— Как полагаете, сержант — зачем я ознакомил вас с этим топ-секретом?
— Разъяснить мне, что прежний хозяин кабинета, — тут он тоже кивнул на литографию с парусником, — сюда уже не вернется ни при каких обстоятельствах?
— Бинго! Поэтому вам придется либо подружиться со мной, либо отправиться прямиком в здешний подвал.
— Ну, это несложный выбор, — усмехнулся тот, и бровью, кажется, не поведя.
— Верно, — кивнул Вологдин. — Но вот вопрос: а что вы готовы принести на алтарь нашей с вами дружбы — прямо сейчас?
И, после точно рассчитанной паузы (для чего, собственно, и понадобилась вся эта прелюдия), проворчал:
— Так что там с попугаем?
— С каким попугаем? — удивился сержант; удивление то было весьма натурально сыгранным, но не вполне уместным по ситуации — что тот и сам понял, с секундным запозданием.
Ну вот, пущенная навскидку и наугад стрела вонзилась в самый центр мишени; "в бычий глаз", как выразился бы англичанин Сильвер.
— В Москве не так много попугаев, Шилов, чтобы спрашивать: "Какой?" Не прикидывайтесь дураком: вам это не идет! Или вы всё же выбрали — не дружбу, а подвал?
— Дружба предполагает взаимную откровенность, — не дрогнул тот; молодец, что тут скажешь.
— Ну, первый шаг навстречу могу сделать и я, — кивнул Вологдин. — У Странника есть в Москве собственная линия связи с Лондоном: спецголубятня с прикрывающей ее агентурной сетью. Именно через нее вы послали сообщение в Клин — первый пункт той голубиной эстафеты — об уничтожении нами Лубянки; временно отрывались от группы вы как раз для этого. Никто другой и никаким другим способом послать такую весточку не мог. По этому пункту — возражения будут?
— Уточнения, — чуть-чуть, но всё-таки подался, надтреснул тот. — Не "сеть Странника", а "сеть Годунова": Странник лишь выполнял приказы боярина.
— Распределение ролей внутри вашего преступного сообщества меня не интересует, — отрезал Вологдин. — Пока не интересует... Идем дальше. Я, признаться, удивлен тем, что вы рискнули вернуться из той отлучки, а не ушли на нелегал: ведь не рассчитывали же вы, право, что я не сумею сложить два с двумя? Отсюда вывод: вы не только отправили сообщение насчет Лубянки, но и получили поджидавшее уже вас там задание от Странника. Полагаю, вам велено зачистить концы по Москве, выпотрошить личные захоронки шефа, а по выполнении — валить в Лондон, к нему под крылышко. Логично, Шилов?
Сержант хранил непроницаемое молчание. "Плохо дело, — понял Вологдин, — мне так и не удалось нащупать слабину. Я блуждаю впотьмах, ощупью... а правильнее сказать — несусь сломя голову сквозь непроглядную темень, набитую ловушками. Ведь никогда в жизни я еще не затевал такой опасной игры, как сейчас..."
— Итак, повторяю контрольный вопрос: что там с попугаем?
— Попугая велено найти и вернуть, — сдал наконец первую линию обороны Шилов.
Уф-фф! А вот теперь — аккуратненько вываживать, не дав тому сорваться с крючка...
— Я и без того догадываюсь, что — не заказывать по нему акафисты! Меня интересует — почему голова Сильвера занята сейчас этим пучком перьев? Как он это вам объяснил?
— Ну, он считает, что "попугай на плече" — это "неотъемлемая часть его имиджа". И в Лондоне, дескать, над ним потешаться станут, если откроется, что птицу у него увели, как у последнего лоха. Так прямо и написал: "Пацаны уважать перестанут, авторитет потеряю"; идите, говорит, и убейте этих шутников...
Вологдин едва не вытаращил глаза, а потом расхохотался:
— Послушайте, Шилов... Это ваше "объяснение" — такой бред, что... Что я, пожалуй, готов в него поверить: такое хрен сочинишь!
