Гвардеец: Дороги Европы

Часовые продолжали беспечно трепаться, доносились обрывки фраз, короткие смешки. Хоть польский и русский языки считаются схожими, я в лучшем случае мог понять, что сторожа хвастаются успехами на любовном фронте. Ладно, братья славяне, загостились мы у вас, пора и честь знать.

— Воды! — жалобно попросил я.

Никто из охранников и ухом не пошевелил. То ли не слышат, то ли не считают нужным реагировать на просьбы мелкого дворянчика, взятого в полон.

— Воды, — повторил я.

На этот раз громко и настойчиво. Наверное, и на другом конце леса услышали. Во всяком случае, совсем близко застучали сапоги, кто-то склонился, опираясь на дуло мушкета, и дыхнул смесью водочного перегара и табака, да такой сильной, что у меня чуть слезы на глазах не выступили.

— Воды, горло пересохло, — сказал я и тут же всадил в него нож.

Забавно, в этот миг угрызения совести отступили на второй план. Убивая этого поляка, я не чувствовал ничего, кроме упоения фактом хорошо проделанной работы. Интересно все же устроена наша психика: когда резали голландского мастера, я места себе не находил, а тут преспокойно ткнул ножичком, и хоть бы хны. Будто так и должно быть.

Зарезанный поляк и пикнуть не успеть. Он аккуратненько сложился пополам. Я уложил его на травку, отобрал ружье, с удовлетворением отметив, что оно заряжено. Сабля убитого досталась Карлу.

Мы действовали бесшумно, не привлекая внимания. В глазах кузена зажглось радостное предвкушение.

Мы бросились на второго охранника. Он так ничего и не понял. Карл рубанул с такой силой, что отделенная от туловища голова запрыгала в траву будто мячик. Его оружие поделили между собой Чижиков и Михайлов.

Еще один бросок, и короткая ожесточенная схватка. Застигнутые врасплох поляки ничего не могли поделать. Я не хотел переполошить весь лагерь, поэтому не стрелял и орудовал только прикладом мушкета. Мощным ударом опрокинул здоровенного шляхтича, похожего на разбойника. Он упал на спину и больше не вставал. Навстречу выскочил высокий бородач с пистолетом. Я с ужасом понял, что он успевает выстрелить. Черное дуло уставилось мне в лицо, щелкнул взведенный курок. Томительный миг ожидания и... ничего. Осечка. То ли поляк не подсыпал на полку пороху, то ли заряд отсырел, но пистолет не выстрелил. Я перехватил мушкет за ствол, размахнулся и хорошенько врезал деревянным прикладом как дубиной. Клацнули зубы, брызнула кровь. Противника снесло будто ветром.

Мы крушили поляков, били, топтали, увечили. Пускали в ход все. Карл отчаянно рубился с двумя шляхтичами, умудряясь не получить при этом ни одной раны. Писатели ради красного словца любят сравнивать фехтование с танцем. Ничего подобного, сабельная рубка похожа только на себя и ничего более. Нет никаких па де де, есть только отчаянная воля к победе, дикая ненависть к врагу и трезвая холодная голова, помогающая опередить исход сражения. Всем этим Карл обладал в полной мере. Он решительно теснил врагов, выводя их из строя короткими стремительными движениями, практически неуловимыми для глаз.

Где-то поблизости бились другие гренадеры. Я только слышал предсмертные возгласы и хрипы гибнувших шляхтичей. Кто-то бросил мне в лицо слова проклятия. Я опустил на голову кричавшего мушкет, с хрустом проломивший основание черепа.

Откуда-то справа вынырнул Чижиков, он парировал удар сабли, предназначавшийся для меня, и нанес ответный укол, нанизав на острие клинка полноватого шляхтича с обезумевшим лицом.

— Будьте внимательней, пан сержант, — произнес гренадер и, не дожидаясь слов благодарности, ринулся вперед.

Я застрелил шляхтича, мчавшегося от шалаша, в котором ночевали командиры отряда, в горячке боя не сообразив, что мишенью послужил не кто иной, как пан Дрозд. Он мог благодарить небеса — смерть ему досталась быстрая и легкая.

Перебив всех сопротивлявшихся поляков, гренадеры наперегонки полетели к шалашу, чтобы захватить главного обидчика — пана Потоцкого. Тот стоял в гордом одиночестве, обнажив сверкающий клинок. Его окружили со всех сторон, но не решались начать атаку. Слишком грозным противником казался этот гордый шляхтич, несмотря на усталый и изнуренный ранами вид.

— Стойте, — властно произнес он и поднял левую руку. — Фон Браун остался должен мне схватку. Надеюсь, он держит слово чести.

Гренадеры прекратили смыкать кольцо вокруг шляхтича, вопросительно уставились на меня. Я понял, что кузен обязательно примет вызов, не тот у него характер, чтобы пренебречь обещанием.

