Суок.
Суигинто.
С-с-с-с-с-с-у-а-а-а-а…
И вот я бреду, прочь от всего, держась за какую-то стену, сжимая в изломанных пальцах обрывок черной ткани. Гладкая, гладкая поверхность, в которой смутно отражается, плывя без движенья, лицо живого трупа и о которую нельзя разбить себе голову. Н-поле. Чужой мир. Где я? Неважно. Зачем я здесь? Неважно. Зачем я? Неизвестно.
Кожу жжет острая ледяная кромка. Но это тоже неважно. Иглы нависают над головой, замысловато переплетаясь в темноте, за спиной слышен тихий хруст. И это не имеет никакого значения. Никакого, ведь на самом я стою посреди залитого солнцем поля. Нет, заливного луга в конце весны, когда талая вода уже ушла и навстречу звезде жизни из земли рванулись тысячи недолговечных, но упорных мягких зеленых тел. И боли нет. Как хорошо.
Две небольшие головки, улыбаясь, смотрят на меня из травы.
— Суок! Ты жива!
Дочь смеется:
— Конечно, жива, Отец!
— Я была неправа, — со смущенной улыбкой говорит Суигинто. — Прости меня.
Мои ноги подкашиваются. Я падаю на колени перед ними.
— Суок, дочь… Суигинто… Простите меня за все, умоляю вас!
— Я давно простила тебя, Отец, — улыбается Суок. — Теперь мы всегда будем вместе.
— Всегда, — эхом повторяет Суигинто.
Я плачу от счастья, целуя их руки.
Дочь берет меня за виски и касается моего лба теплыми губами.
Ласковые объятья льда.
Часть IV
Темнота и тишина. Беззвучный мрак, преломляющийся и растворяющийся в ровных гранях полупрозрачных игл, сплетающихся под темными сводами в причудливые острые друзы, и лишь напрягая слух до предела, можно различить едва уловимый звон, исходящий от хрустальных стен тихих залов — колебание на грани звука, скорее даже не слышимое, а ощутимое кожей. Хрустальный замок замер, словно тихий сон умирающего художника, освещенного на полу холодной мансарды зеленоватым светом далекой луны, сочащимся из разбитого окна.
Слабое мерцание гладкого массива поднимается на метр от пола, не выше, но этого достаточно, чтобы вытеснить из упрямой темноты странные предметы, рядами лежащие на полу, врастая в него нижней гранью — ограненные кристаллы около двух метров длиной. Алмазы? Лед? Хрусталь? В равной степени они могут быть и тем, и другим, и третьим, и даже всем вместе.
Многие из кристаллов идеально прозрачны, и сквозь них можно различить пол и даже нижние залы, если кому-нибудь вдруг взбредет в голову странная мысль искать между этажами отличия, которых этот неведомый наблюдатель почти наверняка не найдет. Но не все странные драгоценности таковы. То тут, то там можно заметить: свет, исходящий от пола, проникая в толщу некоторых, будто преломляется, огибая какие-то темные пятна, одинаковой правильной формы кляксы, закованные в холодный хрусталь. Приглядевшись, становится понятно, что это человеческие тела.
Люди, окутанные льдом, бледны и измождены, но внимательный посетитель — если это место кто-нибудь посещает, — увидит на их лицах некую странную печать отрешенности, горького спокойствия, молчаливого бесстрашия обреченных казни. Кроме этого, их всех объединяет только одно: разноцветные кольца с розами на их безымянных пальцах. Здесь спят вечным сном азиаты, европеоиды, славяне, у дальней стены виден высокорослый негроид в странной одежде. Его кристалл стиснут с четырех сторон длинными гранеными косыми сталагмитами, будто удерживающими его на месте. Но как может пытаться сбежать спящий во льдах? И от кого?
Царство забвения, королевство сумерек. Вечный покой и мир.
Или нет?
