Настя, молча наблюдает за мной: покойные зелёные глаза. Они поменяли цвет. Тина, плавающая в пруду. Слегка насмешлива, как русалка, а тело её укрыто не пенной лермонтовской волной, а жёстким больничным одеялом. В этом есть своё очарование, как и в её побледневшей коже.

— Бредовые рисунки. Ты что ли совсем разучилась рисовать?

Её левая рука тронула меня за запястье, которое было едва ли теплее и тоньше, чем её. Она сжала мою руку, точно хотела выжить из моих глаз взгляд, в котором будет хоть что-то настоящее, кроме неискренности. От неожиданности я даже задохнулся, отпуская в галоп сердце.

— А я тебя всё равно люблю. И никому не сказала, что я из-за тебя решилась на самоубийство. Видишь, на что я способна?

Я хотел её ругать. Даже высечь рукой из её губы пару алых капель. Но не потому, что так ненавидел её творчество. Наоборот, я был почти без ума от него: лёгкое и простое. Я с почтительной бережливостью положил её тетрадку обратно в тумбочку.

Нет, я винил её за то, что она сделала. Глупо, ужасно глупо. Она могла умереть, и это ничегошеньки бы не дало. Её поступок мало чем отличался от глупости Антонины, полезшей выбрасываться на крышу и застрявшей в люке. Настя только застряла в руках врача.

Я наклонился к ней, и стоячий ворот чёрной рубашки, обнимающий мою лебединую шею под белым халатом, заскрежетал, как конёк по льду.

— Любишь? — спросил я.

— Люблю, — она серьёзна.

На её глазах, в каком-то десятке сантиметров от её лица, я зубами медленно отдираю коросту с нижней губы и, высунув язык, слизывал назревшую вишенку. Она знает, что я не скажу ей ничего хорошего, понимает, что я отчеканю грубость. Настя побеждает: я в растерянности, а она спокойна.

— Зато я тебя ненавижу, — говорю я не мигая, — ненавижу тебя, мой маленький усталый ангелок.

— Это ничего, — она слабо улыбнулась, точно мёртвый хотел обнадёжить плачущих у гроба родных, — помнишь, я когда-то сказала, что вы и любите так, как будто ненавидите? Помнишь? Так вот. Для таких людей как мы, это нормально. Мы в этот мир нехотя вошли задом наперёд, а когда придёт время уходить из него, то побежим, хохоча, наперегонки. Разве ты не задавал себе вопроса о том, что не должен был родиться? И разве не думал о том, что лучше умереть? От нас нет никакой пользы, мы только и можем, что страдать.

И Настя засмеялась, хрипловато и всё-таки неуверенно, глядя на то, как я начал отстраняться от неё.

— Нет, я тебя определённо ненавижу, — говорю я тихо, пьяный от ее великолепного умысла. В эти краткие секунды я влюблен в неё одновременно чувством Ромео, Тристана и Роланда. Как здорово, что это быстро прошло. — Глупенькая ты.

По правде говоря, я действительно её ненавидел. Но, не потому что я настолько неуверен в себе и настолько не люблю девушек. Нет. Я ненавидел её за то, что она пошла на такой глупый и никчёмный поступок не посоветовавшись со мной. Это мне можно вскрывать вены в горячей воде. Меня не жаль, а такие, как она должны жить.

Что это? Неужто любовь?

В этот момент я был на волосок от жизни.

* * *

Света снова, после того мистического перерыва, пишет сообщения, и экран моего телефона, готовый закаротить, наполняется слезами. Она рыдает, что не хочет видеть свою мать, просит простить её безрассудную родительницу. Света безумно жалеет то, что она натворила. Я, если честно, так и не понял, в чём она была повинна. Но раз человек считает себя в чём-то виноватым, то у меня поднимается настроение.

Я шёл по улице в злом расположении духа и хотел, чтобы кто-нибудь упал. Я молил об этом все известные мне силы, взывая к Будде гуляющему по Голгофе, прожигал взглядом каждую неугодную мне спину. И наконец то, что я хотел, случилось. Я рухнул на асфальт, больно ударившись спиной о поребрик. В ту же секунду невдалеке прозвучало:

— Эй, пацанчик, а я только хотел, чтобы ты притормозил.

