— Ты в этом уверен?
— Не вполне. Но... он считает, что имеет право.
— Тогда пойди к Мариборе. Воецкой-Караваевой. Она всегда была на твоей стороне. И на стороне князя.
— А кто сказал, что ее не запугали так же, как нас? Кто сказал, что она пожертвует своим единственным сыном, если она уже потеряла мужа? Что может быть убедительней?
— А зачем? Она не знает в лицо ни Градяту, ни главного дознавателя. Ее сына не выбрали посадником, зачем ее пугать? Чтоб вызвать лишние подозрения?
— Я поеду к однорукому кудеснику, — сказал Ширяй, — это решит все. Он послушает меня. Не сможет не послушать. Я встречусь там с Родомилом.
— До Белоозера полтыщи верст, Ширяй. Ты вернешься не раньше, чем к концу лета.
— Я поеду верхом. И вернусь через месяц. А ты останешься тут и будешь просить дождя.
— Ширяй, ты не сможешь один... Тебе будет тяжело.
— Ничего. Я как-нибудь.
Глава 12. Осень
Первый же подъем отобрал у Млада все силы, а второй свалил его в горячке. Сначала он думал, что простыл сырой ночью, но через десять дней жар не спал и открылась рана. Его лечил старенький врач с медицинского факультета — травами, медом и уксусом. Раза два приезжал доктор Велезар: они долго обсуждали что-то у постели Млада, доктор передавал едкие настойки, способные прижечь гнойники, но помогали они только на короткое время. Никто не решался вскрыть рану, как это делал отец. Стоило ей затянуться, как тут же наступало ухудшение, и она прорывалась вновь.
Дни бежали за днями, Млад потерял им счет. Дана не отходила от него: кормила почти насильно, жалела, кутала, когда он замерзал, и протирала кожу уксусом, когда он горел в огне. И все время повторяла, что он поправится. Млад слышал, как она плачет по ночам, и понимал: рана убивает его, медленно, но наверняка.
В Пскове ему приходилось трудней, но теперь у него совсем не осталось сил сопротивляться. И отца рядом не было, чтобы вселить надежду.
Ширяй не вернулся ни через месяц, ни через два. По дороге с парнем могло произойти что угодно, и Млад жалел, что отпустил его так далеко в одиночку. Он хотел написать Родомилу, но отправить письмо в Белоозеро было не так-то легко: Ширяй мог добраться до Новгорода быстрей, чем пришел бы ответ. Сначала Млад надеялся, что с его возвращением все разрешится само собой, но постепенно начал понимать: их наивная надежда на однорукого старца — обман самих себя. Глупо надеяться на чужую волшбу; это так же безнадежно, как полагаться на помощь богов, когда роешь колодец: никто не будет вместо тебя кидать землю. Как просто было принять решение, снять с себя ответственность и поверить в несуществующее чудо! Чудес не бывает. Нет ни богатырей, ни кудесников, способных прийти и освободить Новгород одним взмахом меча.
Млад думал о встрече с князем, о том, что ее можно сохранить в тайне и страхи его напрасны. Он чувствовал себя предателем, ему казалось, от него одного зависит будущее Новгорода, и иногда на него находила твердая решимость отправиться к юному Волоту немедленно и не таясь, но стоило ему увидеть Дану, тронуть рукой ее живот, в котором ножками шевелило дитя, и он понимал: никогда он не сможет рискнуть этими двумя жизнями! Никогда. Пусть его, как предателя, сбросят с Великого моста.
А на следующий день снова строил планы, отодвигая их исполнение то до возвращения Ширяя, то до выздоровления, то до собственной смерти. Посмертная записка казалась ему наилучшим выходом из положения: нет никакого смысла мстить покойнику, Борута не тронет Дану, если Млад умрет. Он написал эту записку и положил на дно сундука, рассказав о ней только врачу, на что тот долго махал руками и убеждал Млада: если речь пойдет о смерти, он не побоится, вскроет рану и выдолбит гнойники. Млад только усмехался в ответ: если гной однажды пробьет дорогу в легкое, поздно будет долбить кости. А сил у него так мало, что сердце может и не выдержать боли.
Миновал Перунов день, бог грозы положил льдинку в воду Волхова, месяц серпень принес холодные и темные ночи — осень дохнула с севера, еще не видимая глазу, но ощутимая внутренним чутьем. Год оказался ягодным, и Дана впихивала в Млада землянику, чернику, малину, заставляя запивать их молоком. Когда серпень перевалил во вторую половину и оставшиеся солнечные дни можно было сосчитать по пальцам, она стала вытаскивать его во двор и сажала на теплом по-летнему солнце: пожалуй, именно тогда он почувствовал острую тоску — лето прошло мимо него, и без того короткое лето... Может быть, последнее его лето...
Наверное в те оставшиеся солнечные дни в нем и появилась ни с чем не сравнимая жажда выжить, будто солнце подарило ему немного сил на то, чтобы снова хотеть жить. И он кружками глотал клюквенный сок, и давился творогом с медом, и каждую минуту думал о том, что доживет до следующей весны.
