать, что не понимаю смысла святости. Где можно найти святое, если не в каждом из нас, и кто может найти святость в другом, если не находит в себе? Главный обман — смотреть наружу, искать где-то там и грезить о мире лучшем, нежели наш. Вечно в недоступной близости, чуть сильнее протяни руку и погладишь — и как мы тянемся, как мы жаждем! Я приз, Первенец. Тянись ко мне.
— Так ты не благословишь меч?
— Дорогой Аномандер, оружие благословляют при изготовлении. Оно ждет тебя в дрожащих ладонях лорда Хастов, для которого утомление — не мир и не добродетель. На редкость резвое дитя этот меч.
— Мать, — спросил Аномандер, — куда пропал Драконус?
— Он хочет преподнести мне дар.
— Похоже, ничего другого он не умеет.
— Я слышу недовольство, Первенец? Осторожнее. Драконус тебе не отец, так что не подобает делать его мишенью. Хотя в вас нет общей крови, но он мой и только мой. Как и ты.
— Ты заходишь слишком далеко, — проскрежетал Аномандер. — Я произношу твой титул, как велено, но ты мне не мать.
— Тогда смой темноту с кожи, Аномандер Пурейк.
Холодность тона заставила Галара Бареса задрожать. Хенаральд пыхтел рядом, словно от боли. Галар приблизился, ощутив контакт, принял меч из слабеющих рук лорда. И крякнул от неожиданности — казалось, не клинок он держит, а наковальню.
Хенаральд опустился на колени, непроизвольно содрогаясь.
Аномандер сказал: — Лишенная чистоты, забывшая о добродетели и не ведающая святого — какая же ты награда?
— Хочешь отыскать меня — смотри в себя.
— Может, этого достаточно для жрецов, Мать, когда ты глядишь, как извиваются перья над пергаментом, будто в насмешку над полетом твоих мыслей. Но я воин, ты нарекла меня своим защитником. Дай то, что можно защищать. Врагов перечислять не обязательно, я уже их отлично знаю. Не задавай стратегий, ибо это — мой сад, и он хорошо ухожен. Не касайся губами поднятого знамени, вся честь его — в воителях рядом, и только им я даю клятву. Дай мне причину биться, Мать, и причину умереть, если потребуется. Поведем войну за веру? Или будем сражаться во имя справедливости, против беззакония? Меч будет поражать демонов неравенства? Кампания спасет беззащитных или только их души? Мне сражаться за пищу на столе? За прочную крышу и теплую постель? За отсутствие страха в глазах детей? Называй себя наградой, если хочешь — но дай мне причину.
В палате висело безмолвие.
Галар вздрогнул, услышав ругательство Аномандера — совсем близко. Ощутил, как чужие руки берут меч и вздымают легко, как перышко.
Подошвы застучали сзади, и внезапно дверь открылась, бледный свет разлился по камням под ногами. Он поглядел, увидев Келлараса с полуночного оттенка кожей — тот почти вывалился вслед Аномандеру.
Галар наклонился, помогая встать Хенаральду.
Старик казался почти потерявшим сознание — глаза закрыты, голова мотается, на губах застыла струйка слюны. — Что? — прошептал владыка Хастов. — Что было?
"Не знаю". — Всё кончилось, лорд.
— Кончилось?
— Меч благословлен, лорд.
— Уверен?
Галар помог Хенаральду переступить порог, закрыл дверь. Огляделся: Аномандер и Келларас уже удалились по коридору. — Все отлично, — сказал он владыке Хастов.
— Дитя... дитя...
— У него, лорд. В руках. Он взял меч.
— Увези меня домой, Галар.
— Непременно, лорд.
Старик, которого он ведет по коридору, не тот старик, что вошел в Палату Ночи; осознав это, Галар уделил лишь мгновенное внимание эбеновому цвету кожи Хенаральда.
Уставшая от жизни душа ищет горького исхода. Райз Херат взошел на башню, в свое убежище, из коего все пути ведут вниз. Высота ее превращает любого живущего в пятнышко, ползущее по далеким улицам — как будто букашки копошатся в трещинах мостовой. Сегодня утром он шагал по этим улицам, бродил по запятнанному Харкенасу, среди беспокойных скопищ. Всматривался в сотни лиц, наблюдал, как иные сторонятся, прячась от всех, а другие прижимаются к приятелям и любимым, бросая подозрительные взгляды на незнакомцев, дерзнувших оказаться на дороге. Видел ловких богачей, словно нарядившихся в усеянные драгоценностями мантии неуязвимости, читал на лицах наглое стремление удержать даже то, что удержать невозможно. Видел на каждой площади выставляемую напоказ бедность, фигуры, подобные склоненным и порванным знаменам неудачливости и поражения. Впрочем, для зевак неудачливость уже само по себе — поражение. Видел мрачные взгляды, в коих сверкали злоба и гнев; слышал слишком громкий хохот и понимал: это пустая бравада — так дети желают привлекать внимание, а сорные корни ищут влажную почву, но никакой уверенности не укрепить смехом, и глаза выдают, обещая глупую похвальбу и готовность ответить ударом на укор.