Ко мне подошли, отлипнув от стены, двое в abibase. В такие моменты лучше становится одним из героев Заводного Апельсина, и проникаться духом старого доброго ultranasilia. Любой восемнадцатилетний маг, помышляющий о разгадке "сути сутей", не может ничего противопоставить вот таким вот пожирателям семечек, у которых весь смысл жизни в pivasike и подсолнухе.

— Ну, постой ты, братишка.

Если ты останавливаешься, значит — подчиняешься, следовательно — ты слабее. Простая логика самца, но я, поднявшись, зло посмотрел на неторопливо подгребающих ко мне парней, оглядывающихся назад, словно ожидающих вот-вот увидеть всадников Апокалипсиса. Я был слишком растерян и задумчив, чтобы атаковать их на другом, не физическом уровне. Думал о мертвеющей в больнице Насте.

— Чего надо?

— Ты не дерзи, братишка. Мы к тебе по-дружески подошли побалакать. Разговор один есть, тебя же Антон зовут? Урсулов?

Передо мной стоял эталон: барсеточка, семечки, запах сигарет, кепочка, штаны заправленные в носки, чётки. Если можно было представить себе законодателя гопнической моды, то он стоял прямо передо мной, этакий Арсен Лорен всея пацанского мира. А лицо... я сразу увидел его старым и неприятным. Настоящее лицо всегда за глазами, за радужной оболочкой, внутри сетчатки. Нужно заглянуть в них, чтобы перед вашим взором появился настоящий душевный слепок. То, что я увидел, было гадким и обыденным.

— Ну, я, и что дальше?

Второй гопник тёрся, как кот, то сбоку, то за моей спиной, поигрывая чётками, и этот отвратительный, с корнем вырванный из религии жаргонный треск костяных шариков, вводил меня в ненависть.

— Я брательник Светы. Ты, сучёныш, мою сеструху и мать оскорбил. Так порядочные люди не поступают. Мне о тебе знающие люди из твоего технаря рассказали. Моя сеструха вся в слезах, шепнула мне, что ты её изнасиловал и продинамил. Матушку в ярость привел.

Страх заорал и вцепился мне в сердце. Оно стало ледяным камнем и ухнуло, не переваренное, куда-то в прямую кишку. Если меня сейчас как следует напугать, то я в прямом смысле стану бессердечным. Гроза любого худющего эзотерика — это обыкновенное быдло, которое не знает, что такое метафизика, Гегель и Литвак, но умеет начистить рыло.

— Всё было не так...

— Значит это ты, сука!

Меня много раз били. Отец, не зачехляющий свои кулаки на протяжении всего моего детства. Мать целую жизнь принимала меня за пыльный клетчатый ковёр, стараясь выбить из меня всю дурь. В школе, парни обманутых мною девиц, старались рассчитаться за поруганное честолюбие. Моё устремление к магии и было вызвано тем, что негодный физически человек ищет в ней определённую защиту.

— А у тебя проблемы со зрением?

Гопник несильно, но неожиданно толкнул меня, и я споткнулся о подставленную ногу тела с чётками. Я только и успел, что инстинктивно наклонить голову к груди, чтобы не грохнуться затылком об асфальт и не добавить в общую картину мира малинового сиропа.

Меня избивали долго, с оттягом, стараясь расплющить нос и пах. Было больно, но физические неудобства не имеют значения, когда душой ты постигаешь истину. Никакими ударами из меня не выбить это ощущение. Меня бьют, а я смеюсь, не думая о том, чтобы ответить.

Вот она — подлинная сила.

Или это я дурак?

* * *

Из-за недоразумения я попал в детскую больницу. Можно было списать это на случайность, а может ординатор приемного отделения был буддистом и флегматично решил, что все люди суть есть дети. Тем более стоит знать, что случайности не случайны, а каждый настоящий буддист начинает новую жизнь с верёвки и мыла.

