Первым делом содрав с меня панцирь и одёжу, ну и копошился он с моего тыла эфиром всячески. Собственно, весь недолгий полёт во мне он эфирно и прокопошился. Разве что на вопросы соизволил ответить.
— А не скажите ли, надолго ли паралич? — полюбопытствовал я, бултыхаемый эфиром на весу.
— Сие не вполне паралич… впрочем, вам неважно. От седмицы. Столб нервный хребта весьма сложен, так что до обретения чувствительности я вмешиваться не буду. Часть его повредилась, но, до восстановления работы организма целиком, и не скажешь, сколь важная. В общем, хребет у вас цел, процессы я подстегнул, далее вам лишь покой и питание потребно, — выдал лечила.
— А самому… — начал было я, но был перебит.
— Не вздумайте! Намудрите непотребного, потом лечиться месяцами будете, — отрезал терапефт. — А то и убьётесь из-за работы органов неверной. Сейчас вам корсет защитный организуем в лечильне, — озвучил он. — Вот за него, ежели желаете, можете себя эфирно тягать. Только аккуратно! — прокурорски уставился он на меня.
— Хм, а в лечильне мне пребывать потребно? — полюбопытствовал я, влекомый по коридорам.
— Ежели эфиром в места непотребные себя тыкать не будете, да постельный режим соблюдать, — с сомнением уставился на мою персону терапефт, ну а я рожей отобразил всемерную готовность соблюдать. — То препятствий не вижу. Лекарства составлю, рекомендации к питанию также. Ухаживать за вами есть кому? — полюбопытствовал он.
Что, в общем-то, было вопросом не праздным. Меня он, разоблачая, избавил также от последствий отключения сфинктеров низа меня от верха меня. И Милу на роль ассенизатора мне, пусть и на несколько дней, назначать не хотелось. С другой стороны, низ — не хребет, так что уж почистить себя эфиром я смогу, заключил я, заключаемый в корсет.
— Есть, — ответил я, уже заключенный в корсет.
— Ну тогда покажите, как перемещаться будете, а там посмотрим, — выдал эскулап.
Ну и стал я себя за корсет аккуратненько тягать. Медленно и печально. Лечила на меня очи пучил, на руки, плетями опущенные, покивал, да и выдал вердикт:
— Сносно. Лекарствами займусь, а вы если так домой стремитесь, свяжитесь с кем нибудь, да и данные оставьте, — выдал лечила.
Причём явно с прицелом меня в лечильне удержать, поскольку стило с бумагой, да и эфирофон явно были вне моей досягаемости, да и руками мне вроде как лишний раз шевелить не полагалось. Но я превозмог, эфирным телекинезом справившись. На мои с Милой объяснения “легкая травма, ничего страшного, пусть Твёрд из лечебницы заберёт”, похмыкал. Сам же на мои копошения наблюдал, составляя лекарства, да и рекомендации кропая. А закончив сие, уставился на мою персону с ехидством и изрёк:
— Руками вы, кстати, Ормонд Володимирович, пользоваться свободно можете. Лишь тянутся ими не след. А положение хребта корсет фиксирует, изгибов не допуская. — выдал сей змей, в обличии терапефтическом. — Но заботу о здоровье одобряю, — покивал он. — Так что отпущу вас невозбранно, с сердцем спокойным.
— Вот спасибо, Велимир Силантьевич, за предупреждение своевременное, — искренне поблагодарил я сию клистирную трубку.
На что трубка благожелательно покивала, да и повлекла меня в проходную эфиром. Только гогота злодейского не хватает, отметил я, эфирно влекомый. Твёрд на самокате вскоре подкатил, был снабжён холщовым мешком с моим барахлом и поспособствовал в умещении моей тушки. Терапефт злорадный же наблюдал за кантованием эфирно удерживаемой тушки, в деле сём не помогая. Лишь по умещении ручкой сделал и удалился.
