Иво был когда-то "рыцарем-разбойником — Raubritter", каких немало водилось в Эстляндии. Под занавес Ливонского похода его крохотное поместье спалили дотла молодцы Курбского, и он стал просто разбойником, безо всяких уже облагораживающих довесков. Дальше, однако, он и глазом не успел моргнуть, как оказался "легендарным полевым командиром, лидером эстляндского Resistance". Потом "партизанскую бригаду" его расколошматили вдребезги малютины Sonderkommando (по большей части из таких же Raubritter'ов как и он сам, но только поставивших на правильную лошадь), а Иво, с разбитой и оцененной головой, чудом улизнул через границу. Ничего кроме как добывать золото при помощи стали Иво сроду не умел, так что пришлось ему наниматься к московитам, "в услуженье к Кровавому режиму". Будучи, впрочем, человеком без предрассудков, карьеру он сделал в Московии очень даже неплохую — каковая карьера вычертила сейчас очередной зигзаг, приведя его в стан вчерашних смертельных врагов.
Картина творящегося в Кремле вырисовалась, из показаний наемника, такая.
Цепень пропал: где он сейчас, и жив ли вообще — никому не ведомо. Сей факт тщательно скрывают даже от своих — не только низшего, но и среднего звена, не говоря уж о публике: "Господарь работает с документами, рукопожатие крепкое". Ночные, правда, зуб дают, что Господарь жив, и что они это ЧУЮТ — но тут уж поди проверь (сам-то Иво был из необращенных, и такого рода чуйкой никак не обладал); дискутировать же с упырями на эту тему, разумеется, дураков нету. Лично он, Шенкенберг, полагает, что поскольку в нетях сказываются также и Чеснаков с доктором Менгеле, шеф дневных успешно эвакуировал тогда раненого Цепеня из Кремля на Лубянку, в медсанчасть — где все они и погибли при тамошнем загадочном взрыве...
(На этом месте Вологдин лишь зубами скрипнул, прокляв последними словами глупую-преглупую свою башку. Профессиональная память с издевательской точностью воспроизвела для него картину разоренного Лабораторного блока: Чеснаков, Менгеле и неведомый подопытный на операционном столе — веки в целебной смазке, холодный бинт на глазах. И сколь это ни прискорбно — думаю, что подопытный будет жить... Так вот за какой секрет обер-вивисектор неудачно попытался купить себе жизнь!..)
Как те остолопы на Лубянке доигрались до взрыва — никто в Кремле не понимает; да и не важно это уже — а важны последствия.
После смерти Пимена благочинники сразу метнулись под кромешников: собственного-то триумвира больше нету, а из двоих оставшихся Цепень не то чтоб явно сильнее, но внушает больший, парализующий волю, страх. Однако ближе к ночи соотношение сил меняется до неузнаваемости: кромешники, как выясняется вдруг, тоже сироты (в смысле — их предводитель подевался невесть куда и признаков жизни не подает), да вдобавок еще и погорельцы (их главная цитадель, со всем содержимым, лежит в руинах). Вот тут-то благочинники, предводительствуемые решительным парнем Данилой Семенычем Фоминым, и воспретендовали: типа, "Мы по-прежнему двумя руками за антигодуновский альянс, но извините — а с чего это вы в нем должны быть старшими партнерами? наш-то пай в совместном предприятии теперь всяко крупнее!"
К тому же благочинники знали, что внутри кромешников идут тёрки между ночными и дневными, и это дополнительно придало им наглости: мол, теперь мы как минимум их стравим, а, если повезет, то перетянем дневных на свою сторону (те в любом варианте миноритарии, но мы-то хоть не кусаемся!) Ну а дальше Благочинию, установившему контроль над всем "силовым блоком", оставалось бы лишь избрать, по своему усмотрению, нового Митрополита (или сразу Патриарха, один черт!) — дирижируя теми выборами при помощи упырей.
Только вот стрЕлка в ночном Кремле покатилась по совсем другой колее. Упыри почуяли, что проигрывают (Шенкенберг, сам командовавший в это время на улицах, предполагал, что дневные там по ходу дела переметнулись или, по крайней мере, явно заколебались) — и пустили в ход свой ultima ratio...
— Перекусали, что ли, прямо на стрелке, всех, кто не догадался вовремя слинять, вроде тебя? — уточнил Вологдин. — Так теперь командный состав и Благочиния, и дневных тоже состоит из одних упырей?
— Из обращенных, да. Потом те объявили Кремль — монастырем, а себя — братией во главе с игуменом: "Мы — опричь всех, опричники!" А сегодня они созвали на свой опричный молебен всё московское священноначалие, ну и бояр, до кучи, а там...
— А там обратили в опричники, да? И что — все эти иерархи да бояре вот так вот, не пикнув, явились? Со своей веревкой?
— Так воспитали, — пожал плечами Шенкенберг, — за все эти годы. Этим можно теперь и просто бумажную четвертушку показать, со смазанным угловым штампом какого-нибудь там сичевого куреня — и сойдет. А тут всё солидно: Государь с Господарем скликАют, якобы, пред свои светлы очи.
