Ясен день — он поведет БТР, бычок же оставлять — Николаич не хочет.
Пользуюсь тем, что наступает время обеда и нам привозят два зеленых термоса — с каким-то вермишелевым супом и пшенной кашей, спрашиваю об индийском фрегате.
— Обычный сторожевик, только название красивое — фрегат.
— И что, он нам бы тут не пригодился?
— Пригодился бы. Только он не наш. Он индийский. И команда у него — индийская. Если к нам припрется американский флот — а их флот, судя по ряду данных, понес минимальные потери — то сторожевик нас не спасет. А так Змиев с этим тарабаром спихнул с глаз долой кучу лишнего народа, к тому же индусы дадут более — менее внятную информацию о состоянии и ситуации на море по пути следования.
— Это-то зачем?
— Торговые пути всегда были важны.
— Вы что, всерьез собираетесь торговать с Индией или что там от нее останется?
— Почему нет? Никитин ходил за три моря — чем мы хуже? Немножко оклемается человечество — обязательно торговать примется. А морем — оно и спокойнее и дешевле.
— Сроду б так не подумал.
— Ну, так вам лечить. Нам плавать — ну и торговать. — Николаич усмехается.
— Но денег — то уже нет? Ради чего торговать?
— Ради процесса — отвечает Старшой.
В итоге выкатываемся из Кронштадта маленькой достаточно нелепой колонной, благо идем вместе с теми, кто вчера вез с нами раненых и больных.
Правда, пришлось изрядно задержаться — ждали, когда очередным рейсом "Треска" доставит из Крепости водителя — кронштадтские своими так и не поделились... Потом время ушло на то, чтобы дождаться грузовика с "персонами нон грата" — как раз была проведена очередная облава на бомжей и наркоманов. С недавнего времени с чьей-то легкой руки в форте "Тотлебен" организовали коммуну "Райские мечты", куда из всех окружающих анклавов свозили "социально далеких", тех, кто еще был живым. Со слов журналисточки это было вопиющее нарушение основных прав человека, выставлявшее организаторов сатрапами, тиранами и негодяями.
Суть была проста — остров затянули наспех колючей проволокой по периметру, накидали противопехотных мин и оставили подход только с одной стороны. В казематах форта — ограбленных подчистую в ходе демократизации — разместили отловленных нарков и бомжей и обеспечили им минимальный комфорт — как я понял туда свезли всякое шматье из секонд— хендов, вроде даже какую-то мебель, печки и — самое главное — бесплатное и доступное бухло и наркоту в достаточном объеме. Осталось добавить для полноты картины и жратву — в основном консервы с истекшим сроком годности — чтобы понять — особого рвения к покиданию своего рая коммунары не испытывали.
— Это же такие же люди, как мы! — возмущалась пигалица. — Как можно так лишать их права выбора! Свободы передвижения! И ведь что самое страшное — сами эти зэки — или как их называют коммунары — себя же и охраняют! Совки долбанные!
— Это невозможно — не выдерживаю я — наркоманы не способны к каким — либо созидательным действиям.
— Вы считаете, что вертухайство — созидательно?! — подпрыгивает журналисточка.
— Разумеется — от передоза на халяву обязательно нарки будут резать дуба, а мертвяки нынче опасны для окружающих. Так что кто-то должен за этим присматривать.
— Ну да из бомжей там сформировалась полиция... Им даже пару ружей выдали. Это гнусно!
— Чего гнусного — то?
— Все это гнусно! Им не предъявили никаких обвинений! Их не судил суд! Их не имеет права никто лишать свободы! А ведь если кто-то из них сбежит — то его расстреляют на месте!
— Э, а как узнают, что он беглый?
— У них татуировки — прямо на лбу! Представляете? Тут есть тату-салон, так мастер уцелел — ну и перед отправкой — их туда водят. И у них остается поперек лба "Ай эм фри!"
— А что, очень даже разумно — неожиданно вставляет Саша.
Девушка смотрит на него уничижительным горящим взором.