А я всю дорогу предавался мыслям философическим, на тему: я ли тернистостью своей замечательной привлекаю себе подобных (причём гадов, поскольку они не Терны). Норны ли какие злоехидные в плане эфирном сидячи надо мной глумятся, в том числе подобных типов подсовывая. А то и вовсе — тернистость определённая есть константа Вселенной. Чего я, себяцентричный, не замечаю и не признаю?
Мила на пороге нас встретила, обеспокоенная, но прежде, чем допрос мне пристрастный учинила, была диагнозом тыкнута. С которым ознакомившись, в волнении явно убавила, но заботой преисполнилась. И уместила персону мою болезную на ложе, обиходила всячески и рядом с книжкой присела. Что, признаться, было приятно зело.
Правда, к ужину приятство моего болезного положения явило себя с другой стороны: Забава, согласно пожеланиям терапефта злостного, наготовила стог корма. Вот слов нет, чтоб сие надругательство иначе обозвать: какие-то травы бесконечные, овощи варёные и рыба на пару. И ни кусочка мяса, ни крошки хлебушка! Мои полные муки вопли: “Это я не ем. Я не козёл!” были безжалостно заткнуты “Конечно нет, вепрь мой могучий”. И ложкой с сеном, в пасть мою коварно проникшей! И ведь накормила пакостью сей, несолёной и гадкой, овечка упрямая. Ну да ладно, всё в заботе.
И вот, после сего диетического надругательства является Твёрд да докладывает, что в особнячок наш ломится нечисть эфирная, в силах тяжких. Ну, доклад был в стиле ином, но по смыслу именно таков: Леший рвётся к туше моей, то ли добить, то ли пригодность её дальнейшую в своих планах коварных установить.
Мысленно вздохнув, у Милы прощения попросив — мало ли, вопросы служебные, я Твёрду велел нечисть впустить: всё равно же не отвяжется.
И явилось его Злонравие к моему одру болезному. Вполне сообразно природе своей: с авоськой, полной какими-то зловредными плодами, утыканными столь длинными и лютыми шипами, что авоську начальство на отлёте несло.
— И что с вами делать, Ормонд Володимирович? — вопросил леший злонравный, дары свои жуткие на тумбочку уместя.
— Здравия вам, Добродум Аполлонович, — примером показал я начальству бескультурному, что делать надлежит.
— Здравия, Ормонд Володимирович, — буркнул Добродум. — Но вопроса моего это не отменяет. У вас, пусть не каждое посольство, творится какое-то непотребье. Наука статистическая сие нормой считать не позволяет. И шутки ваши, о моей природе эфирной, пусть изящны, но уже приелись, — не дал мне ответить по сути Леший коварный. — Вас реально одного отпускать опасаюсь. Соседний Полис, пара часов с гаком пути, — начал перечислять, жалуясь уже вселенной Леший. — Так умудрились сына князя прихватить…
— Вообще-то, мне его всучили… — справедливости ради отметил я, но был перебит и клешнёй отмахнут.
— Непринципиально, — отмахнулся Добродум. — С вами он был. И вляпываетесь в натуральные боевые действия. И что с вами делать?
— Бес знает, Добродум Аполлонович, — ответствовал я. — До срока, вами отведённого, менее года…
— Только это и радует, — буркнул Леший, опять бескультурно меня перебив. — Ладно, выздоравливайте, у вас отпуск, по здоровью…
— По нездоровью, — уточнил я, очень культурно перебив начальство. — И Рагонежич-то этот как? В смысле, посольство-то справлено?
— Справлено, — отмахнулся Леший. — Всё, пойду я, выздоравливайте.
И срулил, оставив меня в думах. На тему, какого лешего припирался-то, тварь эфирная? Ну, чтоб подозрения от своей злостной персоны отвести — это понятно. И тут взгляд мой упал на тумбочку, на которой щетинились жуткими шипами лешие дары в авоське. Это он что, добить меня, раненого, вознамерился?
