Она услышала ответ лысого розового:
— Первый закон — парадокс. Вся магия приходит с другой стороны, даже наша. Каждый раз, когда ты меняешь малейшую вещь, ты касаешься нижнего мира; каждый раз, когда ты творишь малейшую вещь, ты занимаешь ее у другой стороны, и всему всегда есть цена.
— Но на сей раз цена может оказаться слишком высока! Это семя — ужасная вещь! На нем лежит проклятие! Из него не вырастает ничего, кроме хаоса! Сыновья Эуса обладали великой мудростью и могуществом, но семя покончило с ними, с каждым по-своему. Или ты мудрее Иувина, Байяз? Искуснее Канедиаса? Сильнее Гластрода?
— Нет, нет и нет, брат мой. Но скажи мне... сколько едоков создал Кхалюль?
Долгая пауза.
— Я не знаю точно.
— Сколько?
Еще одна пауза.
— Ну, может быть, две сотни. Может быть, больше. Жречество прочесывает Юг в поисках тех, кто хоть как-то подходит. Теперь он делает их все быстрее, но большинство молоды и слабы.
— Две сотни или больше, и их количество увеличивается. Многие слабы, но есть и такие, кто может поспорить с тобой или со мной. Они были учениками Кхалюля в Древние Времена: и Мамун, и тот, кого они называют Восточным Ветром, и эти трижды проклятые близнецы.
Юлвей простонал:
— Чтоб они провалились, эти твари! Мамун был в Бесплодных землях, я ощутил его присутствие. Он стал очень сильным.
— Ты сам знаешь, что я прав. А наши ряды не пополняются.
— Мне казалось, будто Ки подавал надежды?
— Нам нужна еще сотня таких, как он, и двадцать лет, чтобы их обучить. Тогда мы будем с ними на равных. Нет, брат мой, нет. Мы должны использовать огонь против огня.
— Даже если огонь сожжет дотла тебя самого и целый мир в придачу? Позволь мне сходить в Саркант. Возможно, Кхалюль еще способен прислушаться к разумным доводам...
Смех.
— Он уже поработил половину мира! Когда же ты проснешься, Юлвей? Когда он поработит вторую половину? Я не хочу потерять тебя, брат мой!
— Вспомни, Байяз, есть вещи и похуже, чем Кхалюль. Гораздо хуже. — Его голос понизился до шепота, и Ферро навострила уши. — Рассказчики Тайн постоянно слушают...
— Хватит, Юлвей! Лучше даже не думать об этом!
Ферро нахмурилась. Это что за чушь? Рассказчики Тайн? Каких тайн?
— Вспомни, Байяз, что говорил тебе Иувин: бойся гордыни. Ты использовал искусство. Я знаю это. Я вижу на тебе тень.
— Чума на твои тени! Я делаю то, что должен! Вспомни, как Иувин говорил тебе, Юлвей: нельзя бесконечно сидеть и наблюдать. Время на исходе, и я больше не могу наблюдать. Я первый, мне принимать решение.
— Разве я не следовал за тобой, куда бы ты ни вел? Всегда, даже когда совесть предостерегала меня?
— А разве я хоть раз завел тебя не туда?
— Нам еще предстоит увидеть. Ты первый, Байяз, но ты не Иувин. Мне выпало на долю оспаривать твои решения, и Захарусу тоже. Ему это понравится еще меньше, чем мне. Гораздо меньше.
— Это должно быть сделано.
— Но платить придется другим, так бывало всегда. Этот северянин Девятипалый — он умеет говорить с духами?
— Да.
Ферро нахмурилась. С духами? Казалось, и с людьми-то девятипалый розовый едва умеет говорить.
— А если ты найдешь семя, — донесся из-за двери голос Юлвея, — ты хочешь, чтобы Ферро несла его?
— В ней течет нужная кровь, и кто-то должен это сделать.
— Тогда будь осторожен, Байяз! Я знаю тебя. Мало кто знает тебя лучше. Дай мне слово, что будешь охранять ее и после того, как она послужит твоей цели.
— Я буду охранять ее лучше, чем охранял бы собственную дочь.
— Охраняй ее лучше, чем ты охранял дочь Делателя, и я буду удовлетворен.
