| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
Отличительной особенностью иберийских государств является не их предполагаемое конфликтное или конфессиональное происхождение, а их колониальное происхождение. Создание Кастилии и Португалии было связано не столько с отвоеванием земель, населенных маврами, сколько с повторным заселением земель, которые мавры опустошили или покинули: повторное заселение со скудными ресурсами, которое требовало привлечения иностранного капитала и рабочих рук и щедрых поощрений иммигрантов и поселенцев. Из других европейских народов только немцы имели подобный средневековый опыт, поскольку, как и кастильцы, они продвигали крупные крестьянские поселения вглубь Остмарка, в то же время как, как каталонцы, основав целую сеть торговых кварталов далеко за пределами их границ. Однако немецкая экспансия началась из большого и густонаселенного центра страны, которым никогда не обладали испанские королевства.
Поэтому неудивительно, что завоевания и колонизации были прерывистыми. Они были результатом чередующихся всплесков энтузиазма в десятом, одиннадцатом, тринадцатом и пятнадцатом веках. Завоевания тринадцатого века сыграли решающую роль в создании "Испании", потому что андалузские провинции, традиционная Испания в восприятии иностранцев, где пела Кармен и острил Фигаро, именно тогда были добавлены к владениям кастильской короны.
Прежде чем мы рассмотрим, как и кем было начато завоевание, можно получить общее представление о состоянии королевства Кастилия в начале этого предприятия, взглянув на три его величайших сохранившихся памятника: соборы Бургоса, Леона и Толедо; вместе с войнами против мавров они были результатом больших коллективных усилий, крупнейших "проектов государственных расходов" того периода. Собор Бургоса напоминает о богатстве огромного, не имеющего выхода к морю "порта", связанного с морем ежедневными караванами мулов в сезон, расширившегося за пределы его стен и кипящего внутри них, строящего приходские церкви за пределами городских стен и воздвигающего роскошный собор, устремленный в небеса, и все это за счет прибыли от экспорта шерсти. История Леона свидетельствует о другом виде гражданской и епархиальной гордости. Там, где Бургос процветал, Леон приходил в упадок, и его гордость осталась в прошлом; бывшая "столица" и королевская усыпальница, он превратился в провинциальный город, когда утратил свой статус независимого придворного центра. В 1230 году последний этап технической независимости Леона завершился вследствие окончательного объединения кастильской и леонской корон. Эти обстоятельства, в случае с Бургосом и Леоном, объясняют как то, почему в тринадцатом веке следовало возводить новые соборы, так и то, почему из соображений престижа следовало копировать новейшую моду, предписанную французскими образцами.
Собор Толедо, напротив, обязан своим происхождением, а может быть, и отличительными чертами своего стиля непосредственно ходу "Реконкисты". Во-первых, в отличие от своих собратьев в Бургосе и Леоне, он не "заменил" прежние соборы, а был заново построен на месте великой мечети. Каким бы необычным это ни казалось, хотя Толедо был первопрестольным городом и вторым по богатству в христианском мире — древним местом проведения церковных соборов и гордостью испанских христиан с момента его завоевания в 1085 году — тем не менее, несмотря на достаточное количество времени, которое имелось у его жителей, чтобы взяться за такое естественное благочестивое и престижное занятие, у него не было специально построенного кафедрального собора. Развернувшаяся в двенадцатом веке борьба за установление и поддержание своего превосходства вдохновила примасов лишь на то, чтобы задуматься о возведении достойной церкви; и та монашеская корпорация, к которой они принадлежали, продолжала вести довольно бедный и отшельнический образ жизни в заброшенном здании старой мечети. Как ни удивительно, но в течение полутора столетий после возвращения под власть христиан Толедо оставался столицей — или, скорее, гарнизоном — приграничной зоны. Отсюда, во время походов Святого Фердинанда на юг, его супруги-королевы и принцессы выезжали верхом навстречу ему или узнать новости о нем. Андалусия пока еще не была завоевана. Эстремадура и Ла-Манча были ничейными землями, сильно укрепленными, но малонаселенными. Преобразование мечети Толедо в собор было сознательно временным мероприятием, но, как и все подобные мероприятия, оно просуществовало в нестабильных условиях на удивление долго.