Впрочем, явившаяся спустя минуту Мила, вооружившись ножом, жуткую обёртку с шипами срезала, зеленоватое содержимое на ломтики нарезала, да мне скормила. Хм, и вкусно даже, с некоторым удивлением отметил я.
А вообще, конечно, картина неприятная. Вон, Люцина, например, в тот же срок и в той же должности ни разу “Весту” служебную не достала. Хотя, у неё и начальство не только не змейское, но и по вопросам иным. Но, тот же Младен, за два года только бит был один раз (что я прекрасно понимаю), чем меня его змейство попрекало.
И прочие послы в заварушки попадают, но раз-другой за время службы. Правда, гибнут, у нас за полгода поседение два трупа… хотя три, напомнил я себе.
Впрочем, что тут думать? О “невезухе” как у школьника нихонского, из анимации Мира олегова? Так коль так всё, ничего я не исправлю. А ежели меня как “концентратора аварий” за скобки вывести, так и логично всё выходит:
Леший есть заместитель Даросила Карловича по “острым” вопросам, соответственно дела, через него достающиеся, самые неприятные даже статистически. Объективно, есть некая “вуаль невезения”, но сами события объективно возможны и обусловлены текущими реалиями. Да и реально, хоть неприятны, но не на каждое же посольство приключаются.
В общем, отслужу время остатнее, небось, не помру. А далее и дела другие, поспокойнее будут. Надумал я эти мысли мудрые, овечку мою заботливую погладил, да и задремал. А проснувшись в ночи, обнаружил вместо Милы на кресле прикроватном Люцину. Признаться, сначала подумал, что снится мне, потом, по мере пощипывания и огляда эфирного, убедился, что нет. Ну и закопошился, оторвав взгляд соученицы от книги, ей читаемой. А сам мордом лица изобразил вопрос, поскольку что сказать — бес знает.
— Я Милу спать отправила, — правильно интерпретировала мою физиономию соученица. — Она с тобой хотела, но я не дала — всё ж хребет нечувствительный… — не стала неделикатно недоговаривать она, но в целом было понятно.
Я, как бы это поделикатнее, в силу отсутствия контроля за телом, этим телом справлял нужды различные по мере их возникновения. Почиститься эфиром — это одно, но вот запереть их во сне, например — совсем другое, да и невозможное. Ну и желание Милы рядом быть весьма приятно, но вот последствия… В общем, в этом случае мне скорее благодарным Люцине стоит быть, отметил я.
— И да, здравствуй, Ормонд, — продолжила девица. — Ты сам-то как?
— Здравствуй, Люцина, — ответствовал я. — Сам-то я по-старому, — отметил я отсутствие чувствительности, впрочем, ранее трёх дней при предельном везении она и не вернётся. — А ты как?
— Да с тобой по ночам побуду, — ответила подруга. — Мила тебя одного не оставит, так пусть хоть поспит. Шок столба нервного до месяца длиться может, а то и два, — продемонстрировала она мне обложку читаемой книги. — А до обретения чувствительности лечить никто не возьмётся.
— Ясно, благодарю, — искренне поблагодарил я. — Но тебе всё же поспать надлежит. У тебя служба, да и слуги у нас есть, если что. Да и служанку-сиделку нанять можно.
— Ой, как будто ты “свою овечку” не знаешь, — фыркнула Люцина. — Никаких слуг, всё сама для своего “Ормоши”. И так почти час уговаривала спать лечь.
Ну да, было у Милы, как в подтверждение моего прозвища, некоторое непрошибаемое упрямство. Нечасто проявляемое, но тут уж либо смириться… либо не смириться, а переупрямить бес выйдет. Но Люцине бессонно ночевать тоже не дело, да и служба.
— Так, отговаривать тебя бессмысленно? — уточнил я на всякий, на что подруга головой помотала. — Тогда спи давай. А то на Миле двое хворых окажется. Бдеть надо мной к бесу не нужно, сама читала.
