Тот проходил мимо трупов, останавливаясь и осматривая каждый. Изучая следы в помятой траве, места, где лилась кровь. Мухи жужжали, вороны вспархивали, каркая на приближающегося пса.
Ворота усадьбы были забрызганы густой кровью, на пороге лежало тело. Гриззин Фарл шагал, пока не оказался у открытой двери и мрачного "приношения" перед ней.
Высокородный Тисте, судя по роскошной одежде. Мужчина с седыми волосами. Вороны выклевали дыры в щеках, добираясь до языка. Он пал, получив не менее дюжины ран; нападавшие, убитые им, грудой валялись на ступенях. Их было пятеро; приятели оттащили трупы с пути, да так и бросили.
Гриззин взошел по лестнице, миновав по пути в главный зал еще пятерых. Там он нашел тело женщины, служанки, а на камне очага другую юную женщину. Она лежала на спине, и пятна крови не оставляли сомнений, что же с ней сотворили. Он приблизился, заметив, что она лежит на камне Азатенаев, и понял, отвлекшись от потеков крови, что одежда ее — традиционный наряд невесты, ожидающей жениха.
Услышав какой-то звук справа, Гриззин пошел туда. На полу, в дальнем углу зала, скорчилась фигура. Она подтянула ноги к подбородку, лицом прижалась к стене, вывернутая ладонью кверху рука была в крови. Тени спрятали остальные подробности.
Гриззин склонился. Молодой мужчина, одеянием не походящий ни на захватчиков, ни на тех, что обороняли дом. Высохшая кровь покрыла лицо густым слоем, зачернив щеку и залив темнотой глазницу. Он не носил шлема, длинные волосы неопрятными космами свесились на лоб. При каждом шаге Азатеная юноша содрогался и еще глубже вжимался в угол, пытаясь вдавить голову в камни. Кожа покрылась ссадинами.
— Я не причину тебе вреда, друг, — сказал Гриззин Фарл. — Мы тут одни, и я готов тебе помочь.
Голова развернулась, и Гриззин увидел, что стало с глазами мужчины.
Взгляд его упал на руки мужчины, потом снова поднялся к истерзанному, уродливому лицу. — Ох, — вздохнул он, — это не тот ответ.
Мужчина издал крик, подобающий раненому зверю. Гриззин шагнул к нему. Не обращая внимания на кулаки, взял на руки и крепко сжал, пока стоны не затихли и тело не прекратило сопротивляться, медленно смягчаясь в объятиях.
Через некоторое время пес подошел и лег рядом с ними.
Они ехали всю ночь. Наскоро перекусив в седлах, продолжили путь на утренней заре. Когда солнце высоко взобралось на небо, процессия достигла последнего отрезка дороги перед трактом.
Аномандер, Хиш Тулла и Сильхас были впереди, скакали грудь к груди. За ними были Грип и капитан Келларас. Нельзя было сказать, сколь многие присоединились к процессии: знать со слугами и охраной, поварами и целыми телегами посуды, переносными шатрами и музыкантами, поэтами и художниками, подмастерьями всех сортов; Грип заметил, что старый боевой приятель Сильхаса, капитан Скара Бандарис, двигался в арьергарде со всем своим отрядом. По традиции никто не заговаривал с рассвета и тихий воздух торжественно лился вслед, словно защищая свет дневной и теплоту от любого нарушающего покой слова.
Мысли Грипа были с женщиной во главе процессии; затем ощущение вины вернуло его к мальчишке Орфанталю. Есть судьбы близкие и судьбы далекие. Мудрец различает их, а Грипу хотелось быть мудрецом. Он приветствовал тишину после показавшихся бесконечными расспросов лорда, выуживавшего любую подробность о нападении, бегстве и погоне. Лорд Аномандер не из тех, кто показывает эмоции, позволяя чрезмерно глубоким чувствам сдавить горло, искажая произносимые слова. Да, Грип не знал, что почувствовал его господин во время рассказа. В конце тот поблагодарил Грипа за спасение заложника, еще крепче привязав мыслями к мальчику.
Орфанталь должен бы сопровождать процессию, скача на сменной кляче и ничего не ведая о смерти и убийствах, о страхе, о холодных, полных слез ночах. По чистой случайности судьба его оказалось близка Грипу. Но ради мальчишки теперь придется свести кое с кем счеты. Грип это сделает.
