Вот оно, то, чего я желаю: не свобода от долга, но возможность строить мою собственную жизнь и отказ от права решать за других. Все остальное приложится, если я не ошибусь и не позволю уговорам трусости сбить себя с толку.
От мыслей, тяжелых, но неизбежных, сон меня оставляет, и подушка, которую мы так недавно делили, кажется тверже камня, так что приходится прибегать к помощи все той же фармакопеи. Назавтра днем я не хочу никого видеть, и явная попытка Фирна напроситься в гости наталкивается на мое решительное "нет". Мне нужно время, чтобы физически отвыкнуть — как переболеть — и хоть немного ожить для активных действий. Но на звонок адвоката я не ответить не могу. Если Деррес просит разрешения ко мне приехать, то уж, совершенно точно, не ради бессмысленных соболезнований.
— Чем вы меня порадуете, Деррес? — осведомляюсь я у визитера.
Стряпчий водружает органайзер на стол и садится.
— Минуту, милорд, я включу конус тишины, — кивает он. Приборчик начинает тихо жужжать. — Дело в том, что сегодня я получил письмо.
Я вздергиваю бровь. Письмо? Что за письмо? Голова ноет мерзкой болью — вчера я переусердствовал с препаратами.
— Электронное, — поясняет Деррес в ответ на безмолвную пантомиму. — Без подписи, милорд, и весьма загадочное. В нем говорилось о каком-то долге за стакан воды и содержалась просьба передать моему давнему клиенту два слова. Точнее, слово "Аурея" и ряд из восьми цифр. Безусловно, я не представляю, кто его автор и почему он захотел передать мне сообщение столь странным способом... — Деррес улыбается. — "Аурея", грузовик известной торговой компании, отбыл в рейс с указанным номером с Ро Кита на Комарру немногим более суток назад. Не знаю, почему, но мне показалось, что этот факт может вас заинтересовать.
Я откидываюсь на спинку кресла и некоторое время смотрю на суховатого законника, не в силах выразить ни радости, ни облегчения. Сбежал. Ушел из-под удара и из-под моей, как никогда слабой, руки.
— Когда этот грузовик прибудет на Комарру? — тихо спрашиваю я.
— Через пять без малого суток, — сверяется Деррес с бумагами. — И, конечно же, опередить его прибытие может лишь скоростной курьер либо сообщение по прямому лучу.
Мой адвокат прекрасно умеет отвечать на невысказанные вопросы.
— Именно о пересылке подобного сообщения я вас и попрошу, — киваю я. Эрику как можно скорее необходимо узнать, что Цетаганда для него означает гибель... но что весь прочий мир — безопасен, до некоторой степени. — Я хотел бы, чтобы к прибытию корабль на Комарре ожидало письмо.
— Вы оставите мне указания по составлению или передадите точный текст? — уточняет адвокат. Электронное стило выжидательно замирает над поверхностью органайзера.
— Скопируйте наше с миледи соглашение, оно же судебный вердикт, — морщусь. И спрашиваю честно: — Деррес, вы уверены, что вас и меня не обманывает надежда?
— Я ничего не утверждаю, милорд, — говорит Деррес твердо, — и не могу быть уверен ни в чем, не подкрепленном проверенными фактами. Списки пассажиров можно затребовать у перевозчика разве что по суду, о каковом речи не идет. Я бы предложил оставить в пункте прибытия сообщение до востребования, именное, с уведомлением получателя. И почти уверен, что из соображений безопасности ответа на него не будет. Из тех же соображений я рекомендую и вам, как моему клиенту, не поддерживать более подобной переписки вплоть до полного окончания тяжбы в вашем доме.
Дилемма. И риск, но кто еще мог знать о пресловутом стакане воды, за которым недоглядел в полиции адвокат и в котором Эрик выпил наркотик?
— Так и поступите, — решаю я. Жаль, денег с почтовым лучом не передать. — Не будем рисковать понапрасну, но и терзать адресата неопределенностью его статуса тоже. И, Деррес...