— А бегут они оттуда?
— Нет... Наоборот, туда желающие ехать есть... Не понимаю... Добровольно...
Взгляд у пигалицы теряет накал, тухнет... Прямо как у Терминатора под прессом.
Интересно — она действительно такая идеалистка, или просто дура, понабравшаяся либеральных бредней. Я всякий раз теряюсь, когда приходится общаться с такими людьми. Особенно теряюсь, когда они оказываются совершенно искренними в своих убеждениях. У меня после общения с наркоманами сложилось четкое ощущение — как в старых фантастических романах, где в человеческое тело вселяется какая-то чужепланетная гадость — что передо мной уже не люди. То есть выглядят они как люди, но ничего человеческого уже в них не осталось. Чего греха таить — до знакомства вплотную не верил рассказам о "золотом уколе" который предоставляли любимому чаду отчаявшиеся родители. А сейчас — верю.
Нет такого преступления, на которое ради дозы не согласится нарк. Чем-то они сродни зомби на улицах — точно так же нет у них родственных чувств, дружеских привязанностей — только Доза. Немудрено, что они в "райскую мечту" сбегутся сами, как узнают о халявности мероприятия. Лишь бы дури хватило.
— А откуда дурь взяли?
— Эти — люди в черном — наркополицейские откуда-то добыли.
— Гм... И не продавать взялись, а отдали так?
— За продажу наркоты — расстрел. Мир сошел с ума! Ведь только — только приблизились к цивилизованному обществу, смертную казнь отменили — и все прахом, опять в средневековье!
В бронетранспортере я еду впервые. Очень странное ощущение — как в детстве, когда меня посадили на циркового коня и прокатили на нем немного. Словно сидишь на диване, а диван плавно и мерно, чуть-чуть убаюкивающе покачиваясь, побежал куда-то.
На первый взгляд в салоне до черта всякого лишнего. Разумеется, я понимаю, что все, что размещено на крашеных белой эмалью стенках — жизненно необходимо, вот только мне все эти ящички, приборы и протчее в виде шлангов, проводов и проводочков — непонятны. За рулем — Вовка, на командирском сидении — Саша, а за ними в жестком стульчике, висящем на кронштейне из башенки — Серега. Я вообще-то считал, что стрелок находится в башенке сам, а оказывается в башне хватает места только для пулеметов, а сам стрелок сидит ниже своих дудок, практически под ними...
Вместо меня снимает придорожные мотивы теперь профессиональный оператор, не упустивший возможности кольнуть — "для непрофессионала снято сносно..." мои записи. Мне вроде как делать нечего, разве что приглядывать за пигалицей, тем более она сама признала во мне "единственного интеллигентного человека". Расчет на то, что можно будет разместиться комфортно не оправдался — и у журналюг багажа оказалось что-то многовато, да и Николаич набил к нам кучу яшиков, ящичков и тюков. Точно так же набит бычок, да и в головном УАЗе навалено много всего — разного.
Восьмилапый "Найденыш" на удивление мягок на ходу. В отличие от нас, сидящих на диванах для десанта, те, кому видна дорога явно не собираются дремать. Серега то и дело вращает рукоятки наводки и катает себя как на карусели вправо — влево. Вовка что-то бухтит себе под нос, только это не расслышать. Подозреваю, что он развивает тему о перестановке в БТР комфортных кресел с какого— нибудь "Мерседеса".
— Слушайте! — раздается с другого диванчика страдальческий голос бесцветной звезды журналистики — Ну невозможно же это нюхать! Я хочу пересесть в бобик, в грузовик — тут же ехать невозможно!
— Почему? — (все-таки женщины прирожденные лицемерки. Надя, нюхнув смрад в салоне БТР пообещала Вовке, что за такое он заслужил клизму скипидара с вьетнамским бальзамом, а тут — у нее получилось очень искреннее удивление.)
— Вы что, сами ничего не чувствуете? — возмущается звезда.
— Земляникой пахнет. — уверенно отвечает Надя.