Долгое молчание. Ферро сжимала челюсти, обдумывая то, что услышала. Иувин, Канедиас, Захарус — эти странные имена ничего не значили для нее. И что за семя, которое способно сжечь дотла целый мир? Она вовсе не хотела иметь с ним никаких дел. Ее место на Юге, ее дело — бороться с гурками тем оружием, которым она владела.
Дверь открылась, и два старика шагнули в комнату. Трудно представить людей более не похожих друг на друга: один смуглый, высокий и костлявый, с длинными волосами, второй светлокожий, массивный и лысый. Ферро с подозрением посмотрела на них. Первым заговорил светлокожий:
— Ферро, я хочу предложить тебе одну...
— Я не собираюсь идти с тобой, старый болван.
Легчайшая тень раздражения скользнула по лицу лысого, но он быстро справился с собой.
— Но почему? — спросил он. — Какие у тебя есть неотложные дела?
Над этим не пришлось долго думать.
— Месть. — Ее любимое слово.
— А-а, понимаю. Ты ненавидишь гурков?
— Да.
— Они задолжали тебе за то, что сделали с тобой?
— Да.
— За то, что сделали с твоей семьей, с твоим народом, с твоей страной?
— Да.
— За то, что сделали тебя рабыней, — прошептал он. Она сердито смотрела на старика и гадала, откуда он столько узнал о ней и не стоит ли еще раз наброситься на него. — Они ограбили тебя, Ферро, они отняли у тебя все. Они украли у тебя твою жизнь. Будь я на твоем месте... перестрадай я столько же, сколько выстрадала ты... на Юге не хватило бы крови, чтобы удовлетворить меня. Все гуркские солдаты стали бы трупами. Я бы сжег их города дотла. Я бы заставил их императора сгнить в клетке перед собственным дворцом!
— Да! — прошипела она со злорадной улыбкой, исказившей лицо. Теперь он говорил на ее языке. Юлвей никогда так не говорил. Может быть, этот лысый розовый не так уж плох. — Ты понимаешь! Вот почему я должна вернуться на Юг!
— Нет, Ферро. — Теперь усмешка играла на лице лысого. — Ты не поняла, какую возможность я тебе предлагаю. На самом деле в Канте правит не император. Каким бы могущественным он ни казался, он пляшет под чужую дудку. Все решает человек, скрытый от посторонних глаз. Кхалюль, так его называют.
— Пророк.
Байяз кивнул.
— Если тебя ранят, будешь ты ненавидеть кинжал или того, кто его держит? Император, гурки — все они лишь орудия Кхалюля, Ферро. Императоры приходят и уходят, но пророк всегда остается на своем месте, позади них. Нашептывает. Советует. Приказывает. Именно он — тот, кто задолжал тебе.
— Кхалюль... да.
Едоки упоминали его имя. Кхалюль. Пророк. Императорский дворец полон жрецов, все это знали. И дворцы наместников тоже. Жрецы были везде, они кишели, как насекомые. В городах, в деревнях, среди солдат они неустанно распространяли свою ложь. Нашептывали. Советовали. Приказывали. Юлвей хмурился, он был недоволен, но Ферро знала, что старый розовый прав.
— Да, да, я понимаю! — воскликнула она.
— Помоги мне, и я дам тебе твою месть, Ферро. Настоящее мщение. Не один мертвый солдат, не десять мертвых солдат, но тысячи. Десятки тысяч! Возможно, даже сам император, как знать? — Он пожал плечами и повернулся к ней вполоборота. — Однако я не могу тебя заставлять. Если хочешь, возвращайся в Бесплодные земли, прячься, убегай, закапывайся в пыль, словно крыса. Если это тебя удовлетворит. Если это полная мера твоего мщения. Теперь тобой заинтересовались едоки. Дети Кхалюля. Без нас они настигнут тебя рано или поздно. Тем не менее выбор за тобой.
Ферро нахмурилась. Годы, которые она провела в диких местах, сражаясь не на жизнь, а на смерть, постоянно на бегу, не дали ей ничего. Никакой мести, достойной этого слова. Если бы не Юлвей, с ней было бы покончено. Белые кости посреди пустыни. Мясо в брюхе у едоков. Труп в клетке перед императорским дворцом.