Строительство нового собора и продвижение границы на юг произошли примерно в одно и то же время, под влиянием одного гения. Архитектурный стиль Толедского собора был плодом воображения его покровителя, так же, как и стиль собора Сен-Дени — аббата Сугерия. Подобно Бургосскому и Леонскому соборам, он испытал очевидное французское влияние и отражал период обучения, который архиепископ Родриго Хименес де Рада (умер в 1247 г.) провел в Париже. В то же время необычные верхние ярусы хоров и любопытный заостренный профиль подчеркивают его агрессивно-самобытный характер. Изощренный фантазер мог бы увидеть в нем воплощение идеи "Реконкисты", которую Родриго исповедовал и даже отстаивал. Конечно, без возобновления и успешной войны против мавров возведение Толедского собора было бы невозможно.
Дон Родриго, ставший архиепископом в 1208 году, был образцом как епископских пороков, так и добродетелей. Он был государственным церковником, чье пастырское призвание проявлялось и осуществлялось главным образом в защите привилегий своего престола; "государственным служащим" с почти эрастианским пониманием королевских прав и обязанностей; великим покровителем архитектуры и великим архитектором политики. Он также был плодовитым историком, чьи труды помогли определить историческое самосознание кастильских королей 1. Отчасти вследствие этого приобретение Андалузской земельной империи фактически рассматривалось в Кастилии как "имперское" предприятие. Понятие "империя", похоже, понималось в средневековой Испании по-разному, возможно, путано, но оно всегда подразумевало власть над множеством земель, общин или корон. Так называемый император мог быть "королем королей" (то есть сюзереном других вассальных королей), или "королем двух религий" (правителем христианской и мусульманской общин), или претендентом на власть над всем полуостровом. Дон Родриго развил или возродил миф об имперском наследии кастильской короны, которое он прослеживал до вестготов-преемников римлян. Императорский титул, на который претендовали предыдущие испанские монархи, был восстановлен в течение двух поколений, и вскоре после смерти Родриго Альфонсо X сделал ставку на самый мистический призрак подлинно имперского прошлого, сам sacrum imperium, титул императора Священной Римской империи. Когда в своих сочинениях Родриго наделял Кастилию пурпуром, он имел в виду паллий (мантию высших церковных сановников. — Aspar) собственной кафедры. Толедо, столица римской и (большую часть времени) вестготской Испании, имел особые претензии на предполагаемое наследие. Возможно, не так уж и странно увидеть последние остатки знамени Родриго на уличных флагах и автомобильных наклейках, которые сегодня провозглашают Толедо "ciudad imperial" (имперским городом (исп.)). В его время имперская тема получила широкое распространение, а настроения экзальтации и восторга от экспансии были широко распространены. Например, для Винсенция Эспануса, воинственного канониста португальской королевской службы, Испания была "Благословенной Госпожой (domina)", чье владычество испанцы создавали или расширяли и чья "империя" была завоевана благодаря заслугам 2.
Частично приверженность Родриго идее "Реконкисты" выросла из опыта, частично она была вызвана событиями. Альфонсо VIII Кастильский поручил ему организацию коалиции иберийских королевств против Альмохадов (см. стр. 124 ниже), и он принял активное участие в последующей кампании при Лас-Навас-де-Толоса в 1212 году. Традиционно это считается "поворотным моментом" в испанской истории; конечно, власть Альмохадов так и не восстановилась. Он самостоятельно вел безуспешную войну в мавританской Эстремадуре. А в 1217 году он осуществил жизненно важную задачу для Кастилии, перенаправив часть крестоносного рвения Латеранского собора со Святой Земли на войну против мавров. Когда в середине следующего десятилетия обстоятельства сложились благоприятно, он повлиял на начало и способствовал развитию королевской завоевательной кампании в Андалусии.
