— Не смогу его понять, — проговорил фон Редер спустя миг молчания. — Прежде не приходило в голову связать себя узами брака, а после, на службе у Его Величества, попросту не осталось уже времени думать о таких вещах. Пытаюсь вообразить себе, на что пошел бы мой отец ради моего спасения, и тоже не могу: вы угадали, меня растили мать и замковые вояки... Но не удивляюсь тому, что парень так рвался умереть. В тот день, когда Его Величество отменил мой приговор, я и сам не знал, что мне делать — радоваться или сгореть со стыда на месте и жалеть о смерти, что прошла мимо меня. И я, быть может, так же возражал бы его решению, но вместе со мной он дарил жизнь моим людям. За это я, наверное, благодарен ему больше, чем за предоставленную мне возможность пересмотреть собственное бытие... — фон Редер умолк, нахмурясь, явно порицая самого себя за внезапную откровенность, и коротко кивнул, отступив в сторону двери: — Святой отец... майстер инквизитор... С вашего позволения, я оставлю вас.
— Кто бы мог подумать, — тихо произнес Бруно, когда королевский телохранитель удалился. — И благородный солдафон способен на сочувствие, и высокорожденный мальчишка хорош не только своим титулом. Сколько неожиданных открытий в один день, верно? Оказывается, люди не всегда таковы, какими кажутся, а главное — не в худшую сторону.
Курт не ответил; тяжело переведя дыхание, он привалился к стене и сполз по ней спиною, медленно опустившись на пол и обессиленно опустив голову. Бруно, помедлив, уселся рядом, так же прислонясь к камню и упершись в колени локтями.
— Теперь фон Редер будет считать тебя бессердечным чудовищем, а наследник убедится, что слышанная о тебе молва — не преувеличение.
— Неважно, — чуть слышно отозвался Курт, наконец, глядя в пол у своих ног. — Зато Фридрих впервые принял взрослое решение, по-настоящему достойное будущего короля. Фон Редер впервые увидел в нем не мальчишку, которого надо оберегать от лишней капли дождя, а своего будущего правителя... А Йегер получил возможность жить.
— А майстер Сфорца по возвращении сделает из тебя фарш.
— Неважно, — повторил Курт все так же тихо, не поднимая взгляда, и помощник вздохнул:
— И долго ты думаешь так протянуть?
— Ты о чем?
— Да брось, — поморщился Бруно с усталым состраданием. — Кому угодно ты можешь дурить голову, но не мне. Фон Редер может считать, что Молот Ведьм — непрошибаемый камень, наследник может думать, о тебе что угодно, но я-то тебя знаю. Когда понадобилось отправить на костер Маргарет фон Шёнборн, ты сделал это, не задумавшись, и даже если что-то терзало тебя, то недолго. Когда надо было выстрелить в напарника, ты колебался, но сделал это, а после, хоть и изводил себя, но знал, что так надо; и тогда все же сложилась ситуация 'никто не виноват'. Но сейчас все иначе. Будь Йегер воистину предателем, ты и теперь был бы в ладу с самим собою; удручался бы тому, что среди самых проверенных не разглядели двурушника, что с верной дороги сошел один из лучших, но не терзался бы по поводу собственных деяний. Однако парень провинился, по большому счету, в том, что сглупил. Если бы он, вместо того, чтобы сделать то, что сделал, рассказал все кому полагается, ничего бы этого не было. Разумеется, спасти его семью, скорей всего, и тогда бы не удалось, но парень не замарался предательством, не потерял бы Печать, честь и не оказался бы на краю могилы. А тебе не пришлось бы кромсать себе душу для того, чтобы искромсать ему тело... — Бруно умолк, глядя на свое начальство с выжиданием, и, не услышав ответа, продолжил чуть тише: — Не пришлось бы строить планов, от которых у тебя самого на душе погано так, как давно не было. Понять, насколько принц проникся желанием уберечь своего несостоявшегося убийцу от казни. Просчитать, что может на него воздействовать. Продумать, как дать ему такую возможность... Рассказать ему историю о том, как ты проникся доверием к отцу Бенедикту, об укрощении строптивых лошадей... И сейчас ты думаешь еще и об этом. О том, чем руководствовался наследник, столь яростно отстаивая жизнь Йегера: милосердием или желанием расположить его к себе, а в будущем, быть может, получить одного из самых преданных и на все за него готовых людей; а ведь пожелай он спустя год или три вытащить парня из-за решетки и оставить подле своей персоны — разве Совет станет возражать? да ни за что... Мы взращивали принца по своему образу и подобию, вдалбливая в него сызмальства все то, что сами постигали, будучи в возрасте: трезвый расчет это все, чувства — ничто. Но теперь тебя пугает сама мысль о том, что именно сейчас, именно в этой ситуации в нем взяла верх не человечность, а голая логика. Собственно, пугают тебя обе вероятности. Первая будет значить, что снова подтверждается то, что тебе и прежде доводилось видеть и понимать: не все люди злобные и корыстные твари, и от многих можно ожидать, что ты обманешься в лучшую сторону. Но ожиданий таких ты опасаешься, ибо к ним легко привыкнуть, и однажды они могут не подтвердиться. И случится так, как случилось некогда с Маргарет. Вторая вероятность будет означать, что пятнадцатилетний мальчишка оказался расчетливым сухарем похуже тебя, и что с ним станет к тем годам, когда придет пора ему занять трон, тебе страшно даже вообразить...