Помолчал немного, а затем двинул вперед своего ферзя:
— Ладно, быть посему: я не намерен вам препятствовать. Ищите тут попугая, птицу-сирина с птицей-гамаюн, а потом проваливайте с ними хоть в Лондон, хоть к антиподам. Но работать будете — от себя, а не от Конторы: я о ваших делах знать не знаю, и знать не желаю.
— А что взамен? — по-собачьи склонил голову набок сержант.
— Взамен — две вещи. Во-первых, вы отдаете мне эту свою автономную линию связи; не Конторе, а мне лично. А во-вторых, — тут он чуть запнулся, будто собираясь перед прыжком во мрак ("Всё. Пошёл!"), — мне нужен прямой выход на московскую сеть Грозного.
— С чего вы взяли, что он у нас есть? — вежливо удивился Шилов.
— С того, что сеть ту все последние годы Вторая служба вообще не трогала. Сто двадцать шесть "новгородских шпионов", казненных на Болотной площади за пять лет — и ни одного ВСАМДЕЛИШНОГО РАЗВЕДЧИКА среди них! В конце концов из этого могли сделать выводы. Я, например, сделал.
— Ни одного — кроме Курбского, генерал.
— Именно так, сержант.
— Там очень сложная система посредников и страховок, генерал.
— Технические вопросы мы уж как-нибудь решим, сержант.
Глава 35
Альянсы и аманаты
Предательство — это вопрос даты. Вовремя предать — это значит предвидеть.
Талейран
Ищи друзей своих среди врагов своих — и ты будешь милосерден и непобедим.
Ролан Быков в фильме
"Последняя реликвия"
От сотворения мира лета 7072, декабря месяца четырнадцатого дня.
По исчислению папы Франциска 24 декабря 1563 года (второй день Смуты), ближе к вечеру.
Москва, различные ее точки.
Боярин Ковшегуб — внимал.
Внимать должным образом Посланцу с Предписанием — отдельное искусство, и Ковшегуб владел им в совершенстве.
Дело несколько осложнялось тем, что единственно приличествующая случаю поза Величественного Подобострастия давалась боярину не без труда, ибо от оглашенных новостей душа его сейчас пела, как на клиросе, тогда как тело готово было не спросясь пуститься впляс, самым неблагопристойным образом: он УГАДАЛ! Угадал в этой викторине, где "Ответ неверен" означает — когда крушение придворной карьеры, а когда и — как вот, например, сейчас — плаху, безо всякой возможности переигровки.
Отыскав глазами лик Николы-чудотворца в красном углу, истово (хоть и сохраняя степенность) перекрестил лоб. Посланец, из старших благочинников, при этом его движении скривился лицом, как-то причмокнув даже; боярин удивился было (такое, как он знал, водится за цепеневыми), да вовремя сообразил: того просто-напросто беспокоит больной зуб. Мелькнуло даже в голове — предложить тому немецких зубных капель (средненький давеча прислал: настоящие, из конфиската), но на такое фамильярничанье он, конечно не решился.
Что ж до святого, то ему-то Ковшегуб положил для себя выставить свечку о трех пудах, не менее. Чудотворец ведь наверняка самолично, не полагаясь на ангелов-хранителей, явился тогда к боярину и нашептал ему на ухо: "Спрыгивайте всем семейством с годуновской ладьи сей же час, не мешкая!" И не продолби он тогда маковку старшенькому своему, чтоб тот немедля порвал с годуновскими и дал дёру на фронт — с их семейством разговаривали бы сейчас совсем по-другому... Да и средненький (коего сам он, руку на сердце положа, держал за бестолочь) неплохо, видать, карьеру ладит в своем Росдурьконтроле, и ценят его в Благочинии.