Они были уже на дороге, ведущей к усадьбе.
И тут Грип заметил стервятников, кружащих над местом назначения. Холод охватил его, внезапный как наводнение. Не ожидая приказа и не тратя времени на объяснения, он пришпорил коня в галоп, и еще быстрее, промелькнув мимо изумленной троицы во главе поезда. Миг спустя его владыка и Сильхас пустились следом.
Грип резко крякнул, поворачивая коня на новую дорогу. Увидел впереди карету — но без шатров, павильонов, без приветственных флагов и гостей под ними.
Впрочем, там грудами лежали тела, путь мучительного отступления был отмечен павшими домовыми клинками и примятой травой — прямо к дому и туда, по лестнице. Позади кто-то закричал, но он не узнал голоса.
Мир вокруг был невозможно четким, но шатающимся как от повторных ударов — нет, они стучали в груди, будто кулак сокрушал изнутри клетку ребер. Рана в спине вновь кровоточила. Если сердце способно источать слезы, они, без сомнений, бывают красными.
Он подскакал к дому, оказавшись на земле до того как конь остановился, бешено заскользив в поникшей от крови траве. Прохромал мимо истерзанного лорда Джаэна, через порог. Брызги крови на стенах, густой багровый "ил" на плитах пола. Вваливается в комнату, глаза пытаются пронзить сумрак — безумный скачок из света в темноту. Последний павший дом-клинок — нет, это заложник Дома Энес Крил Дюрав, грудь рассечена ударами мечей, нога в крови, сломанная рука как будто тянется в центр особняка... Лицо его искажено, почти неузнаваемо, вздуто и покрыто морщинами, как у старика. Грип прошел мимо.
— Дальше не надо, умоляю, — сказал глубокий голос из теней главного зала.
Грип схватился за меч.
— У меня сородич сраженных, — продолжал незнакомец. — Жестоко раненый. Спит или, быть может, без сознания — я не смею узнавать.
За спиной Грипа застучали сапоги.
— Я пришел слишком поздно, — сказал голос, — но не так поздно, как ты, друг.
Грип понял, что успел опуститься на колени. Раненая нога угрожала подвести; он уперся в пол рукой, чтобы не упасть, слыша свое дыхание — слишком резкое, слишком сухое, пронизанное горем и еле сдерживаемым ужасом.
Пес, которого он с трудом различил в тенях, наконец выбежал из угла. Истощавшее существо встало перед ним, потом село, опустив уши. Грип нахмурился. Он узнал пса.
— Ребрышко,— услышал он свои слова. — Мне не хватало тебя в Оплоте. Тебя и Рансепта.
В углу раздалось шарканье и тут же кто-то вывалился, шатаясь, хватая воздух вытянутыми руками. — Кто идет? — завизжал он. Крик этом отскочил от стен зала. Грип вздрогнул. Никакой вопрос не мог бы прозвучать жалобнее, ни один звук не мог бы показаться более беспомощным и безответным.
Позади Грипа встал Аномандер — Грип его не видел, но не сомневался, кто это. Владыка заговорил. — Кедаспела...
Слепец рванулся к Аномандеру, и лишь тогда увидел Грип кинжал в руке Кедаспелы.
Он торопливо встал и схватил запястье художника, резко вывернув.
Второй вопль огласил помещение, клинок зазвенел по камням пола. Грип заставил Кедаспелу лечь и удерживал его, словно впавшего в ярость ребенка.
Сопротивляясь захвату, тот поднял голову. Залитые подсохшей кровью глазницы безошибочно нашли Аномандера. Рот открылся и снова закрылся, и еще раз — будто рана. Багровые зубы в призрачной ухмылке... — Аномандер? Я тебя ждал. Мы все. У нас, видишь ли, вопрос. Только один, и мы спросим, все мы тут. Аномандер, где ты был?
Кто-то завыл у камня очага — грубый трубный вопль, вырывающийся снова и снова.
Кедаспела вырывался, тянулся к лежавшему рядом ножу. Грип оттащил его, швырнул на камни. Уперся коленом в грудь и нагнулся ближе. — Еще одно такое движение, — сказал он, — и я вас зарублю. Понятно, сир?
