Дети Гамельна. Зимний Виноградник

— А за такой хороший расклад тебя благодарить надо, козаче, — вдруг усмехнулся в сивые усы Старый. — Это они про тебя прознали.

— Бесовы дети, — мрачно буркнул Бобер, чуть изменившись в лице. — И откуда только?..

— То ж татарва, — заметил Старый, пуская струйку дыма в ночное небо с огромными звездами — как будто в небесный свод повколачивали гвозди с серебреными шляпками. — Басурманы шибко много чего знают. И кто я такой, и кто ты такой, и что за курва под гетманом нашим по ночам лежит. Еще они знают, что непростые люди фряги эти. Простые через степь не пойдут, дурных нема. А с непростыми кто ж лучше тебя управиться сможет, а?

— Тоже верно... — Снова почесал затылок казак. — А здобыч какой, что с той половины выйдет?

— Эвона, ты как, еще исподнее не снял, а уже корешком примеряешься, — засмеялся Старый. — Хороший. На всех хватит. Да и внукам перепасть может...

* * *

Барон печалился.

Говорят, что нет жизни страшнее, чем в далекой заморской стране, что лежит под рукой Испанского короля. Там, дескать, жуки размером с крысу, муравьи могут обглодать быка, змеи отправляют на тот свет одним укусом, а сырость такая, что одежда истлевает прямо на теле. А то и вместе с телом.

Может быть. Кто знает...

Но если там и в самом деле так ужасно, то здесь, наверняка, лишь самую малость получше. Ни один добропорядочный человек не будет жить в этих местах! Голая, как тонзура монаха, степь. Днем солнце прокаливает все как на хорошей сковородке, а ночью без теплого одеяла можно замерзнуть насмерть. Пыль и сухая трава, от которой все тело зудит так, что нет покоя даже ночью. Еда, от которой выворачивает наизнанку, и пойло, которое могут хлебать лишь свиньи.

Но хуже всего — люди! Если эти создания можно именовать людьми. Мерзкие и наглые порождения крыс и тараканов! Даже те, кого отрядили в конвой, тщательно отобрав наиболее пристойных, были схожи более с обезьянами. Обезьяны с замашками бандитов и карманников, хоть и искренне считали себя благородными. Грязные польские свиньи, не знакомые с куртуазностью... И как же ошибается Ватикан, считая вчерашних голозадых язычников, ровней истинным католикам!

Лишь воля Империи могла заставить его, барона фон Белов, покинуть родовой замок и прекрасную Австрию, чтобы, уподобившись кочевнику, скакать теперь по этой забытой Богом степи в окружении кучки земляков и полусотни негодяев, лишь волею Рока и чьей-то глупостью, ставших дворянами. Впрочем, и одной лишь имперской воли оказалось бы недостаточно, к ней прибавился карточный долг в полтысячи талеров. Империя обменяла долг чести на знание бароном московитского языка, доставшееся от предков. И сверху добавила немного звонкой монеты. Будем честными до конца, хотя бы между собой.

— Ну что, как тебе груз? — авангард ушел вперед на пару лучных перестрелов от основного отряда. Можно было перекинуться парой слов, не боясь, что они достигнут ушей "груза", непривычного к такому обращению.

— Матка Бозка Ченстохова! — плюнул гусар, метко попав точнехонько в метелку ковыля, затрясшуюся от удара. — Давно не видел подобной сволоты! То им не то, это им не так. То седалище нежное свое до кости сотрет, то, видите ли, в котле муха плавает! Богородицей клянусь, еще пару раз, и в морду кому дам! И какому обезумевшему вылупку пришло в голову, тащить их через украйны?! Не проще ли бы было морем отправить, а не через степь, где на нас каждая собака саблю точит?! Точно говорю, сейчас пойду и вызову этого немака на двобой. И запорю его, как свинью, к бесовой бабушке!

— И этим получишь кучу неприятностей, — ротмистр был невозмутим. Его, казалось, даже забавляло негодование товарища. — А Вишневецкие не поглядят, что ты шляхтич. Сорвешь магнатам такое выгодное дельце — враз смахнут голову. И не будет больше у меня такого замечательного друга Войтека, и никто не будет злобно брызгать ядом, болтаясь по Степи в соседнем седле.