Юрист поднимает бровь, ожидая моей просьбы.
— Начните готовить документы о моем разводе, — суше, чем обычно, требую я.
— С выделением Лероя Эйри в отдельный дом? — понимающе осведомляется Деррес. — И что я должен указать в качестве формальной причины разрыва?
Дробить клан? Может быть, так и придется поступить. Но пока я ни в чем не могу быть уверен. Может быть, родичи не захотят довольствоваться частью, имея возможность со временем получить все.
— Предусмотрите все возможные варианты, — прошу я. — Я выберу подходящий.
* * *
Восстановив самообладание в достаточной степени, чтобы не испугать своим видом хозяина дома, куда я намереваюсь напроситься в гости, я набираю въевшийся в кончики пальцев номер и прошу Нару о вечере на двоих. Просьба звучит жалобно и даже, пожалуй, жалко, но сейчас я себе прощу. И милорд простит: от своих боли не таят. А оставаться в пустом доме я не способен.
Да и Нару не проявляет недовольства: у него на лице такое выражение, словно только лишь безупречное воспитание удерживает его от непрошеных соболезнований, и он не задает вопросов о том, ждать ли меня одного.
Ранние сумерки, накрывшие город, превращают мерцающие в вечернем тумане фонарики в саду в неслучайный символ убежища. От собственных мыслей? От собственного дома? От меня самого?
Покровитель не комментирует мое одиночество, отметив его лишь коротким взглядом и милосердно ограничившись парой вежливых приветственных слов, а сразу ведет меня во внутренние покои к неизменной чашечке с чаем. Я грею пальцы о чашку, чай чуть горчит приятной травяной терпкостью, но что в него подмешано — кто знает.
— Все прошло ужасно, — наконец, говорю я. — Но я действительно в состоянии об этом говорить, и это действительно не смертельно.
— Да, — спокойно соглашается Нару. — Надеюсь на это, и знаю, что тебе это под силу. Ты в состоянии мне рассказать, что произошло? — и после короткого молчания добавляет. — После.
Да ведь он считает, что я исполнил приговор!
— Эрик сбежал, — развеиваю я недопонимание. — Милорд, вы можете считать мое малодушие преступным, но даже если бы его вина была доказана безоговорочно, я бы не смог исполнить приговор.
Милорд молчит, и за это молчание я ему благодарен, как никогда в жизни.
— Кинти в бешенстве, конечно, — продолжаю я, — и ее можно понять: она считает, что я помог барраярцу скрыться. Хотя он справился сам, и при этом, ведомый заботой, сделал все так, что обвинить меня не в чем. Я надеюсь, что верно его понял, и еще — что смогу теперь сделать то, что давно следовало бы.
— Не знаю, что ты собираешься сделать, — замечает Нару мягким, почти рассеянным тоном, — но твое нынешнее состояние меня тревожит. Пожалуйста, просто помни, что необратима лишь смерть и что мосты красиво горят, но лучше оставить их целыми, даже перейдя через реку.
— Я и не намереваюсь буйствовать, — успокаиваю, в свою очередь, я, — и рад тому, что уже сорвал свою злобу на безвинных предметах обстановки. Всего лишь. Думаю, в этом можно признаться без стыда.
— Все, что нужно тебе на ближайший час — покой и тепло, Иллуми, — решает милорд. — Первое, чем можно помочь человеку в шоке, в прямом или переносном смысле.
Как всегда, он прав. Мне отчего-то холодно... или это нервная дрожь.
— Кажется, — замечаю я, — ваш чай на меня действует парадоксальным образом. Не примите за претензию, милорд.
— Что там в нем — фенхель, мелисса... ты думаешь, я собрался тебя усыпить? — осторожно улыбается Нару. — Тебя подстегивает твое собственное существо, а не мои травы. Решать все в спешке и сгоряча ты, надеюсь, не намерен?
Я отрицательно качаю головой. — Я просто осознал то, что уже случилось. Мой дом с некоторых пор кажется мне чужим... во всех смыслах, и я не думаю, что это говорит шок. Признаюсь, было мгновение, когда я поймал себя на сожалении о том, что мой сын выжил. Это невыразимо стыдно, но это симптом. Между мною и семьей пропасть, и ей не сомкнуться.
