Кедорпул отпустил ее руку, встал. Сделал шаг назад, и другой, пока попытку к бегству не пресекла стена с гобеленом. Он не сразу нашел слова. — Без вызова нас ждет лишь сдача в плен. Мы так легко побеждены, верховная жрица?
Поскольку Эмрал не отвечала, Райз сказал: — Берегитесь легкой победы.
Эмрал остро глянула на него: — Галлан. Где он, историк?
Райз пожал плечами: — Превратился в призрак и бродит невидимо. В подобные времена не надобны поэты. Поистине его среди первых повесили бы на пике, звучно спорить с воронами.
— Словами войны не выиграть, — заявил Кедорпул. — А теперь Аномандер покидает город с братьями. Легион Хастов во многих лигах к югу. Хранители съежились на Манящей Судьбе. Знать не волнуется, словно она выше разрушения и разлада. Где наш порог, какой именно шаг врага станет недопустимым? — Говоря, он уже не умолял Эмрал глазами. Райз понял: жрец разжаловал ее, видя в верховной жрице слабость и не прощая ей слабости. Нет, говоря, он пожирал глазами самого историка. — Таково наше проклятие? Мы живем во времена равнодушия? Думаете, волки отступят, если увидят лишь слабость?
— Волки верны своей натуре, — ответил ему Райз. — А равнодушие поражает любые времена, жрец. Наш рок — потребность действовать, когда уже поздно. Тогда мы рвем и мечем, чтобы оправдаться. Лупим себя по лбу, проклиная равнодушие — никогда не свое — или громко клянемся, будто ничего не знали. Явная ложь. Старухи метут улицы, могилы вырыты ровными рядами, а мы торжественно взираем друг на друга, разоблаченные и ни на что не способные.
Взгляд Кедорпула стал жестче. — И ты советуешь сдаться? Историк, ты насмехаешься над своими же уроками, делаешь их бесполезными в наших глазах.
— Прошлые уроки заслуживают насмешек, жрец, именно потому, что их никто не выучил. Если они "бесполезны", то вы мало что поняли.
Круглое лицо жреца потемнело от гнева. — Болтаем и болтаем — пока бедные жители округи гибнут под клинками и копьями! Наконец я понял, кто мы — мы, прячущиеся в этой комнате. Ты, историк, должен знать таких! Мы — бесполезные. Наша задача — стенать и бормотать, закрывая глаза дрожащими руками, и оплакивать потерю прежних ценностей. Когда же не останется никого другого, нас, будто слизней, раздавят марширующие ноги!
Райз ответил: — Если волки и вправду среди нас, мы уже потерпели поражение и сдались. Но вы насмехаетесь над моими невыученными уроками. Бдительность утомляет, но необходимо защищать свои ценности. Мы терпим поражение, когда уступаем в мелочах, тут и там. Толчок, взмах руки. Враг же никогда не устает нападать, он точно отмеряет мелочи. Одерживает тысячи малых побед и задолго до нас вычисляет, когда сможет встать над нашими трупами.
— Так влезь на свою башню, — рявкнул Кедорпул, — и прыгни с края. Лучше не видеть позора нашей бесполезной гибели.
— Последнее деяние историка, жрец — жить в истории. Самый храбрый подвиг, ведь мы не зажмуриваем глаз, открывая, что история персональна, что любая истина внешнего мира на деле отражает внутренние истины нашего поведения, основы наших решений, страхов, целей и аппетитов. Внутренние истины воздвигают монументы и устраивают потопы.
— В которых, — пробормотала Эмрал, — утонут даже волки.
— "Разрушенье не ценит корону и трон. Я твердил это каждому лорду, Во дворцах и убогих трущобах".
— Снова Галлан! — Кедорпул сплюнул, повернувшись к Эндесту Силанну. — Идем. Подобно роскошным книгам, они будут лежать на полках, даже когда пламя вползет в комнату.
Однако юный служка колебался. — Господин, — сказал он Кедорпулу, — разве мы не приходили, чтобы говорить о Драконусе?
— Не вижу смысла. Еще одна роскошная книжка. Игрушка Матери.
Эмрал Ланир встала, будто оказавшись лицом к лицу с государственным обвинителем. — Вы пойдете к сестре Синтаре, Кедорпул?