И сейчас вот опять услыхал боярин тот же шепот свыше: "Не мешкай!" Предписание повелевало всем боярам и архиереям града Москвы сбираться в Кремль, пред светлы очи царя Владимира; кто реально разослал то предписание — на ночь-то глядя! — ясно было и так. Разносить же то "приглашение" велено именно благочинникам, дабы предметно продемонстрировать адресатам: Благочиние и Дозоры, забыв былые распри, будут сейчас совместно доедать по Москве сторонников "изменника и вора Бориски Годунова". А в Кремле сейчас будет — делёжка годуновского наследства.
И к дележке той — кто не успел, тот опоздал!
В зашторенных и непривычно освещенных факелами кремлевских палатах царила бесшумная деловитая суета, дирижируемая диковинного вида монахами в надвинутых на самые глаза клобуках. Ковшегубу, сданному с рук на руки двоим сопровождающим, доверительно сообщили: "С вами хотят побеседовать отдельно" и повлекли куда-то вглубь коридорного лабиринта. Боярин с замиранием сердца обнадежился: "Владимир Владимирович, лично?" — однако нарвался на сухой ответ: "Господарь сейчас занят — работает с документами".
Дверь, к какой они пришли, распахнулась на условный стук, и тут монахи, аккуратно взяв боярина за локти, буквально внесли его внутрь. Чей-то голос вкрадчиво скомандовал:
— Не дергайся, боярин: это совсем не больно!
И — разом погасивший сознание укус в шею.
Потом, в минутном просветлении, явилось ему обширное помещение, заполненное вяштими мужами и священноначалием — все в парадных облачениях; все вокруг спали непробудным сном — кто на широких лежанках, кто в фигурных креслах, а кто и — как он сам — вповалку на полу, застеленном сукном или чем-то вроде. Рядом с ним, похоже, только что уложили еще кого-то, но шевельнуться-оглядеться не было ни сил, ни желания. Рядом негромко переговаривались:
— Проверь, как там с епископом: весь наружу еще не вытек?
— Да уж, какой-то остолоп из новообращенных дорвался — будто обедать позвали, ну, артерию и задел, второпях.
— Вообще отход большой будет в этот раз, столько матерьяла перепортили...
— Ну да: быстро хорошо не бывает. А куда было деваться?
— А вот этот — глянь! — глазами лупает. Еще одну дозу ему вкатить?
Кто-то наклонился над ним, пощупав биение жилки на шее:
— Ладно, и так сойдет. Передоз — хуже.
Потом голоса отдалились, и всё опять провалилось во мрак.
— — -
— ...Требует, стало быть, меня в Кремль, пред царские свои очи? Вот прям сейчас, на ночь глядя?
Старому вояке Ивану Дмитриевичу Бельскому, герою Смоленского сражения, Предписание дали разглядеть лишь из рук Посланца; словА "Это что еще за филькина грамота?" вслух произнесены воеводой не были, но за интонациями его читались вполне прозрачно.
— А кем выдано предписание?
— Будто сам не догадываешься, боярин! — усмехнулся Посланец, из старших благочинников.
— Никак нет, не догадываюсь. Военному человеку гадать вообще противопоказано. Итак?
— Последним и единственным на сейчас триумвиром — так понятнее?
— А почему тогда оно вообще без подписи?
— Да потому что предписаний таких нынче разослано под сотню — рука отсохнет подписывать! — скривился лицом благочинник, как-то причмокнув даже (а ведь у него зуб болит, ни с того, ни с сего с жалостью подумал Бельский). — Всем, почитай, вятшим мужам московским разослано — кроме годуновского охвостья, что окопалось на Знаменке. И ежели ты не к ним туда намыливаешься, боярин — попрошу следовать с нами. Будьте любезны!
Губы благочинника сжались в прямую линию, странно и жутковато задвигалась кожа на лбу; повинуясь его жесту, трое сопровождающих — диковинного вида монахов в надвинутых на самые глаза клобуках — взяли оружие наизготовку.