Перелом наступил после того, как старенький врач начал лить ему в рану клюквенный сок. Врач ни на что не надеялся, но предположил: если клюква лечит болезни горла, желудка и почек, то почему бы ей не вылечить гниющую кость? Это было ничуть не легче прижигающих настоев доктора Велезара, но дало результат неожиданно быстро: лихорадка прекратилась на пятый день. Врач не дал ране закрыться и продолжал лечение еще десять дней. Доктор Велезар поразился результату, но от себя добавил, что воля к жизни помогает больным лучше любого лекарства.
Тогда Младу и пришло в голову, что доктор не предаст его. Он врач, он не посмеет рисковать жизнью женщин и их будущих детей. Он всегда говорил, что не вмешивается в дела князя и Новгорода. И виделся с Волотом каждый день... Решение созрело за одну минуту, но Млад медлил и взвешивал оба исхода: ему было страшно. Совесть изгрызла его душу, но он никак не мог заговорить. Лишь когда оба врача направились к двери, он понял: другой возможности у него не будет.
— Велезар Светич... — окликнул он доктора, — погоди. Поговори со мной несколько минут.
Старенький врач посмотрел на Млада удивленно и обиженно: наверное, подумал, что Млад ему не доверяет.
— Конечно, — тут же согласился доктор Велезар, — я слушаю тебя.
Он вернулся к постели так поспешно, что Млад удивился.
— Иногда и слово лечит, — пояснил доктор, когда дверь за стареньким врачом закрылась. — Мне кажется, тебе все это время не хватало именно доброго слова. Тебе мучает что-то кроме болезни, я прав?
Млад в который раз поразился проницательности доктора и качнул головой.
— Да. И, наверное, мне никто больше не поможет, кроме тебя, — ответил он.
— Ну, люди склонны преувеличивать мои возможности... — улыбнулся доктор в усы.
— Нет. На этот раз речь идет не о твоих возможностях. Я прошу тебя, это очень важно... Пусть наш разговор останется между нами. Никогда и никому, даже случайно, даже для красного словца не упоминай о нем, хорошо?
— Ты можешь положиться на меня, — уязвленно развел руками Велезар.
— Помнишь, однажды ты предлагал устроить мою встречу с князем? Это было накануне Коляды...
— Да, я помню об этом и знаю, что эта встреча устроилась и без меня, чему я был рад.
— Мне нужно встретиться с князем. Мне нужно встретиться с ним так, чтоб об этом не узнала ни одна живая душа...
Доктор посмотрел на него недоверчиво, и Млад поспешил объяснить:
— Волей судьбы я стал обладателем тайны, которую необходимо знать князю. Возможно, от этого зависит его жизнь. Но мне угрожают... Верней, не мне, за себя я не боюсь, а моему будущему ребенку, понимаешь? Я не в силах отказаться от него, я не могу рисковать жизнью Даны... Я чувствую себя предателем...
— Друг мой... — доктор покачал головой. — Ты напрасно изводишь себя, я думаю, в этом предательства нет, только благоразумие и осторожность.
— Я думаю, Новгород решил бы иначе... И был бы прав.
— Это не так. Ты ставишь перед собой сложный вопрос и не можешь на него ответить, и я не могу ответить на него, так почему Новгород должен взять на себя такое право? Но речь сейчас идет не об этом... Боюсь, я разочарую тебя: встреча с князем сейчас совершенно исключена. Я тоже попрошу тебя никому не рассказывать об этом, чтобы не вызвать в Новгороде лишних пересудов. Князь болен. И болезнь его на самом деле очень тяжела. Возможно — смертельна. Я делаю, что в моих силах, но, мне кажется, могу только отсрочить его конец. Никто не умеет лечить такие болезни...
— Я слышал, у него падучая?
— Мы различаем множество падучих болезней, у каждой свои причины и свои последствия. Сначала я подозревал отравление беленой или дурманом. Но это не яд. Болезнь началась с маленькой ранки, полученной в бою, это довольно редко встречающаяся разновидность. Обычно такая падучая убивает человека за месяц-другой, но то ли на нее действуют лекарства, то ли молодое и сильное тело сопротивляется болезни. И, вслед за ухудшением, наступает время облегчения и надежды. И все же... любой припадок может остановить дыхание или сердце. Я могу надеяться только на милость богов, если они пожелают сохранить князю жизнь. Я бы не отказал тебе, если бы не одно обстоятельство: припадки Волота связаны с его волнением, напряжением, холодом и жарой, тряской ездой, ярким светом, громкими звуками: так бывает при любой падучей болезни. И... я слишком дорожу жизнью мальчика, чтобы рисковать ею.
— Я понял, — вздохнул Млад. — Скажи, а ты точно отметаешь возможность отравления?
— Да. Это совершенно точно, — уверенно кивнул доктор.
— А... это не может быть наведенной порчей?
— Млад, я не волхв. Я ничего не понимаю в наведении порчи.
— Видишь ли... Я доверяю тебе. Я знаю, ты привязан к князю и желаешь ему добра. Я не хотел бы перекладывать на тебя ответственность, но... Если это связано с болезнью князя, если это наведение порчи... Может быть, все можно изменить. Я не прощу себе, если буду знать, что мог спасти его и не спас.