Слабое движение где-то в глубинах хрустальных зеркал. Белая тень, мелькнувшая в темных бездонных пространствах холодной чистоты. Далекое эхо серебристого смеха.
И вновь тишина.
Возле одной из ледяных глыб, крайней в последнем ряду, сидит маленькая черная фигурка.
Девочка? Девушка? Женщина? По красивому лицу не определить возраст, но рост и хрупкое телосложение заставляют склониться к первому. Сизо-синее темное платье разостлалось по полу лепестком увядшей розы. Белоснежные волосы сбегают из-под черного чепца на плечи ручейками старинного серебра. В ало-сиреневых глазах кроются тлеющие упрямые огоньки, лицо словно готово в любой момент превратиться в прекрасную аллегорию ярости, и чувствуется, что с ним это происходит довольно часто.
Но сейчас ни гнева, ни ярости на этом лице нет.
С хмурым недоумением она смотрит прямо перед собой, неестественно прямо, словно все ее внимание сконцентрировано на небольшом изломе зеркального пола в двух метрах перед ней. Изредка ее взгляд как бы случайно и словно мимодумно соскальзывает на камень, где в прозрачной толще покоится в объятьях мороза худощавое тело. Тогда в ее глазах на секунду проступает странное задумчивое выражение.
В следующий миг она поспешно отводит глаза и вновь сердито смотрит на пол. Около получаса проходит в молчании.
Ее губы начинают тихонько шевелиться, беззвучно и медленно, почти по буквам выговаривая какое-то слово. Дойдя до седьмой буквы, она вдруг переводит взгляд на тело, вглядываясь в усталое, измученное, но спокойное лицо человека. На его руке тоже сидит кольцо, но розы в нем нет. Вместо нее — выгравированное на выпуклой бляшке изображение сложившей крылья птицы, похожей на ворона.
Левая рука сидящей несмело приподнимается и начинает приближаться к поверхности кристалла.
Тихий смех рассекает зал ударом ножа — и рука отдергивается.
Из темноты выступает тонкий силуэт, освещенный снизу вверх, так что лица не видно — только нижний край бледно-бежевого платья и высокие шнурованные сапожки.
— Давно не виделись, сестрица. Ты так редко ко мне заглядываешь. Я успела соскучиться.
— Не обольщайся, Седьмая. Век бы тебя не видела.
— Ну зачем же так грубо, онее-сама? У меня же есть имя, и ты его знаешь. Я ведь не называю тебя Первой.
— Мне все равно, как ты меня называешь. Твои слова значения не имеют.
— О, правда? Тогда устраивайся поудобнее… хлам.
Сиреневая радужка отбрасывает на стены световые зайчики.
— Повтори!
— Хлам, — хихиканье, будто звон серебряного колокольчика.
— Еще раз.
— Хлам.
— Еще три раза.
— Хлам, хла… Ты смеешься надо мной, онее-сама?!
— Отчего же, — уже с откровенной издевкой в голосе. — Приятно видеть, что у тебя хорошая память… попугай.
Сидевшая насмешливо хмыкает и отворачивается. Новоприбывшая недоуменно молчит, склонив голову набок. Поющая тишина.
— Ты изменилась, сестрица.
— Не говори ерунды. С чего мне меняться?
— Не знаю, и это настораживает. В прошлую нашу встречу, после гибели той смешной подделки, ты была готова меня убить. Сейчас же…
— Не испытываю ни малейшего желания играть в дурацкие игры с глупыми детьми.
— Правда? Но ведь у кукол одна Игра, и ты всегда хотела в ней победить. Тебе больше не нужна моя Роза? Точнее, — вновь раздается негромкий смешок, тонкая рука в белом рукаве поднимается к груди, — мои Розы?
— Ненавижу розы. Глупый цветок.
— Я не понимаю тебя, онее-сама.
Тень выходит из полумрака. Тусклый свет вычерчивает золотистый левый глаз и белую розу на месте правого.