— Рокош объявлю! — буркнул Войтек, не на шутку обидевшись. — Юзек, тебе бы все в смех обратить.

— Ты и так станешь посмешищем на всю Посполиту, если посмеешь проткнуть сего дворянина, — рассудительно продолжил ротмистр, будто и не слышал запальчивого обещания. — Когда маеток твой спалят, а самого окунут в смолу и перья. А потом ткнут под ребро ножом. Ведь голову рубить столь замечательному петуху, рука ни у кого не поднимется.

Войтек сгорбился в седле и пробормотал под нос несколько коротких и очень выразительных слов, из тех, какие не вставляют в рыцарские романы. Но которые прекрасно известны тому, кто живет с меча.

— Лучше плюнь ихнему главному в котелок, — неожиданно посоветовал командир. — Злодеяние будет как раз под стать шляхтичу, с длинной вереницей благородных предков в родословной. А насчёт смеха — ну так, если все испытания, Господом нам посылаемые, встречать со злобой, то желчь скоро кончится. И помрешь в корчах. Лучше не злись, а стрельни-ка, во-о-н в тот куст. Вдруг там сидит кто и уши вострит на разговор двух шляхтичей.

Выстрел всколыхнул тревожно отряд, ясновельможному пану Юзеку пришлось пришпоривать коня, и скакать успокаивать барона, объясняя, что никто на них не напал, а стреляли — так ведь любой дворянин имеет право тешиться так как возжелает, не правда ли?

* * *

Бобренко, оставив сбродный отряд еще за полночь, ушел в балочку, укрывшись от любопытных звезд под завесой спутанных корней. Немного погодя, оттуда донесся тихий голос, произносящий слова вроде бы и знакомые, но сложенные совсем непривычным образом. Вроде и смысл какой-то есть, и все равно не понять ничего. Впрочем, дураков, чтобы подкрадываться и подслушивать, все равно не оказалось. Стукнуло огниво, горький дым сгоревшего чернобыля смешался с кислотой пороховой гари, сизой струйкой растекся по земле.

Ближе к утру характерник, сиречь колдун, с трудом выбрался из балки. Такие действа всегда выматывали сильнее хорошего боя. Вроде и сила в членах сохранилась, но двигаются они, как будто к каждой руке и ноге привязано по колоде — не поднимешь. Но устал он вовсе не зря. На степь лег туман, густой настолько, что можно на куски рубить отточенной саблей — чисто творог, а не туман. Под таким пологом не только пластун — запорожец, но последний крымчак проползти может куда угодно.

Ляхов брать порешили, как заведено обычно было — за полчаса до первых солнечных лучей. Сначала по-тихому упокоить полусонных дозорных. После взять в ножи разоспавшихся под утро поляков, залив кровушкою богатые палатки гусарии...

Тихо прошло, как завсегда и бывало, дай Бог, не в последний раз. Что может сотворить сотня с лишком ножей в крепких, привычных к убийству руках — пояснять смысла нету. Только вот не вовремя ротмистр проснулся, почуяв дупой старого вояки неладное. Хватанул карабелю и начал, не глядя, полосовать, да так ловко, что сумел в тесноте да темноте насмерть положить двух татар и казака, и еще стольких же поранил.

Антоха никогда не любил вкус человеческой крови. Тяжелая она, на нос давит очень, а языком будто медный подсвешник лизал. Из разорванного горла крови обычно бывает не просто много, а очень много. Но по-другому было не взять лихого ростмистра. Только серой змеей поднырнуть под беспощадный клинок, толкнуть грудью, ударить клыками с размаху. И отскочить в сторону от разлетистой карминовой струи.

— Ну, поздорову тебе, гость залетный, в шелк-злато разряженный! — Старый сидел посреди палатки, на барабане, ласково поглаживая взором валяющегося в ногах австрийца. — По-человечески баять можешь? Или шомпол в зад загнать холодным концом вперед? Холодным, чтобы накаленный снаружи остался, и никто вытащить не смог, — сразу же пояснил он сидящему тут же мурзе. Тот только с одобрением языком прицокнул, враз оценив полет казацкой мысли. — Ну, это так, чтобы мысли прояснить. Обычно сразу голосить начинают и песни петь по-нашему.