Помощник умолк снова, однако Курт так и не произнес ни звука в ответ, оставшись сидеть по-прежнему неподвижно и все так же глядя в пол перед собою.
— А еще, — продолжил Бруно, так и не дождавшись отклика, — тебе страшно оттого, что уходит из жизни человек, а быть может, и уже ушел, который мог вправить твою вывихнутую душу одним движением, двумя словами. Что теперь рядом не будет того, кому можно было все это высказать, вывалить все накопившееся в душе, дабы оно, не дай Бог, в эту самую душу не впиталось, не прижилось, не проросло... Но знаешь, Курт, чувство — любое — это для человека нормально. Такое вот дело. Сомневаться, сопереживать, ценить людей и ощущать себя не в своей шкуре, когда что-то идет не так. И да, это непреложный факт: после его смерти ты останешься сам с собой наедине, сам будешь принимать решения, отчитываться будешь — не передо мной или Висконти, а перед собою самим, сам себя будешь порицать или одобрять, сам будешь решать, что и насколько допустимо, и проживать все это — тоже будешь сам. Я не могу вечно делать это за тебя. Чувствовать, Курт — нормально. То, что сейчас тебе хреново, что в эту минуту ты сам себе готов в глотку вцепиться, что тебе не дает покоя все, что происходит — нормально. А вот не нормально — то, что не ты все это мне говоришь, а я — тебе.
— У тебя выходит лучше, — разомкнул, наконец, губы Курт, не поднимая головы, и Бруно вздохнул:
— И вот снова. Ты делаешь все, что угодно — отшучиваешься, причем довольно неуклюже, молчишь, отгораживаешься от мира, а в итоге и от себя — но не желаешь принять неизбежное.
— И что же неизбежно?
— Неизбежно то, — еще тише, но настоятельней произнес Бруно, — что тебе придется, наконец, остаться один на один с Тем, Чьим именем ты, вообще говоря, служишь. Я не буду вечно отмаливать твои грехи, не смогу вечно быть твоей пристяжной совестью. Не могу и дальше верить за тебя. И я не смогу, физически не смогу, надзирать за тем, чтобы ты оставался человеком, а не доской с расчетами... — помощник умолк на мгновение и продолжил с расстановкой, четко произнося каждое слово: — 'Я ведь тоже человек, я — не только должность, и у меня пока еще есть чувства, пока еще они не притупились, не умерли. Я не хочу раньше времени стать бездушным механизмом'... Напомни, чьи это были слова?
— Я говорил это потому, что это нужно было сказать — чтобы расположить парня к себе и припугнуть заодно.
— Однако сразу вспомнил, где, когда и в каких обстоятельствах это было сказано? — возразил Бруно. — Не потому ли, что частью эти слова были правдивы?
— А если они таковыми будут? — по-прежнему негромко спросил Курт, подняв голову и обернувшись, наконец, к собеседнику. — Кому от этого станет легче?
— Никому, — кивнул помощник, не замедлив с ответом ни на миг. — И тебе — в первую очередь. Но зато это будет честно. Зато ты перестанешь обманывать себя самого и пытаться обмануть Господа Бога.