На что девица подумала, да и прикорнула в кресле. Вот ещё мороки мне прибавилось, вздохнул я, подло эфиром похищая томик у спящей. Интересно потому что.
Таким образом прошла неделя. В середине которой я плюнул на всё и затребовал от Люцины, раз уж она ночи у одра моего проводит, себе измыслить клеёнку какую. И в итоге дрыхла она со мной на одном ложе, что, признаться, меня скорее раздражало. Впрочем, первое время, а потом я привык и плюнул. Да и прямо скажем, оказалась Люцина моим планам полезна: исправно, с первого дня, поставляя мне литературу академическую. Впрочем, на “разбор полётов” я в текущем положении не решился.
Через неделю заявился к нам терапефт, Велимир Силантьевич который. Обследовал меня, а на мои подпрыгивания и копошения задумался. Дело в том, что с литературой ознакомившись, я отметил не самые приятные для требухи (да и для мышц, но там попроще) последствия отсутствия нервной активности. Некритичные, да и лекарствами, мной потребляемыми, смягчаемые. Но, извиняюсь, на кой болт мне ещё неделю последствия выправлять, когда можно их вовсе не иметь?
Этот вопрос на лечилу я и вывалил, на что последний умом пораскинул, скептично на меня уставился и выдал:
— А справитесь, Ормонд Володимирович? Всё ж воздействие терапефтическое. Не сказать, чтобы сложное, но и умения требующее. А неделя реабилитации — ерунда, почему я вас домой и отпустил. Эмоции положительные в исцелении — дело не последнее, — выдал эскулап.
— Учился я, Велимир Силантьевич. А неделя — тоже срок, ежели можно не тратить — так на кой тратить? — отвествовал я. — Могу продемонстрировать.
— Попробуйте, — скептически выдал терепафт, подобравшись, дабы мою жизнь ценную от моего же рукосуйства спасать.
Но не пришлось — суть эфирного воздействия была в этаком “эфирном массаже” требухи, тонус её поддерживающем. С чем я вполне справился, заодно, раз уж оказия подвернулась, клеточное воздействие произвёл на мышцы внешние. На последнее лечила прищурился, с пристрастием меня проверил, но добро на “раз в три дня” дал.
В общем, провалялся я бревном, по итогам, три седмицы. За время это Эфихос с Ладой сочетались, да ко мне, болезному, заехали. Были поздравлены, самокатом, Милой купленным, одарены и вдаль посланы, с пожеланиями благостей всяческих.
А после двух десятков дней ко мне вернулась чувствительность. И ещё седмицу я восстанавливался: всё же травма была, да и последствия в виде нарушений движений нарисовались. Так что пришлось в палестре выправлять, в компании моей овечки. Ну и ей мое вынужденное отсутствие заглаживать, не без этого.
При всём при том, вышло так, что Люцина у нас натуральным образом поселилась. Тихой сапой проникла, констатировал я. И вот опять бес знает, что делать. Послать? Ну так реальное свинство выйдет, девчонка, при всех прочих равных, если жилы не рвала, но выкладывалась и помогла немало. Мила бы себя без неё точно загнала бы себя до истощений физических и нервических, факт.
И вообще, что изменилось-то, рассуждал я за “завтраком втроём”. Ну место есть, с Милой романы Сафо почитывает, так и ладно. Место есть, не стесняет. Ну а меня, в принципе, как и ранее, всё устраивает. Ежели ей что-нибудь ещё надо, то пусть сама инициативу проявляет.
Вышел на службу, где меня чуть не с ходу вызвали к Даросилу Карловичу. Где мою персону ожидали две новости: первое, Глава Управы полюбопытствовал, стремлюсь ли я к гражданству. На что моя персона дала ответ положительный, да и была уведомлена, что в таком разе документ в гражданскую комиссию будет направлен сим днём. Ну и славно, заключил я, внутренне довольный.