— Я понимаю, что сейчас вами владеет обида, горе и гнев — каждым по-своему, — сочувственно говорит Нару, — но как это может отменить твою принадлежность по крови? Ты способен расстаться с женой, даже отвергнуть сына, но отказаться от себя самого и своего клана так же немыслимо, как вытащить себя из пропасти за волосы. Подумай об этом, пожалуйста.
— Нару, — мягко отвечаю я. — От крови я не отказываюсь. Но кровь и статус разнятся, вам ли этого не знать? Кинти видит Лероя на моем месте и сделает ради этой мечты все, что потребуется; я не хочу вручать ему старшинство, но сделаю это... на определенных условиях. Я могу сердиться на Лероя, но Старший из него со временем получится, я сам его так воспитал.
— Так ты отдаешь старшинство? — вздыхает милорд. — Раньше, чем предполагал, но рано или поздно ты собирался это сделать. Не поверишь, но часто я считал себя счастливей тебя именно потому, что не нес этой ответственности. Поверь, твой семейный долг меня волнует лишь той его частью, что пустила корни в твоей собственной душе.
— Я не хочу отдавать его Лерою, — с внезапной вспышкой ненависти повторяю я. — И это еще одна из причин, по которой мне следует поступить по закону, прежде чем я успею запятнать собственное имя. Одним словом, меня ожидают нелегкие времена, но они, я надеюсь, во благо.
— Ты сейчас скажешь, что происшедшего ты давно и подсознательно желал, и только благодарен Эрику за то, что его милостью ты практически слетел со своего поста, — усмехается Нару. — Есть менее травматичные варианты отставки, не находишь?
— Нет, все не так трагично, — подумав, возражаю я. — Принудить меня по большому счету никто не в силах, но без всей этой истории я не выяснил бы, кто я на самом деле, чего хочу, и в которой ипостаси нужен семье. Это очень странное ощущение, готовность получить чуточку больше свободы, чем то количество, которым довольствовался всю жизнь, но меньше, чем то, с которым не сумеешь справиться. Но вот то, что я все свое старшинство протрясся от осознания несоответствия и собственной не идеальной компетенции — с этим не поспоришь, теперь же бояться нечего.
— А твой брак? — уточняет мой покровитель очевидное после почти зримой паузы.
— Я развожусь, — сообщаю решительно. — С разделом кланового имущества. Если Кинти потребует слишком многого — я не стану уступать, но если будет шанс договориться с нею, не теряя лица и средств к существованию — договорюсь. Полагаю, я не останусь нищим, даже отказавшись от большей части семейного достояния. Не думаю, что смогу жить с собой в мире, напоследок ущемив законные интересы домашних; Кинти сейчас защищает интересы детей, и совершенно справедливо. Раздор в семье не пойдет моим младшим на пользу, кого бы в нем ни винить. Хотя о раздоре сейчас говорить уже поздно: после недавних семейных торгов с обоюдным изложением претензий за демаркационную линию лично я не сунусь. Надеюсь, что и Кинти тоже предпочтет здравый смысл мести. Надеюсь, но не знаю, как это проверить...
— В такой малости могу помочь даже я, — чуть улыбается Нару. — Как полагаешь, супруга тебе до сих пор доверяет? И считает ли, что ты веришь ей?
— Ничуть, — незамедлительно отвечаю я. — Я в ее глазах безумец, притом опасный. А при чем тут...?
— При том, — разводит Нару руками, — что безумцам не мстят: в лучшем случае это бессмысленно, в худшем — опасно. Зная характер леди Эйри, я бы тоже поставил на деловую практичность против страстной мести.
— Я же хочу не отомстить, но обезопасить младших, — признаюсь честно. — Каким-либо образом укоротив полномочия моей дражайшей супруги... может быть, даже так, чтобы до определенного момента она считала себя полновластной хозяйкой. И понятия не имею, честно говоря, что тут можно придумать.