— Ты хочешь доверить эту тайну мне? — на лице доктора мелькнуло удивление, смешанное с испугом.
— Прости меня. Мне некому ее больше доверить. Возможно, я не прав, возможно, никакой порчи нет, и тогда я напрасно заставлю тебя рисковать.
— Если это может спасти мальчику жизнь, я готов принять на себя любой риск, — тихо сказал доктор.
— Помнишь, на Карачун Вернигора был ранен и ты говорил об отравленном клинке?
— Разумеется, я помню.
— Его ранил тот, кто сейчас сел на его место, — Борута Темный. Чужак. И новый воевода — его сообщник, он пытался убить меня, он подбивал студентов поджечь университет, он на моих глазах убил человека. Вернигора искал их несколько месяцев, но так и не смог найти. А теперь они оба — в Городище. Что я могу думать?
Доктор посмотрел в окно и нагнулся к самому уху Млада.
— А теперь кое-что тебе открою я. Я бы не стал этого говорить, это не мои игры и не мои тайны. Но я вижу: ты принял на себя груз, который не в силах нести. Я освобожу тебя от него. Волот знает об этом. Ослепший Вернигора остается его правой рукой. Никто не должен догадаться, ты понимаешь меня? Никто.
Млад кивнул.
— И все же... Я советую тебе — будь очень осторожен. Это действительно страшные люди, люди без чести и жалости. Они не подозревают ни о чем, но за каждым углом им мерещится опасность.
Ширяй вернулся только на Покров: худой, в лохмотьях, простуженный и усталый. Млад к тому времени едва начал ходить. Ширяй пришел ночью и долго стучался в окно, потому что Дана запирала двери. К тому времени никто не верил в его возвращение, и даже надежда на то, что он жив, таяла с каждым днем.
Млад проснулся от стука по стеклу и вначале испугался: что-то случилось. Дана спала — она в эти дни много спала, до появления ребенка оставалось совсем мало времени. Млад выглянул в окно, но в кромешной темноте ничего не увидел.
— Это я, Мстиславич, — услышал он и сначала даже не поверил — его не удивил бы никакой морок.
Млад кинулся в сени едва ли не бегом, Ширяй не успел подняться на крыльцо, когда он распахнул дверь ему навстречу.
— Здорово, Мстиславич, — сказал парень и хотел пройти в дом, но Млад обнял его и прижал к себе.
— Здравствуй, — шепнул он. — Я перестал надеяться...
Ширяй подозрительно засопел и дернулся, но быстро овладел собой, обнимая учителя.
— Как я продрог, Мстиславич... — в конце концов сказал он хрипло.
— Сейчас. Чай поставлю. Баню стоплю. У нас тепло, вечером печку топили. Заходи, заходи! Где ж тебя носило? Что с тобой приключилось?
— Я в Ладоге был. Долго не мог уйти, там же шведы, — Ширяй сел за стол.
Млад зажег свечу и принялся раздувать самовар.
— Как ты туда попал?
— Заблудился. Вышел на Оять, оттуда на Свирь. Только я не знал, что это Оять и Свирь! — он усмехнулся. — Хорошо, догадался к Ладоге повернуть, а не к Онеге!
— А коня куда дел?
— Да его волки задрали еще по пути туда. Ночью. Чего меня не тронули, я так и не понял.
— До Белоозера-то добрался?
— Да, — Ширяй сник.
— И однорукого кудесника видел?
— Видел, Мстиславич. Никакой он не кудесник. Он такой же, как Белояр, только старше намного.
— Тебе-то откуда знать? — Млад улыбнулся.
Ширяй пожал плечами:
— Да видно. А даже если он и кудесник, все равно он никуда не пойдет.
— Это другое дело. Ты читал сказку про лису и виноград?
— Какая разница, — Ширяй вздохнул, приподнимая плечи. — Кудесник он или нет, он не хочет, понимаешь? То ли боится, то ли ленится. Я не понял. Я две недели у него в ногах валялся, как дурак.
— Да ты, наверное, грубил и угрожал, — Млад усмехнулся.
— Ничего подобного! А то я не знаю, когда можно грубить, а когда нельзя! Ну, под конец, конечно, я ему высказал. Что он предатель.
— Не помогло?
— Неа. Он это... созерцает. Наслаждается каждой секундой, прожитой в этом мире.
— Может быть, он что-нибудь посоветовал тебе? Предложил? Научил? Или ты не слушал?
— Научил... Предложил остаться, вместе с ним на воду глядеть. Говорил, что может мне многое рассказать.
— А ты, наглец, что ответил старому человеку? — Млад сел за стол напротив него.
— Я сказал, как только разберусь с Иессеем, так сразу и приеду на воду смотреть... — буркнул Ширяй зло и самоуверенно.
— Другого я и не ждал.
— Мстиславич, а что ты хотел? Чтоб я его байки слушал до зимы?
— Нет. Я хотел всего лишь, чтобы твой отказ прозвучал мягко и уважительно. Ну, а Вернигору ты там видел?
— Нет. Не дошел до Белоозера Вернигора. Никто его там не видел и не слышал.