— Бог с ним, с Государем, — отмахнулся Вологдин, — но Господарь-то точно из них всю кровь высосет за такое самочинство! Если он жив, конечно.
— Вот именно: если жив. А этим сейчас нечего терять. Вообще нечего, понимаете?
— Понимаю, — тяжело кивнул предводитель Знаменки. — Прагматичная сволочь Цепень хотя бы держал своих последышей на поводке и регулировал их численность, а у этих-то грёбаных опричников, похоже, вообще крышу сорвало напрочь!
— Да, собственно, вся затея с тем опричным монастырем исходила как раз от новообращенных во главе с Данилой Фоминым; он сразу и выбился у тех в игумены. И мне сдается, — задумчиво промолвил Иво, — что цепешева старая гвардия теперь глядит на этих ребят... ну, не то, чтоб в ужасе, но примерно как бандиты с понятиями — на отморозков-беспредельщиков. И ни черта уже тех не контролируют...
— Так значит, — подвел итог Вологдин, — по ихнему плану, укушенные нынче иерархи перекусают попов, а те — свою паству; бояре перекусают свою челядь — ну и так далее, неостановимо... И всё это — только лишь затем. чтоб завалить нас тут, на Знаменке, пушечным мясом?
"Нет, не только, — тут же поправил он себя. — Далеко не весь клир Москвы в восторге от того, как иерархи во главе с "Чесночным митрополитом" отлизывают упырям, а уж по другим городам — хоть в той же Твери — и подавно. Церковь могла бы переломить ситуацию, быстро избрав независимого и авторитетного Митрополита: Высшее Благочиние могущественно, но не всесильно. Но московское священноначалие теперь полностью выбито, и нестоличные архиереи просто не успеют сговориться между собой до Рождества; а за ним — 12 дней святок, когда всем попам, благочинным (ха-ха...) и епископам ни до чего, и раньше 20 января ничего не будет. А к тому времени Московская смута уже завершится — что так, что эдак; в общем, действуют ОНИ — по-своему рационально".
— Ну а хоть что-нибудь утешительное ты нам поведаешь? Для разнообразия?
— Да как сказать... — задумался перебежчик. — В чем-то оно лучше, а в чем-то и хуже... При обращении иной раз мозги обращаемого как бы заклинивает, и получается — zombie... как это по-русски?
— Служилые упыри и одичалые. И что?
— А то, что Господарь умеет процесс обращения регулировать: у него бракованных заготовок в виде зомби — почти не бывает. У обращенных лично Господарем — выходит серединка на половинку. А вот у обращенных обращенными — идет почти сплошной брак, зомби. Так что сильно наращивать численность полезных для дела служилых упырей не выйдет: зомби, от которых один вред всем, будут прирастать намного быстрее... И про тех, кого сегодня обратили на том опричном молебне, старые ночные так и говорили между собой: "По большей части — уйдут в отходы".
— А тебе, стало быть, не захотелось в отходы, Иво?
— Да я не то, что в отходы — я и в полезный продукт-то к ним идти не намерен! Как говорят ландскнехты: "Вы меня наняли, а не купили"; и нанимался я — в оружные люди, а не в вурдалаки!
...Когда Иво увели — для дополнительной проверки "Двушкой" — Тургенев поинтересовался, слегка озадаченно:
— Ты и вправду не побрезгуешь взять на службу этого разбойника, Всеволод Владимирович?
— Кто разбойник? — удивился Вологдин. — Иво Шенкенберг? Да. Он разбойник. И подлец. А нам тут всё равно понадобится кто-нибудь для грязной работы. Для совсем грязной...
Глава 36
Смерть комиссара
Запирайте етажи, нынче будут грабежи!
Александр Блок
От сотворения мира лета 7072, декабря месяца четырнадцатого дня.
По исчислению папы Франциска 24 декабря 1563 года (второй день Смуты), ближе к вечеру.
Преображенская слобода.
— ...И Бог, наш создатель, сказал: "Прокляну". И проклял!
Концовка сегодняшней катакомбной проповеди протопопа Гермогена вышла ударной: глаза собравшихся при оружейке стрельцов разгорелись ярче обычного.
— Господь, жги! — веско резюмировал первый.
— Это ты про Блудницу на Семи Холмах? — кивнул второй в направлении истаявших уже в снежных сумерках московских куполов.
— Знамо дело.
— Дык тут и поближе найдется — чего запалить не мешало бы, — мрачно усмехнулся третий. — С четырех концов, дверь бревном подперевши.
— Вот так прямо и — запалить?
— Дык. Не знаю, как там белое и белый, и как солнышко зимнее — но уж живой огонь-то для ЭТИХ наверняка не пользителен!
...Вначале было слово, и слово это было — ЖГИ.
И дюжина пар глаз, глядящих на него в упор, и дюжина пар рук, деловито разбирающих из пирамиды аркебузы и бердыши:
— Ну, веди уже, отче наш!..
Офицерское собрание меж тем внимало насмешливому речитативу Невзглядова:
Генерал, он ведь тоже
не герой и не гений.
Мог бы стать кем угодно,
занесло в полководцы.