Гниющий труп.
Она не могла сказать "нет", но это ей не нравилось. Старик точно знал, что ей предложить. Она ненавидела ситуации, когда ей не оставляли выбора.
— Я подумаю, — ответила она.
И вновь легчайшая тень гнева легла на лицо лысого и быстро исчезла.
— Хорошо, подумай. Но не слишком долго. Император собирает войска, времени почти нет.
Он вышел из комнаты вслед за остальными, оставив Ферро наедине с Юлвеем.
— Мне не нравятся эти розовые, — заявила она достаточно громко, чтобы лысый старик мог услышать ее из коридора. Затем добавила потише: — Нам необходимо идти с ними?
— Тебе — да, необходимо. Мне же нужно возвращаться на Юг.
— Что?
— Кто-то должен следить за гурками.
— Нет!
Юлвей рассмеялся:
— Дважды ты пыталась убить меня. Один раз ты попыталась убежать от меня. Теперь я ухожу, а ты хочешь, чтобы я остался? Тебя трудно понять, Ферро.
— Этот лысый сказал, что сможет дать мне мщение. Он лжет? — спросила она.
— Нет.
— Тогда я должна идти с ним.
— Знаю. Именно поэтому я и привел тебя сюда.
Она не могла придумать, что еще сказать. Опустила голову и принялась смотреть в пол, но тут Юлвей неожиданно шагнул вперед. Ферро подняла руку, защищаясь от удара, но он обнял ее обеими руками и крепко прижал к себе. Странное ощущение — быть так близко к другому человеку. Теплое. Затем Юлвей отступил в сторону, не снимая руку с ее плеча.
— Иди божьими стопами, Ферро Малджин.
— Ха. У них здесь нету бога.
— Скажем лучше, что у них здесь много богов.
— Много?
— Разве ты не заметила? Каждый молится на себя.
Она кивнула. Это было похоже на правду.
— Будь осторожна, Ферро. И слушай Байяза. Он первый в моем ордене, и не много найдется людей столь же мудрых, как он.
— Я ему не доверяю.
Юлвей наклонился к ней и проговорил:
— А я и не говорил, что ему надо доверять.
Затем улыбнулся и повернулся к ней спиной. Ферро смотрела, как он медленно шагает к двери, выходит в коридор. Она слышала, как его босые ноги шлепают по плитам пола, как тихо звенят браслеты на его руках.
А потом она осталась одна — наедине с этой роскошью, этими парками и этими розовыми.
Старые друзья
В дверь громко застучали, и Глокта вскинул голову, судорожно подергивая левым глазом.
"Кто, черт побери, ломится в такое время? Иней? Секутор? Или кто-то другой? Наставник Гойл, к примеру, — пришел ко мне с визитом, прихватив с собой всю свою цирковую команду? Вдруг архилектору наскучила его хромая кукла? Ведь не скажешь, что пиршество прошло в соответствии с задуманным планом, а его преосвященство не назовешь человеком, склонным прощать ошибки. Тело, найденное возле доков..."
Стук повторился — громкий, уверенный.
"Так стучат, когда требуют открыть, прежде чем дверь снесут с петель".
— Иду, иду! — крикнул он несколько осипшим голосом, вытаскивая себя из-за стола. — Уже иду!
Ухватив трость, Глокта доковылял до двери, набрал в грудь воздуха и отпер замок.
Это был не Иней и не Секутор. Но и не Гойл и не его уродцы практики. За дверью стоял совершенно неожиданный гость. Глокта изумленно поднял бровь и прислонился к дверному косяку.
— Майор Вест! Вот сюрприз!
Иногда старые друзья встречаются, и все немедленно становится в точности таким, как много лет назад. Дружба возобновляется, не тронутая временем, словно и не было никакого перерыва.
"Иногда, но не сейчас".
— Инквизитор Глокта, — пробормотал Вест неуверенно, неловко, смущенно. — Простите, что беспокою вас так поздно...
— Не стоит извиняться, — ответил Глокта с ледяной чопорностью.
Майор едва заметно поморщился.
— Могу я войти?
— Разумеется.
Глокта закрыл входную дверь и прохромал вслед за Вестом в столовую. Майор уселся в одно из кресел, Глокта в другое. Так они сидели какое-то время, глядели друг на друга и не говорили ни слова.