— Скорее елками — со своей сидушки отзывается Серега.
— Слабый аромат дыни! — заявляю я.
Неудивительно, но журналамеры Джерома конечно не читали.
— Вообще-то тут действительно пахнет плохо — заявляет пигалица — но я считала, что так пахнет везде в армии. Портянки, да?
Нет, это не портянки. Даже после мытья в салоне БТР густо воняло смертью — протухшей кровью, разорванными внутренностями, рвотой, мертвечиной — и в придачу густо пахло "жившей" тут морфиней...
Вовка на эту тему совершенно не рефлексировал.
— Чем еще должно вонять в морге с сортиром? БТР так и пахнет, что удивительного-то. Потерпите, не графья, не в театре...
— Но тут же и другие люди поедут.
— Это кто? Доктор? Серега? Опер? Так они и не такое нюхали.
— Надя, чучело ты! И журналисты еще...
Вовка всегда выбирал самые простые решения.
В этот раз он себе не изменил.
Когда-то давно вез он сильно перебравшего приятеля и тот ему в машине наблевал.
После уборки запах не изменился. Вова опрыскал все спреем "Хвойный лес". Стало пахнуть облеванными елочками.
Тогда — будучи упрямым в достижении результатов — Вовка добавил еще пару дезодорантов и спреев. И вонью вонь попрал. По его словам в сравнении с химическом фоном запах рвоты стал пустяком...
Тут же для журналистов он расстарался вовсю. Даже Николаич имел непривычно растерянный вид, когда вылез из БТР.
— Ты ж небось половину бытовой химии, что я тут добыл, на это дело угробил?
— Да ты чо, Николаич! Всего три баллончика!
— Что-то густо уж очень сильно... Не нюхал, как пахнет американская "бомба-вонючка", но думаю, что вряд ли америкосам удалось тебя переплюнуть...
— Выветрится. Сейчас постоит с открытыми люками — проветрится.
Но ничего из проветривания не вышло. Единственно, что помогало нам перенести страшную вонизму — муки журналистов. Они так физически страдали, что это выглядело уже веселым розыгрышем, тем более, что, не сговариваясь, мы делали вид, что вообще не понимаем о каком запахе идет речь. Я успел узнать, что звезда, который сейчас находился в шоке, был достаточно известен как знаток быдла и многие его статейки были именно об этом.
— Эй, писатель! Если соберешься тут блевать — предупреждай! Наблюешь в салоне — набью харю! — не оборачиваясь, заявляет хамским толстым голосом водила. Звучит весомо и убедительно.
— Он что, серьезно? — испуганно шепчет мне в ухо пигалица.
— Абсолютно. Он невежественный и невоспитанный человек. Мы его и сами опасаемся. Страшный негодяй, все время кого — нибудь бьет! Даже ногами! — так же шепотом отвечаю я.
Пигалица бледнеет так заметно, насколько это возможно в полумраке БТР.
— Я не понимаю, откуда же берутся все эти плохие люди! — не унимается она.
— А что такое — плохие люди?
— Грубые, жестокие, бесчеловечные... Неужели Вы меня не понимаете?
— Не очень, если честно. Я ведь не философ, а обычный лекарь. Для меня понятие жестокости достаточно размыто — больным часто приходится делать больно — для их же блага. А уж бесчеловечность — это вообще понятие, не имеющее точных критериев.
— Как не имеющее? Эти палачи расстреляли без суда пятерых беженцев! Труп одного и сейчас стоит у въезда на причал! Я сама видела! У нас же мораторий на смертную казнь, а они — без суда. Если те и провинились — их надо было судить, в конце концов, они же были людьми, человека можно перевоспитать, переубедить, наконец!
Нет, похоже, что она скорее идеалистка. Лучше б была циничной стервой — с ними проще общаться. Во всяком случае, нет никаких угрызений совести, а скорее удовлетворение, когда перепашешь такую наглую дрянь гусеницами — в переносном смысле, конечно. Да она и сама знает, что может получить ответно и не шибко обижается.