— Позволь своей леди сохранить лицо, оставь ей комфорт и богатство, но подумай, как ограничить ее в остальном до совершеннолетия Лероя, — советует Нару. — И не пытайся решить этот вопрос немедля. За каждую минуту спешки ты заплатишь золотом сейчас и тревогами потом.
— Верно, — вздыхаю. — Изобретать подобного рода хитрости лучше обстоятельно, со сводом законов в руках и бдительным юристом рядом. Но детали сейчас не важны. Важно, что решение принято. — И это меня страшит. Как все было бы просто, будь я на гребне волны, несущей неудержимо. Но нет, здравый смысл сохранился, и теперь он воет громче тревожной сирены, предупреждая и предостерегая... — Как ни привязывала меня к прошлому привычная жизнь, сейчас она представляется мне золоченой клеткой.
— Откуда ты можешь знать, заперта ли эта клетка? — чуть улыбнувшись, возражает Нару. — Новое пришло к тебе без твоего ведома один раз, почему не другой?
— Дважды? — изумляюсь я. — Такое? Вряд ли. Жизнетрясения ограничены в количествах, и мне еще очень повезло с человеком, в чье тело облеклась судьба.
— Я смотрю и не узнаю тебя, Иллуми, — честно признается Нару. — Не скажу, что этот незнакомец не нравится мне, и, быть может, у него даже больше шансов выжить в одиночку, но... боги, как Эрик изменил тебя. — Он подливает чая и придвигается чуть ближе. — Чем я могу помочь тебе, кроме как выслушать?
— Вы уже помогли мне больше, чем я смел надеяться, — отвечаю искренне. — Я боюсь одного: что за многообразием и сложностью дел позабуду сказать вам о том, как нищи любые слова благодарности по сравнению с тем, что я испытываю к вам?
Нару касается моего запястья — легким, экономным движением, более напоминающим прикосновение крыла бабочки, чем касание руки сильного еще мужчины.
— Твое благоразумие делает мои усилия ничтожными, — улыбается ласково, — и я рад тому, что ты не бросаешься вперед, ведомый лишь чувствами.
— Иные чувства настолько прочны и давни, что им невозможно не подчиниться, — выплетаю я вязь признательности в ответ. Сколько раз под крышей этого дома на меня нисходило спокойствие! — Нару, простите меня за просьбу — я могу сегодня остаться у вас?
— Я буду рад, если ты это сделаешь, — он приобнимает меня за плечи, обдавая знакомым запахом духов. Я отвечаю объятием, ощущая, как разогревается утешенное добротой этого дома тело. Наши души настроены друг на друга, как и раньше, и я не стесняюсь сказать об этом.
— Разве иначе я мог бы тебя сейчас понять? — улыбнувшись и проведя ладонью по волосам, комментирует Нару; умелые пальцы на секунду застывают над тугим плетением ритуальной косы. — Позволь мне. Ты дома.
Шпильки по одной выскальзывают из волос, убирая стянувшую голову тяжесть. Я блаженно льну к нему, закрывая глаза и забывая обо всем.
— Вы поразительно хорошо меня знаете, — отвечая лаской на ласку, говорю я. — Так хорошо, что мне нет нужды говорить о том, как сильно я ценю вашу привязанность и нежность.
— Как можно не быть нежным с тем, кому нужно утешение? — совершенно серьезно спрашивает Нару. Он проводит пальцами по шее, не слишком настойчивым, но и не слабым движением, и расстегивает горловину тесного одеяния, позволяя мне вздохнуть. — Ведь ты так редко позволяешь себе прийти за ним ко мне.
Он касается моего подбородка, я покорно приподнимаю лицо, подставляя губы ради поцелуя, ласкового и теплого. Этот телесный голод не имеет ничего общего с тем, другим... но об этом различии сейчас не стоит думать. Столь чуткому любовнику, как Нару, достаточно почувствовать одну мою ненужную мысль, чтобы его удовольствие оказалось испорчено.