Немногие жесты понимания и доброты... они кажутся приветом из прошлых, лучших эпох. Ныне вошли в моду равнодушие и самовлюбленность, на каждом лице маска невозмутимости и циничного пессимизма.
Райз был историком, не пишущим книг, ведь история не в прошлом, не в позолоченных или замазанных дегтем веках. Она — не вещь для ретроспекции и точного отражения. Не строки на бумаге, не пятна истины на пергаменте. Не мертвая куча, которую можно переворошить, отобрать блестящие камешки, а остальное смести со стола. История — не игра в важное и неважное, не придирчивое составление списков былых убеждений, искусственно созданных и перекроенных. Не аргумент, не объяснение и уж точно не оправдание. Райз не писал ничего, потому что для него история была настоящим, и каждая деталь несла свою историю, пускающую корни в древность. История — всего лишь бесстрашное познание бесконечной алчбы жизни по каждому моменту. Взрыв настоящего, посылающего волны в прошлое и будущее.
И потому он не видит ничего, чего не видел бы раньше, и не увидит ничего нового, пока смерть не унесет его, окончив — к облегчению — утомительное свидетельствование мерзостей и бестолковой суматохи.
Открыв дверь над головой, он вылез на пропеченную солнцем, лишенную тени крышу. Даже одиночество — иллюзия. Грохот разговоров, жизни, толпящиеся теперь в призрачных воспоминаниях; голос разума бормочет без остановки, терзая даже во сне. Так легко вообразить, будто Цитадель внизу стала продолжением хаоса, что жрецы ищут веру, как крысы ищут зерно, а крысоловы крыс, что лжецы лелеют свои посевы в тускло освещенных, переполненных амбициями комнатках. Что фуражиры выцеживают слухи из сквозняков, развешивая в воздухе сети.
Если история пронизывает настоящее, сама ее неуправляемость обрекает игроков на возрастающее смущение. Никакие посулы грядущего не оказываются в досягаемости, не разрешаются чем-то солидным или реальным; никто не строит мостов через пропасти.
Он смотрел на вьющуюся по Харкенасу реку и видел метафору настоящего — едва ли это можно назвать оригинальным воззрением... но для его глаз река переполнена свыше всякой меры плывущими и тонущими, трупами и теми, что еще молотят руками — и все кружатся и пропадают в непредсказуемых потоках. А мосты в грядущее, туда, где обитают равенство, надежда и полнейшая гармония жизни, высоко висят над головами — смертному не дотянуться. И слышится вой, поток несет массы мимо очередного моста, в тень и из тени.
По этим теням, несущественным как обещания, нельзя ходить. На тень не обопрешься, за тень не ухватишься. Они всего лишь преходящие аргументы в споре света и тьмы.
Он мог бы броситься с башни. Мог бы шокировать невинных незнакомцев во дворе или на улице, или даже на мосту в Цитадель. Или кануть в глубины Дорсан Рил. Конец жизни посылает волны среди остающихся. Высокие или низкие... но в общей схеме истории едва ли заметные.
"Все мы интерлюдии истории, вздохи на бегу. Когда мы уходим, вздохи присоединяются к хору ветра.
Но кто слушает ветер?"
Историки, давно решил он, столь же глухи, как все прочие.
"Уставшая от жизни душа ищет горького исхода. Но в миг исхода душа тоскует по прошлому и становится пленницей полного сожалений настоящего. Изо всех концов я предпочту падение в реку. Каждый раз, всегда предпочту реку.
И, может быть, однажды я пройду по теням".
Он перевел взгляд на дым, что покрывал дальний лес — на гнусные колонны, вздымающиеся в небо уродливыми, согнутыми бурей стволами. Ветер леденил ползущие по щекам слезы, ветер предлагал ему осушить тысячи глотков воздуха.