Воевать он не любит,
но когда его спросят,
Он доложит как надо -
не докладывать же как есть.
Никого это не проймёт.
Скоморох был любимцем воистину всенародным, и оттого мог позволить себе говорить что угодно в глаза кому угодно; перебрал струны гишпанской гитары (заграничный инструмент был подарен ему в прошлом году Мармотным; когда же любители к бердышу приравнять перо пытались ему пенять "приятельствованием с псами режима", он высокомерно ронял: "Уж извиняйте, но между НАМИ, демиургами...") — и продолжил:
Всем известно, что войско
никуда не годится.
Убивать еще может,
умирать не желает.
Ни за так, ни за деньги
ни с девизом, ни с флагом,
только разве что с песней,
а пойди ее сочини!
Генеральский ли это хлеб?
— Эт-точно! — согласно кивнул Шестопалов, отсалютовав скомороху кубком; господа офицеры дружно последовали примеру командующего и немедленно выпили.
Тут как раз подоспел вестовой:
— Воевода! Там опять гонцы из Коломенского, от Адашева. Их там кромешники обложили — царя Владимира к себе в Кремль требуют. Скачите, зовет, на подмогу, во весь опор, а то совсем уже нам худо!
— Как он сказал? "Совсем худо" и "во весь опор"? — переспросил Шестопалов. — Ну нет, тогда мы будем во весь опор сидеть здесь! Пока там не прояснится точно — кто берет верх.
И тут в дверях нарисовался дежурный по гарнизону, на котором не только лица не было, а пожалуй что и всей головы, и свое: "Воевода, беда!" он выдохнул так, что командующий (обладавший отличным чутьем на неприятности) двинул наружу едва ли не бегом, даже не накинув шубы и не выслушав доклада — "На ходу расскажешь!"
Торопиться, впрочем, было уже ни к чему.
Сруб Спецчасти полыхал, подожженный с четырех концов, в дверь его, подпертую снаружи бревном, кто-то еще слабо колотился, а густеющее оцепление стрельцов угрюмо вслушивалось в несущиеся изнутри вопли сгорающих заживо.
— Окошек-то у НИХ там не предусмотрено, — зачем-то пояснил дежурный.
— Т-твою-то мать... — только и сумел вымолвить воевода, и безнадежно поинтересовался:
— Люди там, внутри, были?
— Никак нет, только комиссары!
...При необходимости "не герой и не гений" Шестопалов умел действовать быстро, смело, и изобретательно:
— Где там парламентер со Знаменки, от Вологдина?
— В холодной сидит, где и все прочие.
— Немедля ко мне его, в штаб! А этим, в Коломенское, передайте, чтоб держались: кавалерия-де к ним на выручку уже скачет, во весь, тэк-скэть, опор...
— — -
— Короче говоря, вы их упустили.
— Не вели казнить, Государь. Их ищет вся наша сеть — безуспешно. Сами понимаете, что сейчас творится в Москве...
— Догадываюсь...
— С другой стороны, наши... э-ээ... конкуренты их не нашли тоже. Пока не нашли.
— Но — ищут?
— Мы обязаны исходить из этого, Государь.
— А вы чем порадуете, доктор? Что подсказывают ваши звезды, дрожания мирового эфира, и прочая кабалистика?
— Попугай — у Человека-серебро, нашего Человека-серебро. И — протечка из будущего закрылась, Ваше величество! Я не могу понять, что они сделали с попугаем, но — закрылась, факт!
— То есть наша задача — сохранять status quo?
— Да, Ваше величество. Но для этого надо хотя бы понять, что у них там случилось.
ДОКУМЕНТЫ — X
Последний из Шерлохолмсов
И уж лучше все эти Поплавские, Сологубы,
Асфодели, желтофиоли, доски судьбы, —
Чем железные ваши когорты, медные трубы,
Золотые кокарды и цинковые гробы.
Дмитрий Быков,
"Нет, уж лучше эти, с модерном
и постмодерном..."
Мария Васильевна Розанова, прочитав этот роман, сказала: "С некоторых пор я замечаю у Сорокина клычки, такие вампирские клычки", хотя именно она первой напечатала роман "Очередь", который принес Сорокину славу.
Дмитрий Быков
"Владимир Сорокин "Сердца четырех" 1991 год": 100 лекций о русской литературе XX века".
Журнал "Новый Мiр", N 7, 2024 год
Неизвестная рукопись Конан-Дойля. Перевод и предисловие Н. А. Аблеухова
1.
Прошлогодняя находка рукописи неизвестного рассказа сэра Артура из его "шерлокианы" стала, разумеется, сенсацией. Подлинность документа остается предметом ожесточенных споров между экспертами — что не помешало издательству "Harper & Random" приобрести его за сумасшедшие деньги и дважды уже допечатать сумасшедший для небольшого рассказа тираж. Читателей ничуть не смущает (а, возможно, даже и привлекает) то, что они в любом случае имеют дело с явно недоработанной вещью: она не имеет авторского названия (первая и последняя страницы рукописи утеряны), а упоминаемые в тексте политики и деятели культуры фигурируют под своими реальными именами — что было абсолютно недопустимо по тогдашним этическим нормам.