— О как, — криво усмехнулся Курт; Бруно кивнул снова — глубоко и убежденно:
— Именно так. Ты пытаешься самого себя надуть, норовя жить на голом разуме. Когда случилась история с Маргарет, ты пережил это довольно легко, и это почти не тронуло твою душу... Не могу тебя за это порицать. Не завидую твоей натуре, позволившей преодолеть все это столь просто, но и упрекнуть язык не повернется. Когда погиб Ланц, ты попытался выкинуть тот же фортель, но это уже так легко не получилось. Виноват в том, что случилось, ты не был, ты поступил так, как поступить должен был, ты все сделал правильно — но на душе все ж было неспокойно. И это, Курт, повторяю еще и еще раз, было нормально. Но нет, тебе это не понравилось, и ты с упоением принялся врать самому себе, что зашевелившиеся в тебе чувства есть нечто неправильное, ненужное, вредоносное... Вместо того, чтобы признать, что нуждаешься в духовном утешении и найти это утешение у Того, Кто таковое дарует всем страждущим, каковым ты и был, ты соврал себе, сказав, что просто ничего нет. Убедил себя самого в том, что испытанные тобой чувства — ошибка. Да, они мешают. Да, порой от них нужно отступить, чтобы рассудить здраво и принять верное решение. Это ты умеешь. Но после, когда оно исполнено — нельзя просто так отгородиться от них. Нельзя и не нужно. Это, в конце концов, опасно, и ты сам это знаешь... — Бруно помедлил, подбирая слова, и продолжил, кивнув на дверь кухни: — Хауэр учил тебя терпеть боль. И каждого из этих парней тоже. И, думаю, многие из них не раз думали — вот было бы отлично, если б вовсе потерять способность ее чувствовать. Но, как известно, боль означает, что ты еще жив, помнишь? Есть моменты в жизни, когда о ней надо уметь забыть, когда надо отгородиться от нее, но если утратить способность ощущать ее во всем прочем бытии — однажды тебе могут переломить позвоночник, а ты этого так и не осознаешь. Если ты будешь продолжать в том же духе, Курт, ты сломаешь хребет собственной душе. И что самое страшное — продолжишь жить так, с мертвой душой, ничего не заметив. Это — то, чего ты боялся еще несколько лет назад, но к чему идешь семимильными шагами теперь. Сейчас ты все еще тратишь время и душевные силы на то, чтобы казаться бесчувственным, а потом однажды, внезапно — таким станешь.
— Не слишком ли хорошо ты обо мне думаешь? — хмыкнул Курт без улыбки, и помощник согласно кивнул:
— То, что ты не подарок, мне известно. Что по натуре, сам по себе, ты и в самом деле чёрств — я знаю. Так вот именно поэтому ты и должен за любое возникающее в своей душе чувство хвататься, как тонущий — за проплывающий мимо прутик, потому что лишь это и будет напоминать тебе о том, что душа твоя еще жива, о том, кто ты и что делаешь... Ты еще помнишь, кто ты?
— В каком смысле? — уточнил Курт глухо.
— Ты инквизитор, — сам себе ответил Бруно. — Не солдафон из замковой стражи, не магистратский вояка, не бродячий наемник. Ты работаешь на Господа Бога. А вспомнил ты об этом, кажется, лишь сегодня, когда резал Печать с Йегера... Когда ты молился в последний раз?
— Уже взялся за мое духовное окормление вплотную? — усмехнулся Курт, и Бруно поморщился:
— Оставь свои гнилые шуточки — сейчас для них неподходящее время. Ответь.
— Сегодня, — убрав усмешку, отозвался он спустя миг молчания. — Когда резал Печать с Йегера.
— Это я слышал, но это было необходимостью. А сам, по собственному произволению? Хотя б не о себе, а о других? Хотя б о тех, чья жизнь оборвана была твоей рукой?