Он думал о разговоре, от которого только что сбежал. Там, далеко внизу, в свете лампад. Свидетель, умеющий обдумывать лишь задним числом. Манера всех историков, проклятых наблюдать, находя и отражая смыслы. Такая позиция дает чувство превосходства, посвящает в орден холодных и отстраненных. Однако он знает, это горький самообман испуганного глупца: думать, будто тебя не заставят рыдать или истекать кровью, не отнимут жизнь, кинув в одичавший от ярости поток.
"Есть тысяча решений, только протяни руку; но нас покинула воля, и не побуждение, ни угроза ее не вернут".
— Мы потеряли треть братьев и сестер, — заявил Кедорпул, входя в комнату, и качнулись огоньки свечей от звука его слов. Разумеется, никакое это не знамение.
За ним вошел Эндест Силанн, выглядевший слишком юным для всего серьезного.
Верховная жрица Эмрал Ланир казалась чем-то одержимой. Лицо ее вытянулось, окруженные синевой глаза запали. Власть титула и преимущества высокого положения пропали вместе с верой; каждый жрец и каждая жрица, перебегая к Синтаре, словно наносили ей персональный предательский удар.
— Ее позиция, — сказал Кедорпул, и глазки на круглом лице смотрели сурово, — не на стороне отрицателей. В этом можно быть уверенным.
Райз Херат все еще мысленно сопротивлялся физическому преображению детей Матери Тьмы, рождению Андиев, пятном расползавшемуся по избранным. Ночь уже не ослепляла, не скрывала от взоров ничего. "Но мы всё ещё ходим на ощупь". Он всегда полагал себя хозяином тела... если не упоминать случайности болезней и ранений, которые могут проявиться в любой миг. Он не ощутил прикосновения ладони Матери, но не было сомнений — она его пометила. Выбора нет. "Но теперь я знаю, что это неправильно. Многие бегут от ее благословения".
Эмрал не ответила на слова Кедорпула. Жрец откашлялся и продолжил: — Верховная жрица, разве это уже не война трех вер? Нам ничего не известно о намерениях Синтары. Похоже, она ставит себя в оппозицию всем, но это вряд ли назовешь сильным ходом.
— И, возможно, ей осталось недолго, — сказал Эндест Силанн.
Взгляд Эмрал скользнул по аколиту, словно не узнавая. И тут же она отвела глаза.
Кедорпул посмотрел на Райза, словно ища помощи: — Историк, что вы думаете обо всем этом?
"Мысли? Какой в них прок?" — Синтара ищет убежища в Легионе Урусандера. Но я гадаю, искренне ли они ее приветили? Не мешает ли она их целям?
Кедорпул фыркнул: — Разве они и так всё не смешали? Бить по беднякам, чтобы бросить вызов знати — что может быть нелепее? — Он снова посмотрел на Эмрал. — Верховная жрица, говорят, они нападают на отрицателей во имя Матери Тьмы. Она ведь должна отвернуть притязания?
Кажется, Эмрал поежилась. Дрожащими руками оттащила стул от занимавшего почти всю комнату стола и села, словно устав от собственного молчания. Заговорила далеко не сразу. — Вера в необходимость веры... Я думаю... — она оглянулась, встретившись глазами с историком, — только это у нас и есть. И было.
— Мы изобретаем богов? — спросил Райз. — Нет вопросов, эту богиню мы изобрели. Но, как можно видеть по лицам окружающих — и в зеркалах — вера пометила нас. Вот и доказательство ее силы.
— Ее ли силы? — пробормотала Эмрал.
Кедорпул шагнул вперед и встал перед жрицей на колено. Ухватился за ее левую руку, крепко сжав. — Верховная жрица, сомнения — наша слабость, их оружие. Нам нужна решимость.
— У меня ее нет.
— Тогда нужно смастерить ее собственными руками! Мы отныне Дети Ночи. Неведомая река разделила Тисте, мы упали по эту и по ту сторону. Нас рассекли надвое, верховная жрица, и нужно найти смысл.
Она оглядела его покрасневшими глазами. — Найти смысл? Не вижу смысла, кроме самого разделения, рваной линии между кляксой и белизной пергамента. Посмотри на историка и увидишь истину моих слов, тоску, ими внушаемую. Как мне отвечать на потери? Огнем и зверским рвением? Внимательно погляди на Мать Тьму и узришь путь, ею избранный.
— Он неведом никому из нас, — возразил Кедорпул.
— Речной бог отдал священные места. Воды рождения отступили. Между нами нет войны воли. Синтару не отогнали, но она сбежала сама. Мать Тьма ищет мира и никому не будет бросать вызов.