"Какого черта ему от меня надо, хоть в это время, хоть в какое угодно другое?"
Глокта рассматривал лицо старого друга в отблесках огня от камина и мерцании единственной свечки. Теперь он разглядел Веста получше и понял, что тот изменился.
"Он выглядит постаревшим".
Надо лбом майора виднелись залысины, на висках блестела седина. Его лицо стало бледным и худым, он осунулся.
"Выглядит обеспокоенным. Он измучен. Еле держится".
Вест оглядел жалкую комнату, жалкий огонь, жалкую мебель, бросил настороженный взгляд на Глокту и тут же опустил глаза. Он явно нервничал.
"Похоже, ему не по себе. Так и должно быть".
Вест, по-видимому, не был готов прервать молчание, так что Глокта взял это на себя.
— Итак, сколько же времени прошло, а? Не считая той ночи в городе... А ее едва ли стоит считать, не так ли?
Воспоминание о неудачной встрече на мгновение повисло в воздухе, словно неприличный звук. Затем Вест, откашлявшись, произнес:
— Девять лет.
— Девять лет... Подумать только. С тех пор как мы, два старых друга, стояли там на хребте и глядели вниз на реку. На мост и на всех этих гурков на другой стороне. Кажется, с тех пор прошла целая жизнь, не правда ли? Девять лет. Я помню, как ты умолял меня не ходить туда, но я никого не слушал. Каким дураком я был, а? Воображал, будто я — наша последняя надежда. Воображал, что я непобедим.
— Ты нас спас в тот день. Спас целую армию.
— Правда? Как чудесно. Не сомневаюсь, если бы я умер тогда на мосту, сейчас повсюду стояли бы мои статуи. Жаль, что вышло по-другому, ей-богу, жаль. Так было бы лучше для всех.
Вест сморщился и заерзал в кресле с еще более неловким видом, чем раньше.
— Потом я искал тебя... — промямлил он.
"Ты меня искал? Как чертовски благородно, мать твою! Настоящий друг. Правда, мне это мало помогло, когда меня тащили, ослепшего от боли, с ногой, изрубленной в фарш. И это только начало".
— Ты пришел не для того, чтобы вспоминать старые времена, Вест.
— Да... Да, правда. Я пришел по поводу моей сестры.
Глокта замер. Он ожидал чего угодно, только не этого.
— Арди?
— Да, Арди. Видишь ли, я скоро уезжаю в Инглию, и... Я надеялся, что ты присмотришь за ней, пока меня не будет. — Вест вскинул на него глаза. — Ты всегда умел обращаться с женщинами... Занд.
Глокта скорчил гримасу, услышав свое имя. Никто больше не называл его так.
"Никто, кроме моей матери".
— Ты всегда знал, что им сказать. Помнишь тех трех сестричек... как же их звали? Они на все были готовы для тебя! Каждая из них...
Вест улыбнулся, но Глокта не мог. Он все помнил, но воспоминания выцвели и поблекли.
"Это чужие воспоминания. Тот человек умер. Моя жизнь началась в Гуркхуле, в императорской тюрьме. То, что было дальше, я помню очень хорошо. Как я вернулся домой и, словно труп, лежал на кровати в темноте, ожидая друзей, а они не пришли. — Он посмотрел на Веста убийственно холодным взглядом. — Думаешь, меня можно подкупить честным лицом и разговорами о былых временах? Изображаешь брошенного пса, преданно вернувшегося домой? Ну уж нет! От тебя воняет, Вест. От тебя несет предательством. Вот это мои воспоминания".
Глокта медленно откинулся на спинку кресла.
— Занд дан Глокта, — пробормотал он, словно вспоминая давно позабытое имя. — Что с ним стало, как ты думаешь, Вест? Ты ведь помнишь его — твоего друга, блестящего юношу, красивого, гордого, бесстрашного? Имевшего магическое влияние на женщин. Всеми любимого и уважаемого, предназначенного для великих дел. Куда он делся?
Вест озадаченно смотрел на него, не зная, что ответить. Глокта резко наклонился к нему, раскинул руки по столу и оскалился, чтобы показать свой изуродованный рот.