У меня оказалось сломанным ребро. Внутри всё горело, ныло и мне казалось, что человеческая сущность до сих пор недооценена, особенно то, что может быть извлеченным из неизведанных глубин человека — это мысль и дерьмо. Я исходился обеими этими субстанциями.

Днём дерьмом, а ночью снами.

Осознанное сновидение постоянно ускользало от меня, и я раз за разом просыпался на жёсткой больничной койке. Я пытался во сне сконцентрироваться на стороннем предмете, а потом на части своего тела, чтобы войти в состояние осознанного сновидения, но меня тут же вышибло в реальность. Что же, приходилось привыкать к новой обстановке. Где бы ты не находился, не теряй наблюдательности.

Со мной беседовали из полиции, и я, к их радости, отказался писать заявление. Справедливое возмездие придет к напавшим на меня упырям. Хотя, похоже, это как раз ко мне пришла заслуженная кара. На прощание полицейский сказал, что мой случай попал в новости, чем хотел меня немало удивить, но я безразлично пробурчал:

— Бывает.

Двум мальчишкам, моим соседям по палате, сделали обрезание. Они не были семитского корня, но это не спасало их от участи каждый божий день макать свое трудовое орудие, замотанное в бинты, в баночку со слабым раствором марганцовки. Я называл этот ритуал "Купанием фараонов".

Я ещё раз убедился, что воздержание это повод не только для душевной гордости, но и телесной пользы. Инфекция, скопившаяся от ранних мастурбаций под головкой полового члена, могла раньше времени превратить их в евнухов. Зачем об этом говорить? Не знаю, врезалось в память.

Сосед по палате, злым умыслом избежавший детского отделения, плакал целыми сутками. Это был мальчик, лет восьми на вид, пребывающий в том потерянном состоянии маленького человека, когда чувствуешь себя брошенным матерью. У него на шеё болтался обыкновенный, зелёный целлофановый пакет. В нём лежал сотовый телефон. Мальчик ходил по больнице с шуршащим пакетом на шее и рыдал так громко, что медсёстры не забывали на него материться.

— Где моя мамочка?!?!

Я наблюдал за Вовой, проводя нехитрые опыты. Когда ему будет лет пятнадцать, он будет думать, что ненавидит свою маму. Именно так — будет думать, что ненавидит, отдавая дань гормонам и модным друзьям, у которых, как те говорят, уже есть девушки. Потом, быть может, он её оттолкнёт или с досадой скажет, что она "ничего не понимает в жизни". И будет стесняться матери, когда приведёт знакомиться к ней свою будущую жену, а мать поставит на стол такие несовременные солёные огурцы.

А пока Вова ещё ребенок, который всеми силами цепляется за этот прозрачный, как юбка медузы, полиэтиленовый пакет, соплёй висящей на его шее. Этакий пионерский галстук двадцать первого столетия. Я видел, как ему его повязала мать. Лицо мальчика застыло в какой-то греческой маске трагедии. Ошпаренное слезами лицо, вздёрнутое куда-то вверх. Взгляд, протыкающий пустоту. И всё, ради чего он живёт в этом мире, это судорожные всхлипы в чёрную телефонную трубку, которую он дрожащими руками достаёт из зелёного пакета, висящего на шее. Его лицо — залитая водой палитра художника, когда он, приблизив телефон почти к самым глазам, так, что сизая влага заливает экран, набирает по памяти мамин номер.

— Мама!

И его окончательно прорывает от того, что он может общаться с самым любимым человеком на свете, но не может его даже увидеть или обнять. Он как будто звонил ей только ради того, чтобы пропищать в трубку это задавленное, бесконечно-печальное слово "мама".

В облегчённый пакет на шее набегают слёзы. Он шуршит, как приминаемый под дождём лист. Медсестра, жирная и в зелёном, проходя по коридору, останавливается, неодобрительно смотрит на плачущего мальчика и хочет что-то сказать. Её отвислый живот вываливается вперёд, и она становится похожа на какую-то ходячую синусоиду, нарисованную зелёной ручкой.