Ведь, несмотря на напряженность и разногласия в других областях, партнером и протеже Родриго в этом предприятии был молодой король Фердинанд III, которому последующие поколения будут поклоняться и официально канонизируют в подражание Людовику Святому. На самом деле благочестие короля было ничем не примечательно, но он был традиционным монархом, понимавшим идеал королевской власти как служение, а объектом своих обязательств — Бога. Служение Богу и расширение его королевств были целями, которым он чаще всего следовал, и он не упускал возможности создать видимость их объединения (в то время как на практике он охотно вступал в союз с неверными, когда ему это было выгодно), ведя войну с маврами и подчеркивая идентичность своих политических и конфессиональных врагов. Еще до его смерти — а лишь в следующем поколении, после жизни и смерти Людовика Святого, чуткие носы начали улавливать запах святости в непосредственной близости от могилы Фердинанда — кастильские пропагандисты стали превозносить его как miles Christi, рыцаря Христа.
Фердинанд взошел на престол в 1217 году, в возрасте шестнадцати лет, в результате переворота, устроенного его отважной матерью в то время, когда неоспоримое наследственное право еще не было установлено в качестве правила наследования. Это было "время тишины", то есть перемирия с маврами, нормальное время по средневековым испанским меркам. Путь Фердинанда к кресту неясен, но его положение было шатким, а личность впечатлительной: имперский курс, отстаиваемый архиепископом Родриго, должен был подавить волнения аристократии, задействовав сословие воинов для ведения внешних войн и увеличивая ресурсы, которыми могла располагать корона для поощрения своих вассалов; дипломатия дона Родриго в Латеране дала королю инструменты, позволяющие завершить начатое. Фердинанд, однако, даже не начинал действовать до 1224 года, когда очевидный распад государства Альмохадов, казалось, сделал перспективы несомненными 3.
Его оппортунизм чуть не погубил его. Со стратегической точки зрения было бы разумнее всего сворачивать восточный ковер Андалусии с его углов: Эстремадуры на западе, где дон Родриго сосредоточил свои кампании, и Хаэна, "возвышенности", которая блокировала кастильскую экспансию на восток. Эти две провинции были, так сказать, восточными и западными воротами сердца и сокровищницы Андалусии, долины Гвадалквивира. Но Фердинанд обнаружил, что прогресс на этих фронтах был неравномерным и медленным. Он дважды осаждал Хаэн, в 1225 и 1230 годах, но безрезультатно. Его вторжение в соседние земли, сопровождавшееся кратким завоеванием Гранады, было неудачной эскападой, скорее грандиозным набегом, чем попыткой завоевания; из-за того, что его линии коммуникации оказались незащищенными, Фердинанд вскоре был вынужден отступить. Необходимость захватить леонское наследство, доставшееся ему в 1230 году, прервала его южные кампании, но в 1232 году он вернулся на Эстремадурский фронт, где большая часть завоеваний 1232-35 годах была совершена силами рыцарских орденов.
Христианский мир медленно распространялся на юг, словно в результате дозированного просачивания, а не потопа. Однако в 1235 году у короля Фердинанда появился шанс, хотя и со значительным риском, шире открыть шлюзы. Кордова, расположенная в самом сердце долины Гвадалквивира, вероятно, не рассматривалась в качестве непосредственной цели; она находилась на главной осью коммуникаций между Верхней и Нижней Андалусией; она обладала утраченным престижем бывшей столицы и была полезной базой, с которой захватчик мог проводить "стратегию центральной позиции". Но она была слишком уязвимой для контратак со стороны мавританских опорных пунктов на своих флангах, чтобы стать главной целью. Пытаясь захватить Кордову, Фердинанд начал своего рода битву за выступ.