— Я пойду искать мира. А в вас я вижу трагедию напрасного стояния на месте.
Он покинул комнату. Эндест поклонился жрице, но не стал уходить.
Эмрал со вздохом махнула рукой. — Иди, позаботься о нем.
Едва служка выскользнул, выглядя еще унылее обычного, она повернулась к Райзу. — Вы не сказали ничего ценного, историк.
— Дочь Ночи, собеседник вынудил меня к грубости.
Эмрал изучала гобелен, в который упирался спиной Кедорпул. — Она молода, — произнесла жрица. — Ореол здоровья и блеск красоты кажутся подлинными добродетелями, и потому Синтара торжествует. Надо мной, это верно. И над Матерью Тьмой, чья темнота скрывает добродетели и пороки, делая их аспектами одной и той же... непонятной сущности.
— Возможно, в том и состоит ее находка.
Она лишь мельком глянула на него. — Говорят, историк, вы ничего не пишете.
— В молодые годы, верховная жрица, я писал много. Пламя пылало ярко, юные глаза сияли словно факелы. Но любая груда дров, самая большая, однажды кончается, оставив лишь воспоминания о тепле.
Она покачала головой: — Не вижу, чтобы вам не хватало топлива.
— В отсутствие искры оно гниет.
— Не понимаю, Райз, что тут изображено.
Он подошел ближе и осмотрел гобелен. — Аллегория творения. Из самых ранних. Первые герои Тисте, сразившие богиню драконов, напившиеся ее крови и ставшие как боги. Столь жестоким было их правление и столь холодной их власть, что Азатенаи восстали, все как один, и свергли их. Говорят, что любой разлад обнаруживает толику драконийской крови, что потеря чистоты склоняла наши души ко злу во все минувшие эпохи. — Он пожал плечами, изучая выцветшую картину. — У драконицы много голов, если верить неведомому ткачу.
— Вечно Азатенаи, словно тени нашей совести. Ваша сказка темна, историк.
— Некогда спорили больше десяти мифов творения, но остался лишь один. Увы, победителем стал не этот. Мы ищем причины тому, какие мы есть и какими себя воображаем; и каждая причина старается стать правильной, и каждая правильность желает восторжествовать. Так народ строит идентичность и прилепляется к ней. Но всё это, верховная жрица, измышления — глина, ставшая плотью, палки, ставшие костями. Огонь, ставший разумом. Нам неуютны альтернативы.
— Какую альтернативу предложили бы вы?
Он пожал плечами: — Что все мы бессмысленны. Наши жизни, наше прошлое и, более всего, нынешнее существование. Этот миг, и следующий, и следующий: каждый миг мы встречаем с удивлением, почти с неверием.
— Таково ваше заключение, Райз Херат? Все мы бессмысленны?
— Я пытаюсь не пользоваться терминами "смысла", Дочь Ночи. Я лишь меряю жизнь степенями беспомощности. Такое наблюдение, говоря в общем, и есть назначение истории.
Она прогнала его и начала рыдать. Он не возражал. Не было удовольствия наблюдать беспомощность, о которой он говорил, и первый же ее жест обратил его в бегство.
И вот он стоит на башне, а внизу трещат массивные двери, и выезжают на мост двое сыновей Тьмы со свитой. Чиста черная кожа Аномандера и чист серебристый цвет его длинной гривы. Свет дневной угас, и Райзу показалось: ветер донес до него звук распадающегося света — вот, в грохоте конских копыт. Едва различимые фигурки разбегались с дороги всадников.
Пес, мокрая куча грязи и репьев, запутался в хаосе корней, веток и плавучего мусора под восточным берегом реки. Он едва барахтался, поднимая голову над водой, пока течения дергали его за лапы.
Не обращая внимания на леденящий холод, раздвигая поток — каменистое дно подавалось при каждом шаге — Гриззин Фарл подобрался ближе.
Пес повернул к нему голову, длинные уши прижались, словно бы от стыда. Добравшись, Азатенай снял и швырнул на берег дорожный мешок, затем нагнулся, бережно извлекая беспомощную тварь.