— Вчера, — нехотя ответил Курт, и помощник запнулся, глядя на него изумленно. Он помедлил, переведя дыхание, и медленно перечислил, снова уставясь в пол перед собою: — Август Вебер, Карл Нойманн — горожане, убитые мной в детстве. Клаус и... Бруно — двое моих бывших приятелей по шайке. Карл и Вилли Безены, двое солдат в замке фон Курценхальма. Эрнст Лотар фон Курценхальм и Альберт фон Курценхальм, барон и его сын, погибшие, потому что я не сумел их защитить. Клаус Мейфарт — капитан замковой стражи фон Курценхальма, погибший по вине моей нерасторопности. Отто Рицлер, студент Кельнского университета, наложивший на себя руки после моего допроса. Рената Бенеке, горничная и любовница Маргарет фон Шёнборн, убившая себя, чтобы не сломаться на допросе. Маргарет фон Шёнборн, Рудольф фон Аусхазен и Гюнтер Вайзенборн — люди, осужденные по результатам моего расследования. Йохан и Петер — телохранители герцога фон Аусхазена, убитые мной при его задержании. Кристина Шток, Иоганн Хальтер, Анна Кляйн, Штефан Мозер, Франц Майер — дети, ставшие жертвами Крысолова, потому что я вовремя не предотвратил опасность. Дитрих Ланц, мой сослуживец, напарник и наставник, которого я убил собственноручно. Отец Юрген — принесший себя в жертву, чтобы мы с тобой могли выжить... правда, все чаще я молюсь не о нем, а ему... Янек Ралле, малефик, убитый мной на допросе. Конрад фон Нейшлиц, бывший рыцарь Тевтонского ордена, и Марк, бродяга, на момент встречи со мной — стриги, первый отправлен мной на казнь под солнцем, второй убит с моей помощью. Хелена фон Люфтенхаймер, дочь ульмского ландсфогта, обращенная в стригу — взята мною живой и передана нашим expertus'ам, умерла в заточении, не пережив смерти мастера...
— Довольно, — тихо оборвал Бруно. — Хватит.
На минуту в пустой кухне повисла тишина, сквозь которую едва-едва пробивалось какое-то шебуршание вдалеке, в кладовой — то ли отец Георг, то ли Уве Браун что-то двигали и пересыпали, чем-то погромыхивали и звенели...
— И ты помнишь каждое имя? — тихо спросил Бруно, наконец. — За все девять лет службы?
— Каждое.
— Ты назвал по большей части тех, чья смерть либо не твоя вина, либо и вовсе твоя заслуга.
— По эту сторону жизни есть еще хоть один человек, кроме меня, который будет молиться об их душе? — уточнил Курт и, не дождавшись ответа, кивнул: — Стало быть, остается это делать мне.
— И... сколь часто?
— Каждый день.
— Мне считанные разы за все эти годы удавалось увидеть тебя — молящимся...
— А для чего это кому-то видеть? — все так же тихо возразил Курт. — К чему делать это напоказ... Это наши с Ним дела. Зачем мне перебирать четки перед людскими взглядами? Или я должен красоваться в первых рядах во всякой встречной церкви? Перемежать каждое свое слово цитатой из Писания? Поминать Господа ко всякому случаю? Строить из себя набожного служителя, что католичней всех монахов Империи, вместе взятых?
— Зачем же 'строить'...
— А быть таковым я не могу, — не дав помощнику закончить, оборвал Курт. — Я просто не могу, как все прочие или вот как ты сам, исполнять все эти обыденные правила — молитва за завтраком, молитва вечером, розарий просто так, в течение дня — и быть этим удовлетворенным... Разумеется, я это делаю, и — да, стараясь оставаться никем не увиденным; почему? потому что этого довольно для кого-нибудь другого, но не для меня. Для меня этого явно маловато, а погрузиться в усиленное отмаливание своих грехов я просто не могу. Как я должен молиться, скажи мне? 'Видишь ли, Господи, мне пришлось сделать пару вещей. Они полагаются мерзкими, что-то впрямую осуждается Твоими заповедями, а кое-что из этого и я сам считаю весьма неблаговидным, но когда понадобится, я это сделаю снова, ибо больше некому, а делать надо; посему — Ты уж прости, что ли. Но я хороший, посмотри: я, например, исполняю установленные молитвенные правила'... Лицемерие. А лицемерить перед Ним я не хочу. Я уже смирился с тем, что этот перечень имен будет лишь множиться, и по большей части отнюдь не за счет тех, чья смерть может быть отнесена к заслугам; а душа моя, как сказал Сфорца, отойдет скорей всего к Господнему оппоненту. Потому что я буду делать то, что должен, Бруно, что требуется, что разумно и необходимо. И сейчас, и завтра, и спустя десяток лет, если буду жив, потому что надо. А там... Когда придет время, пусть судит так, как сочтет верным, и я не думаю, что показушное благочестие сыграет в решении моей судьбы главную роль.