Однако рот Кедаспелы раскрылся, словно он не мог вдохнуть. Грип убрал колено. Мужчина всё задыхался, жуткие глазницы снова кровоточили. Грип внезапно понял, что же видит. Художник рыдает. Без звука, без слез — рыдает.
Кто-то еще стоял в полумраке. Большой, широкоплечий. Грип поднял голову, проскрежетав: — Кто там, в тенях? Выходи!
— Всего лишь Гриззин Фарл, — отозвался чужак, ступая ближе. Слезы блестели в алой бороде, и все же он улыбался. — Известный как Защитник.
Грип пялился на великана, не в силах заговорить. Эта улыбка сразила его; он отвел глаза, оглядываясь на господина.
Аномандер стоял, отвернувшись, сосредоточив всё внимание на лежащем Андаристе. Он был неподвижен, словно вырезан из оникса. Брат продолжал безостановочно стенать.
Появился Сильхас, замерев в шести шагах от камня. Он смотрел на тело Энесдии подле Андариста, растерзанное и неподвижное. Позади него были другие. Никто не говорил.
Удерживаемый Грипом Кедаспела продолжал безмолвно, устрашающе рыдать. Пальцы правой руки чертили на полу короткие линии. Судороги пробегали по телу, как будто череп охватил жар лихорадки.
Когда Аномандер вытащил меч из ножен, Андарист поднял голову, резко прекратив стон, хотя эхо последнего еще летало в комнате — непостижимо долгое время.
Аномандер подошел к Андаристу — шаги неверны, как у пьяного — и замер у камня. Не успел он сказать и слова, как брат качнул головой. — Я нареку его.
Аномандер застыл от этого ледяного вызова.
Сильхас подал голос: — Андарист, это не твое оружие...
— Рана моя, и я его нареку!
Кедаспела под Грипом тихо кашлянул. Он вывернул голову, чтобы лучше слышать разговор трех братьев.
Аномандер ответил: — А если я назову свое будущее, Андарист, ты усомнишься? Бросишь вызов?
— Не сейчас, — шепнул Сильхас. — Не сегодня, прошу тебя.
— Где ты был? — спросил Кедаспела ломающимся голосом. — Слепые в темноте — я предупреждал вас всех, но вы отказались слушать! Я предупреждал! Теперь видите, что она сотворила?!
Андарист на коленях пополз к телу Энесдии. С раздирающей душу нежностью взял в руки и прижал голову к груди. И, делая это, он не отрывал взора от Аномандера. — Я нареку его, — сказал он.
— Меч извлечен, брат, сам видишь. Во мне пробудилась жажда мести, так и назовется оружие. Мщение.
Но Андарист качал головой, гладя рукой волосы Энесдии. — Гнев слепит тебя, Аномандер. Ты ухватился за мщение и веришь, будто оно может быть чистым. Помни слова Хенаральда!
— Путь верен, — отозвался Аномандер.
— Нет. — Слезы заблестели на щеках Андариста. — Месть обманывает. Ты видишь узкий путь, но на деле он широк. Ты видишь широкий путь, а он уже ниточки. Назови меч Мщением, брат, и он вечно будет забирать не ту кровь. За пробуждением меча вижу я смерти тысячи невиновных. — Он замолчал, неловко озираясь и не понимая, что именно видят глаза. — Кого винить за это? Убийц, что пришли ко мне в дом? Того, кто ими командует? Саму жажду битв? Или отца, проявившему жестокость к сыну десять лет назад? Отнятый ужин, умершую мать? Старую рану? Воображаемую обиду? Мщение, Аномандер, есть убийца справедливости.
— Мне не нужно искать среди детских трагедий, брат, чтобы понять, кто сегодня стал моим врагом.
— Тогда ты проиграешь. Мщение нечисто. У его наград горькое послевкусие. Эту жажду не утолить. Предоставь мне наречь клинок, Аномандер. Прошу.
— Брат...
— Дай мне его наречь!
— Что ж давай, — сказал Аномандер.
— Горе.
Словно одиноко повисло в зале, а когда присутствующие разом выдохнули, улетело дымом.
— Андарист...
— Прими от меня имя. Прошу, прими.
— В нем нет силы. Нет воли. Горе? Для железа это ржа. Для жизни — смерть. Я ничего не получу от такого слова.