— Не думаю, что это так уж необходимо, — подал вдруг голос связанный барон, неожиданно спокойно и разумно, на самом настоящем человеческом языке. — Слава Богу, и моим достопочтенным предкам, я неплохо понимаю ваши детские угрозы и без толмача.

— Ну, за такое самое время Богородице хвалу возносить! А то бумаг при тебе многое множество, — продолжил есаул, поигрывая кинжалом. — И написаны они всякими буквицами непотребными, наверное, даже богопротивными. Шифры ваши поганые разбирать нам не с руки, сам понимать должен. Шомпол проще загнать. Ну, или лучинками побаловаться с пыпыркой твоей. Берешь, значица, пыпырку посильнее, лучинку унутря запихиваешь, а после поджигаешь помалу...

— Повторюсь снова, — барон упорно старался принять хотя бы чуточку более удобное положение, стойко претерпевая подножки Бобренко, губящие все начинания на корню. — Не стоит применять пытки к тому, кто и так готов сотрудничать. Если бы ваши головорезы были хоть немного внимательнее, то проверили бы не только карманы, но и подкладку. И нашли бы там много интересного. Не для всех, — последнее барон отчетливо выделил голосом.

Есаул покосился на мурзу, тот что-то рявкнул на своем. Прочие татары вмиг выскочили прочь.

— Антоха, останься, — остановил Старый Бобренко. — Ты же, вроде как правду ото лжи отличить можешь?

— Чего там отличать-то? — удивился тот. — Оно ж видно сразу. А начнет кругами вилять, так обернусь, да яйцы отгрызу.

Барон, хоть и оказался мужиком не робким, все ж таки сбледнул с лица при этих словах. Огромное мохнатое чудовище грозилось никогда не выветриться из памяти и обещало приходить во сны каждую ночь. Если они еще будут, эти сны.

— К чему ложь в делах благородных дворян? К тому же, если есть возможность оставить довольными всех, — аристократ, хоть по-прежнему был перевязан веревками с ног до головы, уже не казался разряженным горделивым петухом. — Надеюсь, все знают, что ныне происходит в Европе?

— Наслышаны, — кивнул Старый, затем, чуть помедлив, дернули головами и мурза с Бобренком.

— Вот и замечательно! Тогда сразу перейдем к делу, ради которого я оказался среди столь прекрасного общества и в столь отличном положении.

— Развяжи, — скомандовал Антохе Старый, поняв намек. — Да приглядуй. Оне, как прижмут, на глупости всякие сподобиться могут. Арыстократы...

Мурза скривился неодобрительно, но смолчал. Вжикнул нож, и немец, разминая затекшие конечности, уселся прямо на пол, застеленный ковром, почти в лужу крови. Сцапал со столика письменный нож, делая вид, что не заметил, как одновременно легли на рукояти сабель руки всех трех вооруженных. Чиркнул по подкладке камзола, выудив наружу сверток, укрытый для сохранности в дивно тонкий кожаный футляр.

— Надеюсь, вам знакома латынь? — вопросительно посмотрел на окружающих барон, расправляя, норовящий свернутся пергамент.

— Не разумеем, — сумрачно сказал есаул.

— Если нет, то могу пересказать смысл послания моего отправителя, — продолжил фон Белов. — Его Величество отправил меня в сей дики... э-э-э... далекий край, чтобы набрать в Варшаве воинов для войны с проклятыми еретиками. Вот только вижу, что в Вене не знают, кто на самом деле, хозяин в Диком Поле.

Старый с мурзой ревниво переглянулись.

— Империи нужны солдаты, — неожиданно повернул разговор барон так, что все навострили уши. — Самые лучшие. И я, барон фон Белов, от лица Священной Римской Империи, предлагаю вам, господа, поучаствовать в войне. Конечно, совсем не бесплатно. Как насчет ста талеров в год командиру? И по пяти для простых солдат?

Есаул и мурза уставились на Бобренко, с молчаливым вопросом в очах. Тот долго-долго глядел в лицо фрягу, щурясь и безмолвно шевеля губами.