— Или… понимаю?
— Откуда мне знать? Тебе виднее.
— Неужели ты тоже решила выйти из Игры Алисы?
— Что? — резко разворачивается сидящая.
— О, так я ошиблась… Но все становится еще непонятнее.
— Не отходи от темы, Седьмая! Что значит — «выйти из Игры»?
— Именно то, что значит. Больше в Игре я не участвую.
— Почему? Ты что, решила предать Отца?
Девочка в бежевом содрогается, как от пощечины, и опускает голову. Пальцы ее правой руки стискивают край платья.
— Предать?.. — разносится над залом тихий, почти беззвучный шепот. Тонкая ткань шуршит в ее кулаке. — А он… он меня не предал?
— Что за чушь ты городишь?!
— Онее-сама… у тебя есть тело, нетленное и вечно юное, в котором ты можешь существовать бесконечно долго. И у Шинку, и у Суисейсеки, даже у Маленькой Ягодки, веселого и беззаботного колокольчика… Почему же тела нет у одной меня?
— Потому что так надо Отцу. Кто ты такая, чтобы обсуждать его замыслы?
— Я живая, онее-сама… Я живое существо, я мыслю и чувствую, но не существую на самом деле. Меня нет, просто нет, потому что у меня нет тела, способного удержать мою сущность. Тебя так удивили эти люди в тот раз, помнишь? Они — мои наставники, мои хранители. Они дают мне силу не раствориться, не уйти туда, где тихо, грустно и одиноко… Я не хочу туда, сестра! Но без них меня не будет… как если бы и не должно было быть.
— Значит, ты готова променять Отца на этих… людишек?
— Он мне не Отец!
Пистолетным выстрелом раздается треск полетевшего в сторону обрывка ткани.
— Я ненавижу и не желаю знать его!
С мощным звоном из пола ударяет острый ледяной пик, крушащий сплетение игл под потолком. Через секунду взвивается второй, чуть поотдаль. Мгновенно отросшими черными крыльями сидящая прикрывает голову от сыплющихся осколков. В сиреневом блеске в ее ладони возникает длинный меч.
Но продолжения не следует. Стоящая напротив не атакует, спрятав лицо в ладонях. Ее плечи судорожно вздрагивают, однако рыданий не слышно, и пальцы ее сухи.
— Не суди меня, онее-сама, — шепчет она чуть слышно. — Ты не можешь меня понять. У тебя всегда было тело.
Молчание.
— Я выхожу из Игры. Можете делать, что хотите.
Дева в черном раздраженным движением прячет меч куда-то в складки платья.
— Ты сумасшедшая, Киракишо. Отвергнуть Отца — значит отвергнуть собственное существование.
— Может быть, Суигинто. Но я не существую. И я никогда не прощу его за это.
— Тогда зачем тебе Розы Хинаичиго и Соусейсеки?
— А это уже мое дело, — вновь тихий смешок. Опустив руки, гостья — или хозяйка? — поворачивается и начинает двигаться по кругу, огибая ряды кристаллов. — Ведь скоро все, все переменится…
— Что переменится?
— Неважно, онее-сама. Для тебя — неважно.
— Что ты задумала?
— У меня скоро будет… Впрочем, какое тебе до этого дело? К вашей Игре это не относится никак.
— Ты и вправду считаешь, что исчезновение трех частей Души Алисы для меня неважно?
— Но ведь ты сама сказала, что они тебе не нужны. Неужели ты солгала мне, сестрица? Как некрасиво.
— С какой стати я должна объяснять тебе причины своих поступков?
— Ты у меня в гостях, — мимолетный блеск зубов из темноты. — Должна же я знать, с чем ко мне в дом приходят незваные гости? И это, кстати, возвращает нас к цели твоего визита…
Топот каблучков по стеклу. Положив локти на хрустальный саркофаг, бежевый призрак кладет голову на ладони и с улыбкой смотрит на отвернувшуюся собеседницу.