— Великая храбрость, малыш, — заговорил он, поднимая пса над водой и укладывая на широкую мускулистую шею, — обычно отмечена небольшой силой и надеждой большей, нежели возможно представить. — Он ухватился за нависавшие корни, пробуя, выдержат ли они вес. — Однажды, друг, мне велят показать героев мира, и знаешь, куда я отведу вопрошающего? — Корни выдержали, и он поднялся над быстрым потоком. Пес, вися на плечах, лизнул лицо Гриззина. Азатенай кивнул: — Ты совершенно прав. На кладбище. И там мы встанем задолго до первого надгробия, и посмотрим на героя. Что ты об этом думаешь?
Выкарабкавшись на берег, он опустился на четвереньки — подъем оказался куда сложнее, нежели он ожидал. Пес спустился с плеч. Обошел его кругом и начал отряхиваться.
— Ой, ёй, мерзкая тварь! Разве не видел ты, что я пытаюсь сохранить волосы сухими? Этой гриве достаточно лишь взглянуть на воду или сучья, чтобы безнадежно спутаться! Звериный дождь!
Раскосые глаза смотрели на него, голова качалась, как будто пес обдумывал упреки Гриззина — считая их не особо устрашающими.
Азатенай нахмурился. — Ты на редкость тощий, приятель. Готов спорить: тебя дурно обслуживали в каждом трактире. Ну, отдохнул? Вижу дорогу на юг, и она манит. Говоришь, и на север тоже манит? Но ведь спинами мы видеть не умеем? Давай же отвернем глаза и с полным намерением сузим мир до тропы впереди!
Подобрав мешок, он со вздохом поднялся. Пес потрусил рядом.
— Провидение отлично понимает меня, — сказал Гриззин, — и знает, насколько мне лучше с мудрым и мудро молчащим спутником. Потеря наслаждения звуками моего голоса — пытка, которой не пожелаешь худшему врагу, будь у меня враги, и среди них худший, что бы это не означало. Только подумай об ужасе, охватывающем врага, который заслышит мое приближение! Я настоящая немезида для него или нее — но нет, отбросим ее, дабы не узреть лицо воображаемого врага и не получить удар по лбу от смутной, но вполне мстительной руки! Он, значит. Враг прячется от нас. Видишь во мне хоть единую косточку милосердия, друг? Такую, какую стоило бы украсть и закопать в сторонке? Нет, разумеется. Сердце мое холодно. Глаза как лед. Каждая мысль неумолима, как тяжкий камень.
Пес отбежал на дюжину шагов вперед. Гриззин вздохнул: — Похоже, я выбрал во враги мышь. Говорить означает владеть оружием, которым я ошеломлю друга и врага, друга во врага то есть... но в отсутствие жертвы я лишь яростно машу им в воздухе, так смело, что смутится и бог. Скажи, пес, у тебя есть вино?
Похоже, пес вознамерился бежать впереди на манер зверя, отлично знающего, как надо служить хозяину. Запах дыма висел в вечернем воздухе, Гриззин видел серые столбы над лесом, до которого осталось менее дня пути. Смысл этих подробностей был ему неприятен, ведь пришлось вспомнить о местах, которые он защищал в прошлом. Чужаки беззаботно ступали в каждый выращенный им сад, и обыкновение это вызывало грусть. — Ибо ценят они лишь своё, желая моего, и при встрече можно было бы договориться об экономии или взаимозачете воровства. Так или иначе. Пес!
Зверь помедлил и оглянулся, прижимая уши и скашивая глаза.
— За неловкость зрения, друг, называю тебя Провидением. Слишком длинное выйдет имя для такой шелудивой твари? Да ладно. Извращения меня веселят, кроме чрезмерных. Я славен громким хохотом над подобными вещами. Можешь присоединиться, если угодно. Но я окликнул тебя не ради новых имен, друг, а чтобы сказать: я устал и голоден, в мешке рыба или две, и я вижу вокруг некие полезные травы. Буду краток, ведь тебе уже не терпится: мы устроим стоянку на подходящей поляне или вырубке в лесу, что слева. Ну, выглядывай нам подходящее местечко.
Пес продолжил трусить вперед; Гриззин улыбнулся и пошел следом.
Вскоре пес нырнул под деревья и пропал из вида.