— Правду говорит, — вымолвил он, наконец. — Лжи не чую.

— Черти полосатые, тринадевять сбоку вперехлест! — довольно выругался Старый и хлопнул по плечу татарина. — А ты, морда басурманская, всех зарезать хотел! Ты гляди, какие песни запел орел наш! Не будь я осавул Павло Носковский, но из этого выйдет гарнесеньке дило! Антоха, нехай хлопцы выступать собираются. На Сечь вертаемся, там будет с кем перетолковать насчет ста талеров и пяти. Да, кликни-ка, джуру моего, чтобы сапоги нашел какие. Негоже благодетелю нашему, босыми ножками по земельке сырой ходить. Простудится еще, ненароком...

— Благодарю, — церемонно произнес барон. — Думаю, если приложить самую малость усилий, можно обнаружить и мои собственные.

— Тоже дело, — согласился есаул. — Кульдже, ты с нами? — обернулся он к молчащему мурзе.

Тот тяжело вздохнул и сожалеюще руками развел.

— Прости, друг, но сомневаюсь, что Курултай одобрит такой поход. У нас мир сейчас. Хотя, до ушей хана будет донесено все услышанное. А там, всякое повернутся может. Кысмет, однако...

Татарин посмотрел прямо в глаза Бобренко, да так пронзительно, что на того будто кадку ледяной воды втихаря перевернули. В узких глазках мурзы таилось знание. Кульдже двинул челюстью, почти уж было собрался что-то сказать Антохе, но смолчал. Лишь вздохнул печально, будто ведал что-то безрадостное.

История четвертая

О чуде, прозванном добрыми христианами Змеем Морским.

Многое таит морская глубина, великие тайны обретаются там, куда не проникает даже крошечный лучик света. Всевозможные сокровища и чудеса мог бы встретить человек, сумей он уподобиться рыбе и проникнуть в пучину. Впрочем, Господь наш милосердный поступил правильно, определив людям сушу, потому что далеко не все тайны стоит открывать...

Он был стар и одинок. Так стар, что и не помнил уже, когда ушли последние из Его рода. Давным-давно не рассекают темную воду их черные тела, радуясь жизни, не взлетают из-под водной глади в сонме брызг и искрометно играющих под солнцем капель. Ныне Он остался один, во мраке, обреченный на вечное движение и бесконечное одиночество.

Миновали дни их славы и силы. Все ушло, давно ушло.

Одиночество хуже старости. Он знал это всегда. Но раньше готов был терпеть, ожидая чуда, но минуло многое множество лун, гораздо больше, чем можно сосчитать — но чудо так и не произошло. Больше не скользила рядом братская тень, и никто не шептал рядом, вспоминая Время Большого Льда. Пришло время... Время умирать.

А умирать надо в бою!

Огромная стремительная тень, черная даже в морской тьме, устремилась в глубину, где обитает Тот-Кто-Несет-Много-Рук, извечный враг Его племени, единственный, кто может сравняться и превзойти Его в силе и неукротимой свирепости. Многорукий должен быть зол, ведь про него все давно забыли. И это хорошо — чем больше злобы, тем больше славы и ярости в битве.

Черная тень напомнит Многорукому Время Вечного Льда, Вечного Боя. И придет заслуженный, достойный отдых от одинокой старости, вечный покой, заслуженный в славной схватке...

"В час поздний вечерний, когда девятые склянки пробили, появилось вдруг на поверхности морской громада неописуемая в пол-лиги длинною, с головой подобной дому, с глазами адовыми, с пастью зубов полной, гноем дышащей, да с ноздрями что норы глубочайшие, серою пышущие. И обрушилась громада сия, несомненное порождение Нечистого, на корабль мой несчастный. Потопив его к вящей скорби и печали моей, с грузом всем и командою. Волею Божией токмо я выплыл, да матрос мой, Отто Витманом прозванный. Претерпели мы с мужем сиим достойным многие беды и лишения, однакож не отринула длань Божия да направила на избавление наше от мук вельми почтенного Тюго Ларсена с кораблем его, кои и спасли нас. Собственноручно писано в Куксхафене в лето 1634 от Рождества Христова почтенным Мартеном Рюндемаром"