— Зачем же ты пришла ко мне, Ртутная Лампа?
— От скуки. Мне нечего было делать.
— Правда? Но общение со мной явно не доставляет тебе удовольствия. Или причина все же… — ее пальцы пробегают по кристаллу. — …в другом?
Досадливое фырканье.
— Не понимаю, о чем ты.
— А я думаю, что… понимаешь, — тень улыбается еще шире. — Кто для тебя этот человек, онее-сама?
— Никто. Досадная помеха на пути.
— Тогда заче-е-ем, — голос хозяйки замка становится тягучим, в нем слышится дурашливость, — зачем ты его навещаешь? Это ведь уже третий раз. Я слежу за тем, что происходит у меня дома.
— Не твое дело.
— Ну почему же, именно мое. Должна же я знать, кто же такой охраняет мое существование, что даже великая Черная… Звезда, хи-хи-хи… из-за него теряет покой?
— Я?! Теряю покой? Из-за какого-то человека? Ты еще более чокнутая, чем я сперва решила. Не пойму даже, наглость это или безумие.
— Почему ты так яростно оправдываешься, сестрица?
— С чего это я должна перед тобой отчитываться?
— Хи-хи-хи… ну конечно, не должна.
Пауза.
— Отпусти его.
— Зачем мне это?
— Я так хочу. Его дурацкое выражение лица меня раздражает.
— Ой ли?
— Заткнись и освободи его. Приказываю тебе, как старшая сестра.
— О, вот как ты заговорила, онее-сама… Значит, я уже не «чудовище»? Не «предательница», не «сумасшедшая»? Просто сестра?
— Не зли меня, Седьмая. Делай, что велят.
— С какой стати, Первая? У него сильная душа, хоть она и изглодана чем-то. Он долго будет меня питать. Мне ведь надо как-то существовать, правда?
— У тебя достаточно скота и без этого глупца. Ты испытываешь мое терпение, Белая Роза.
— Сперва скажи, чем он для тебя так важен, — единственный глаз тени лучится смехом.
— Не твое дело.
— Значит, и договора не будет, — хозяйка встает и отступает чуть назад. — Я люблю сказки, онее-сама. Расскажи мне сказку. Может, я и передумаю.
— Ты доиграешься, — черные крылья угрожающе расправляются и крепнут. — Хочешь лишиться второго глаза?
Белые шипастые плети выстреливают из-за обтянутых светлой тканью плечей и предупреждающе изгибаются, покачиваясь, словно змеи.
— Решила поиграть со мной, онее-сама? На моей территории, в месте моей наибольшей силы? Как неосмотрительно с твоей стороны. Не делай резких движений, сестра, мои побеги давно скучают без дела.
Два взгляда — гневный алый и дико-веселый желтый, — ломают друг друга невообразимо долгое мгновение.
Вновь во мраке блещет узкая полоска зубов.
— Впрочем, сестрица, я могу отдать его тебе и на других условиях.
— На каких?
— Подумай сама. Отпуская этого человека, я лишаюсь одного из хранителей. Будет справедливо, если ты кем-то его заменишь.
— И кем же это?
— Твоим нынешним медиумом, например.
— Мегу?!
— Ее так зовут? Хи-хи… Да, Мегу.
— Да как у тебя язык повернулся, хищная тварь!
И вновь светло-бежевый силуэт вздрагивает, будто от боли.
— «Тварь»… — ее голос срывается. — Так ты назвала меня и в прошлый раз… Так и они меня называли…
— «Они»?
— Неважно… Вы все одинаковые. Вы видите во мне только… чудовище. Хищную тварь без души и сердца, движимую только голодом. И ты тоже… и даже он… Разве я виновата, что не могу иначе? Я долго плакала… Но больше я не буду лить слезы. Теперь я хочу, чтобы плакали вы.