— Он опять ревёт. Вы бы его успокоили, что ли.

И идёт дальше. Это значит, она нам сказала: двум малолетним дрочерам, которые по ночам, когда думают, что все спят, трогают свои забинтованные пиписьки и мне, человеку, который питается человеческими страданиями. Они что, все с ума посходили?

А малыш кричит в трубку:

— Мама, ты, когда меня заберёшь отсюда?

Слово "отсюда" малыш произносит так, как будто в нем всего две буквы: "ад". В эту минуту он искренен, о чём постарается забыть в более осознанной жизни.

Может это я дурак, желающий зла другим. Но мне часто кажется, когда я смотрю на молодые, ещё не сморщенные лица, что я вижу их старыми. Не начавшие еще толком жить старики. Смирись малыш. Наш мир настолько несчастен, что всё, что нам остаётся — это пить мелкими глотками, чтобы не задохнуться, его блевотину.

И я бы пролежал на жёлтенькой простыне, глядя в потолок, который хотел убить нас отваливающейся штукатуркой, ещё очень долго, вплоть до пришествия Светы или Антихриста, пока скошенным взглядом не увидел, что мальчик пишет какое-то послание. Я сумел различить, не поворачивая головы:

— Мама я умираю. Мне очень плохо без тебя.

В громадной, людоедской букве "П" я вижу виселицу, в которой повиснет его мама, только прочитав это душераздирающее послание сына. Дети умеют врать только по очень незначительным поводам, здесь всё — сплошная боль и искренность. Вова, давясь слезами, пишет дальше.

Надо что-то сказать, а то я струшу.

— Вова, а что ты рисуешь?

Он не удивляется, а отвечает, в эту минуту он уверен. Спокоен. Это пугает:

— Письмо маме.

— Ты пишешь о том, как тебе здесь плохо?

— Чтобы она меня забрала поскорее.

Вова тянет эту "е", как будто играет на скрипке. Снова слёзы. Главное построить разговор на взаимном общении. Я читал Макаренко и книги по педагогике не для того, чтобы оскорблять других. Начинать фразу с одобрения его действий, хвалить, относится со вниманием к самым малым его проблемам. Разбираться в супергероях. Ведь я не просто так глядел мультики про Человека Паука и аниме про Наруто.

— Пока нельзя. У тебя что?

— Аппендицит.

— Попей сок.

Нельзя одновременно смеяться и говорить. Невозможно одновременно плакать и пить. Сок его успокоил, и я поделился с ним тем, чем мог — воображением. Что может поразить фантазию ребенка цифровой эпохи? Самая обыденная вещь для ребенка эпохи индустриальной. Я научил его играть в упрощенный морской бой и, конечно же, в первый раз с трудом проиграл ему.

Я надорвал линии в уголках моей зеленой тетради со стихами, намотал их на стержень ручки и, намалевав простенькие картинки, показывал Вове простое кино. Смешная женщина в шляпе и с цветами, бежала за своей собачкой, вырвавшейся с поводка. Можно выдумать столько простых игр с помощью одной только ручки и бумаги! Я захватил сознание ребёнка без единого выстрела. Потом я вырвал пару листов из моей тетради со стихами и сделал ему воздушный самолет, снежинку, обезьяну и журавлика. Не буду говорить, что смог излечить его или полностью снять боль от разлуки с мамой.

Нет, я просто помог такому человеку, который бы ни за что в ответ не спросил: "А почему ты это сделал?"

Ему просто стало легче и он, наблюдая, как из-под моей руки на зарешёченных страницах вырастают примитивные, но забавные пародии на наших медсестёр, мальчик заснул на своей кровати. Засыпая, он бережно сжимал в крохотных ладонях зеленый целлофановый пакет с молчащим сотовым. Он по-прежнему висел у него на шее, но теперь не был похож на камень.

Надо же, я сделал доброе дело и даже не умер. Чтобы уравновесить пошатнувшийся баланс я потянулся к одинокому тетрадному листу, который торчал из-под ноги Вовы. Мне открылась часть надписи: "Я тебя никогда за это не прощу!!".