А тут вроде как ребенка обижать. Ну, дура. Так это не повод. Вон дауны — тоже глуповаты с общежитейской точки зрения, но так добродушны, что обижать их возьмется редкостная скотина только.
— Знаете, вот привезли мы раненого с газовой гангреной. Чтобы спасти жизнь здоровенному мужику, скорее всего, придется отрезать ему пораженную ногу. Жестоко это? Жестоко. Может быть даже и бесчеловечно. Но у меня нет никаких причин осуждать за это хирургов. Вот если бы они отрезали ему здоровую ногу, чтобы сделать себе шашлычок — тогда я бы категорически был бы против.
— Но это же общепринято! И медицина — это святая профессия!
(Боже мой, боже мой, за что мне эта кара, слушать идиотские благоглупости!)
— Знаете, нет в медицине ничего святого. Обычные люди со своими грешками. Вовсе не ангелы. Выполняют свою работу по ремонту человеков. Человеки, в свою очередь делают все, чтоб подорвать свое здоровье всеми доступными способами. При этом медики чуток более гуманны к окружающим, да и то не все. Мне попадались и слесаря, более чуткие, чем иные медики. И что общепринято — резать ногу в разумении шашлычка?
— Не передергивайте! Есть же определенные правила, которые и делают человека отличным от животного!
— Ага. И что делать с вроде бы человеком, если он сам добровольно отказывается от человеческого в себе? Если вместо того, чтобы быть человеком он становится бешеной собакой?
— Вы сравнили — собаку и человека.
— Ну, немножко оскорбил собак, перетерпят. Вы же им не расскажете?
— Не занимайтесь шутовством! Человек — не собака.
— Именно. Поэтому с человека и спрос выше. И к слову — бешеная собака становится такой из-за болезни. Нет ее вины в той смертельной угрозе, которую она несет. А человек — делая свой выбор в сторону чистого Зла — совершенно доброволен и разумен. И потому он страшнее бешеной собаки. И если бешеную собаку можно остановить, только выбив из нее дух, то и человека такого можно перевоспитывать соответственно.
— То есть вы вот так вот — за смертную казнь?
— В некоторых случаях — да.
— Но ведь не Вы дали этим людям жизнь! И не вам — вашему государству — ее отнимать!
— Будь это люди — может быть, я с Вами и согласился. Но если они только подобны людям внешне, а вот по сути своей — нелюдь до костного мозга?
— Нелюдь — это фэнтези. Человек если выглядит как человек — то и внутренне — человек! — девица уже так возбуждена, что говорит вовсе не шепотом.
— Чушь! — встревает Надежда. — Тупая уродская чушь для дебилов!
— Согласен с коллегой. Еще как бывает. В Новокузнецке например были такие — про Спесивцевых не доводилось слыхать?
— Нет. Но это отдельный эпизод. А отдельные эпизоды ничего не доказывают!
— А я думаю, что доказывают. Хотя бы то, что в отдельных случаях люди становятся такой нелюдью, что любой зомби мне лично милее и симпатичнее.
— Я не думала, что медики — могут быть такими свирепыми! И это как раз подтверждение именно тому, что с виду люди — а по-настоящему — нелюдь — те, кто готов убивать, как вы!
— Да заткнись ты, без тебя тошно! — взвизгивает бесцветная звезда. Ему дурно...
Молчим. А что тут скажешь. Либерастия — тяжелая хворь...
Колонна из наших трех машин втягивается в город. Саша, повернувшись, спрашивает — не хотим ли мы глянуть из его закрытого бронированным стеклом оконца. Звезды отказываются, Надежда тоже не рвется, а я пробираюсь вперед. Честно говоря — не хочется смотреть на мертвый город, где все знакомо с детства. Надо бы быть готом для получения от похорон удовольствия, а я не гот... И потому знакомое и дорогое лицо, ставшее мертвым — тяжко видеть. Но вот снять маршрут — надо, хотя это получится дублирование оператора — профессионала.