Азатенай пожал плечами, не ожидая возвращения животного. Впрочем, он был благодарен и столь краткому содружеству. Подумалось, что имя подобрано правильно, за быстротечность знакомства.
Тварь вдруг снова показалась, мотая хвостом.
Гриззин встал и прищурился: — Неужели ты разгадал мое желание? Поза услужливая, но ближе не спешишь. Ладно, покажи место для сна, покажи наконец-то, что Провидение на меньшее не разменивается.
Он сошел с дороги. Зверь развернулся и потрусил в лес.
Невдалеке нашлась поляна с густой и мягкой травой, в центре почерневшие камни окружали место старого костра.
Гриззин вышел на свет и встал около кострища. Положил мешок. — Ты изменил тему ночной беседы, друг, — сказал он псу, лежавшему у камней. — Я предвкушал удовольствие недопонимания, отважившись взойти на высоты честности и вымолвить потрясающие признания. Но теперь я боюсь, что блохи разнесут мою историю, так что буду уклончив. Еще более боюсь я соревноваться с тобой в остроте ума, о Провидение, и проиграть. Ну, полежи, пока я собираю деревяшки, траву и так далее. Ночью будет пир, потом мы вычистим зубы рыбьими косточками и освежим дыхание ветками горького можжевельника. Что, что?
Но пес уже уснул, дергая ногами, словно плавал во сне.
Хиш Тулла смотрела, как Грип Галас осторожно усаживается в седло. Встретив ее взгляд, он кивнул. Всадники выехали из тесного двора — Хиш во главе — и пригнулись под тяжелым сводом ворот. Извилистая улица была перегорожена несколькими такими воротами, у каждых стояла стража, скрывая лица под забралами.
Река, может быть, и затихла, но поток страха остался. Она подумала: сколь многие из встреченных стражников принадлежали прежде к Легиону Урусандера? Вопрос верности повис над каждой улицей, осадил знать за высокими стенами. Вопрос прежних обид смущал Хиш, ведь они кажутся столь эфемерными. Если в знак признания заслуг перед государством солдаты желают золота и земель... это легко можно устроить. Переговоры и достойные награды вместо вражды. Но все не так просто. Насколько она могла понять, солдаты желают чего-то еще, для них монеты и земли — лишь внешнее выражение.
Возможно, нужно лишь встретиться взорами на одном уровне, словно права рождения не значимы. Громко похвалить. Но известные ей похвалы не сработают. Государство из одной знати быстро развалится. Без слуг и работников — горшечников, портных, плотников и поваров — цивилизация не станет функционировать. Но не такого мира желают отставные солдаты. Им нужно кое-что личное — возвышение профессии на уровень значимости, равный аристократии.
Именно это ее и тревожило. У солдат уже есть способы, умения нести насилие и реализовать угрозы. Сдаться, швырнуть им богатства и земли означает подкормить сады алчности и дерзости. Но аристократия уже хорошо знакома с ядовитыми плодами таких садов.
Положение, привилегии налагают обязанности. Нет сомнений, защита государства — тоже великая ответственность. Но защита от кого? Когда все враги за границами побеждены, кто встает на их места? Те, что внутри границ. Армия — кулак, поднятый для удара; но пальцы и волю нельзя сжимать бесконечно. Армия создана для удара, и она должна ударить.
Бедняги-отрицатели умирают в лесах и на холмах, но они — самые слабые из верующих. Как скоро Легион ударит по монастырям, подожжет храмы и обители? Кто сможет взирать на свет пожаров, не пугаясь? В пределах Куральд Галайна никто не защищен от армии, созданной ради обороны государства.
Она подумала о знати как противовесе Легиону Урусандера. "Но мы жалкие образчики, если честно сказать. Деремся меж собой, стремимся занять положение выше соседского, плюемся ядом в сторону тех, что стоят рядом с Матерью Тьмой, как будто споры о правосудии и собственности не сворачиваются творогом на губах!" Ох, что за жалкая сумятица, и во многих аспектах виновата сама знать. Если солдат должен рисковать жизнью, то ради стоящих благ: семьи, развития, уюта и достатка. Но когда поперек благ выкопана канава и многим приходится вылавливать оттуда жалкие объедки, тогда как другие процветают благодаря жертвам солдата... не удивительно, что чешутся покрытые шрамами руки.