Андарист поднял тусклые глаза. — Ты примешь мое горе, Аномандер, иначе... никогда не взгляну я на тебя, не назову братом, никогда не признаю близость нашей крови.
Аномандер вложил меч. — Тогда ты услышишь сказания о правом суде, который устрою я ради твоего имени, о мести, мною исполненной — и в том клянусь я над недвижным телом твоей любимой, над холодной плотью ее отца.
Андарист склонил голову, будто брат исчез с глаз его. Грип понимал: он не поднимет головы, пока Аномандер не покинет это место.
Сильхас вошел в зал, брат двинулся навстречу. Он задержал его, развернул рукой. — Не надо! — закричал он. — Прими горе, Аномандер! Прими его своим лезвием!
— Затупив все острые кромки, Сильхас? Ну нет.
— Значит, ты оставишь его наедине с потерей?
— Я мертв в его глазах, — сказал Аномандер холодным тоном, высвобождаясь. — Пусть оплачет нас обоих.
Кедаспела засмеялся под весом Грипа. — Он у меня, — прошипел он. — Его портрет. Наконец я его получил. Его портрет и его портрет и я получил его на коже. На коже. Я получил. Жди и увидишь. — Рот под пустыми глазницами исказила радость, пальцами начал он рисовать в воздухе.
Андарист завыл у камня очага, а потом хлынули слова, взлетая на крыльях отчаяния: — Никто не разделит мое горе? Никто не станет скорбеть со мной?
Сильхас отозвался: — Я его верну.
Однако Андарист замотал головой: — Я слеп к нему, Сильхас. Решай сейчас.
— Я его верну!
— Так иди, — шепнул Андарист.
Сильхас выбежал из зала.
Кедаспела вырвался от Грипа, оттолкнувшись ногами. Встал, шатаясь и разрезая воздух ладонями. — Послушайте их! — вопил он. — Кто тут зряч? Не они! Лишь я! Кедаспела, у кого нет глаз, лишь он может видеть!
— Кедаспела, — крикнул Андарист. — Я держу в объятиях твою сестру. Присоединись.
— Ты плачешь одиноко, — отозвался юноша лишенным всякого сочувствия голосом. — Она никогда не была для тебя. Ты проложил эту дорогу жалкими словами любви и обожания, и она пошла по ней — к смерти! Погляди на меня, о Сын Забытый во Тьме, ибо я твое дитя, твое уродливое, искаженное отродье. Узри в моих дырах свое будущее, если посмеешь!
— Хватит, — зарычал Грип, хватая безумца. — Разум ваш сломан, вы лишь хлещете всех без разбора.
Кедаспела повернул к нему оскалившееся лицо. — Не мне нести мщение, верно? Беги к хозяину, жалкая шавка. Пора снова лить кровь!
Грип ударил художника, заставив повалиться. Шагнул следом.
— Довольно!
Он оглянулся, увидев Хиш Туллу, и отступил. — Просите, миледи. Меня затащило в пропасть, я изрезан острыми краями.
Кедаспела лежал на полу, тихо смеясь и что-то бормоча.
Хиш Тулла подошла к Андаристу. — Видишь мои слезы? — спросила она, вставая на колени и касаясь рукой его щеки. — Ты не один ее оплакиваешь, Андарист.
И она заключила последнего брата в объятия.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
КУЗНИЦА ТЬМЫ
ШЕСТНАДЦАТЬ
— Вера, — сказал Драконус, — никогда не кажется странной верующему. Подобно глубоко вогнанному в почву железному колу, она становится якорем всех убеждений. Никакой ветер его не вырвет, пока тверда почва.
Скакавший рядом с отцом Аратан молчал. Земля впереди была ровной, отмеченной лишь скоплениями невысоких сложенных из камней пирамидок, как бы обозначавшими перекрестки. Однако Аратан не видел перекрестков, да и дорогу, по которой они ехали, различал с трудом. Небо над головами стало тускло-голубым, вроде старого олова; виднелись на нем только далекие стаи птиц, целыми тучами паривших на ветрах высоты.
Драконус вздохнул. — Ошибка каждого отца — пытаться вбить мудрость в сыновей. Краска не пристанет к мокрому камню. Ты слишком жаден, слишком нетерпелив и слишком быстро отвергаешь награды чужого опыта. Я был слеп, забыв о потоке юности.