Именно самоуспокоенность его врагов позволила ему захватить ее, а их разногласия позволили ему удержать город. Упадок центральной власти династии Альмохадов, которая в то время приближалась к краху, привел к расколу Андалусию между соперничавшими фракциями. Мелкие царьки правили или претендовали на господство в Ньебле, Хаэне и Архоне. Из Альмерии Ибн Худ задумал организовать реванш коренного населения Андалузии, целью которого было изгнание Альмохадов при сохранении единства. Брожение в Севилье вылилось в последовательные, открытые, своекорыстные восстания против каждого возможного претендента на верность Андалузии: династии Альмохадов, ее местных соперников и находившегося на безопасном расстоянии эмира Туниса. Оглядываясь назад, великому мусульманскому историку Ибн Халдуну (1332-1406) казалось, что "каждый каид и влиятельный человек, который мог командовать десятком последователей или обладал замком, куда можно было удалиться в случае необходимости, называл себя султаном и носил знаки царской власти"4.
Эта атмосфера вражды, которая характеризовала весь мир Андалузии и Магриба, повторялась в миниатюре в большинстве андалузских крепостей и городов. Взаимное соперничество было интенсивным, преобладающее чувство незащищенности было настолько сильным, что одна фракция Кордовы отказалась впустить в свой укрепленный пригород Аджаркуфа врагов-мусульман, доверив его группе наемных христианских рыцарей. Фердинанд, похоже, сразу распознал эти симптомы междоусобного конфликта и бросился на место происшествия в сопровождении всего лишь сотни рыцарей. Он преувеличил свои возможности и недооценил риски. Ему потребовалось пять месяцев, чтобы взять город под свой контроль, да и то ценой эвакуации его жителей. Короля снова спасла разобщенность мусульман: поскольку Ибн Худ взял на себя задачу попытаться спасти Кордову в качестве потенциальной выгоды для собственной программы самовозвышения, Фердинанд смог заручиться поддержкой правителя Хаэна, чтобы сначала предотвратить захват города, а затем увековечить его оккупацию 5.
За те почти четыре года, которые Фердинанд провел вдали от фронта, не было предпринято ни одной серьезной попытки контратаки, в то время как анархия возрастала, а среди его врагов множились разногласия. Тот факт, что Фердинанду не противостояла никакая всеобъемлющая мусульманская коалиция, кажется, показывает, что завоевание не было плодом религиозного конфликта. Именно потому, что сосуществование было нормой, потому что смена союзов была привычной, потому что две великие конфессиональные общины так долго жили бок о бок, несмотря на взаимную враждебность и — большую часть времени и во многих случаях — при недостаточном осознании их взаимной исключительности, идея непрекращающейся войны по религиозному признаку возникала редко и почти никогда не одобрялась ни христианами, ни маврами. Мусульманские поэты оплакивали потерю каждого "города моего сердца", каждого "сада ислама", но почти не осознавали, что жизнь в более широкой сфере не будет продолжаться в том же духе, что и прежде. Мавританские правители не имели в своем распоряжении "теории домино", которая могла бы объяснить их тяжелое положение: свержение единоверца могло означать как их будущую безопасность, так и их будущую опасность. Фердинанд, вероятно, не удержал бы Кордову без молчаливого согласия мавров и не смог бы захватить Севилью без помощи мавров. Сомнительно, разделял ли даже сам Фердинанд общее представление историков о Реконкисте. Политическое завещание, которое он оставил своему наследнику, показывает, что он считал свою работу на полуострове завершенной, несмотря на то, что огромные территории все еще находились под властью мавров и были населены ими. Он, по его словам, подчинил или заставил платить дань "все земли по эту сторону моря, которые мавры отняли у короля Родерика". Ему этого было достаточно. Если бы его сын сохранил такую ??же степень верховенства, он был бы таким же хорошим королем, как и он сам; если бы он расширил эту систему — под чем отец имел в виду Африку — он был бы лучшим правителем 6.
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