Арест, понял воевода — да и чего уж тут не понять. Никогда ведь не лез в политику, держась от всех этих кремлевских игр на пушечный выстрел — ан нет, всё равно не уберегся... Но как чувствовал ведь (перекрестился тут на лик Николы-чудотворца в красном углу), и успел вчера отправить всё семейство из Москвы в имение — ну а теперь-то чего уж: дедушка старый, ему всё равно!
— Евсеич, — полуобернулся он к стремянному — такому же старику, поседевшему в боях и походах, — шубу мою подай!
— Котору шубу? Хорьковую?
— Ее, знамо дело. Вишь как посвежело...
Минутою спустя он прошаркал, сломанно сгорбленный, навстречу Евсеичу, явившемуся из темных и безлюдных внутренних покоев с охапкой мягкой рухляди — а в следующий миг развернулся лицом к благочиннику, имея уже в руке извлеченный из рукава поданной ему шубы (хорьковой — по загодя уговоренному слову-сигналу) — аглицкий "Кузнец Вессон".
...Говорят, будто упыри умеют двигаться быстрее людей; но ведь не быстрее же пули!
Серебряной пули, самолично отлитой Бельским из фамильной гривны и освященной отцом Варламом, настоятелем храма Косьмы и Дамиана — как раз на такой вот крайний случай.
Дедушка старый, ему всё равно...
И прежде даже, чем благочинник осел на пол, свернувшись аккуратным калачиком и зажимая простреленный живот, а монахи выкарабкались из ступора, старик-стремянный открыл огонь на поражение из еще одной пары пистолей, терпеливо дожидавшихся своего часа под покровом хорькового меха, а воевода добрался уже до своей старой-верной сабли. ТрУсами монахи не были, и наутек не бросились — но боевой опыт их оставлял желать лучшего. Всё было кончено буквально за минуту: старый конь борозды не испортит.
Но ведь и — глубоко не вспашет, как гласит финальная, обычно забываемая, часть сего присловья. Как треснуть булавою (или саблей) воевода был еще не слаб, но вот удерживать в поле зрения одновременно всё творящееся вокруг — увы, увы!.. Вот и упустил из виду безоружного и вроде бы выключенного уже из игры серебряной пулей упыря-благочинника, и с запозданием среагировал на предупреждающий оклик "Боярин, сзади!" — а тот, собрав последние силы, прянул с полу и по-собачьи вцепился зубами в левую кисть воеводы...
Бельский, борясь накатывающим беспамятством, переводил взгляд с запоздало обезглавленного тела упыря — то на свою прокушенную кисть, то на саблю в другой руке, отгоняя предательски-малодушное "А, может, обойдется-рассосется?" Нет, не рассосется. И, пока он еще человек...
Протянул саблю окаменевшему Евсеичу и приказал:
— Руби — по локоть! Сей же миг!
— Боярин!..
— Руби!! Кому сказано?!!
Холод, холод. Тающий на лице снег — оттого и очнулся. Культя примотана к груди, грамотно. Евсеич везет его впереди седла — аккуратненько, будто умыкаемую невесту...
— Евсеич! Куда?
— На Знаменку эту ихнюю — куды ж еще-то?
— — -
В дверь Вологдинского кабинета резко постучали, и на пороге, не дожидаясь даже разрешения войти, вырос возвышенный им поутру до адъютанта Хан — и вид у бывшего командира группы захвата был совершенно офонарелый.
...За сегодня на Знаменку стеклось, мелкими ручейками, немало неожиданного народу — от оставшихся беспризорными приказных до смоленского героя Бельского (этот отбился, когда за ним пришли, потеряв при этом руку), — но узреть тут командира всех военизированных формирований Дневного дозора Иво Шенкенберга, собственной персоной, не ожидал, конечно, никто. И не подоспей вызванный Ханом Вологдин вовремя — такого перебежчика бы, пожалуй, шлёпнули на месте, невзирая на заступничество предусмотрительно прихваченного тем с собой годуновского лазутчика Векшина, засыпавшегося в Кремле и ожидавшего уже лютой смерти.