— Что скажешь, брат?

— Не сомневайтесь, ясновельможный пан, — гордо выступил Карл. — Еще никто не мог упрекнуть меня в отсутствии чести. Я к вашим услугам.

Кузен поклонился. Потоцкий с усмешкой человека, которому нечего терять, опустил подбородок на грудь.

— Я рад нашему знакомству, барон, — с достоинством произнес шляхтич. — Вижу, мы оба ранены. Это уравнивает наши шансы на победу или проигрыш. Поединок рассудит, на чьей стороне правда.

Он сбросил с себя жупан и остался в белой, пропитавшейся кровью рубахе.

Противники стали в позицию.

— Готовьтесь к смерти, барон.

— Только после вас, ясновельможный пан.

— Начинайте, господа, — сказал я, отходя в сторону, чтобы не мешать поединщикам.

Дуэлянты сшиблись, раза два сухо лязгнули сабли, потом один из них упал, а второй устоял на ногах, при этом качаясь как дерево на ветру. Я увидел, что это Карл и удивился столь скоротечному сражению.

— Боже мой, как быстро!

— Боюсь, мой уважаемый противник был слишком истощен ранами, — тихо сказал кузен. — Не думаю, что мою победу можно назвать честной.

Лежавший на земле Потоцкий открыл глаза и с трудом шевеля губами произнес:

— Не надо корить себя, молодой человек, вы заслужили победу в настоящем бою.

Шляхтич закашлялся, каждое слово давалось ему ценой неимоверных усилий.

— В благодарность за ваш благородный поступок, открою вам маленький секрет: не стоит возвращаться к границе с Московией прежней дорогой.

— Почему? — спросил я.

— Вы обязательно наткнетесь на людей Сердецкого. С ними будет вся окрестная шляхта. Они задавят вас числом.

Потоцкий прекратил говорить и затих. Жилка на его шее перестала пульсировать. Лицо стало спокойным и безмятежным.

— Умер, — сказал Чижиков, снимая треуголку.

— И впрямь, как ему нагадали: от сабли, — хмыкнул я, вспоминая слова, сказанные одним из шляхтичей после первой дуэли.

Окружавшие место схватки кусты раздвинулись. На поляну высыпало несколько десятков лохматых мужиков. Среди них был и тот, что столь любезно одолжил нам ножик. Староверы, сообразил я. Они направили на нас рогатины, кое-кто целился из мушкетов. Мы были в плотном кольце и слишком устали, чтобы оказать сопротивление. "Патриарх" раскольников протиснулся сквозь ряды единоверцев и сквозь зубы процедил:

— Собаке собачья смерть.

Он внимательно посмотрел на меня, выражение на его лице вдруг из смиренного стало плотоядным. Старик хищно ощерился:

— Да и вам скоро небо коптить, чада заблудшие.

Глава 7

Раскольники отконвоировали нас к деревне. Мы шли на заклание, будто овцы, понимая, что впереди ничего хорошего — пытки да "огненное очищение", однако все были столь истощены, что не могли оказать маломальского сопротивления. Мужики скрутили нас в мгновение ока, я пробовал вяло отбиваться, но это закончилось тем, что меня огрели дубиной и сбили с ног. Не помогли ни шпага Карла, ни пудовые кулаки Чижикова, ни хитроумие Михайлова и ярость Михая.

— Зачем вы нам помогли освободиться? — спросил я у старца.

Тот по-заячьи пожевал губами и высокопарно изрек:

— Господь прислал вас, чтобы вы проучили чрезмерно возгордившихся ляхов, поэтому мы решили помочь вам довести столь богоугодное дело до конца. Община терпела от панов много мук и унижений.

— Так это же замечательно. Мы проучили поляков, отпустите нас хотя бы из чувства благодарности, — предложил я. — На небесах вам зачтется.

— Не слышу кротости и смирения в словах твоих. Чую дух непокорный, злой. Вознесите молитву, Господу, чтобы принял ваши заблудшие души, а о прочем и думать забудьте.

— Это вместо "спасибо", — хмыкнул я. — Перебили нашими руками обидчиков, а как отвечать перед другими панами станете? Приедут искать Потоцкого, обязательно приедут, не последний человек, чай, в Речи Посполитой, спросят: "куда подевался?"

— Как спросят, так и ответим. Объясним, что сеча была промеж ляхами и людьми залетными, непонятными. Что осталось от тех и других, покажем, — пряча в бороде усмешку, пояснил старец.

— Много ль от нас оставить хотите?

— То не твоя забота, грешник.

— Бороду бы тебе выдрать, козлу старому, — раздувая ноздри, прошипел Чижиков. — Нашел грешников. На себя посмотри, сивый!

— Ты что глаголешь, ирод? — вроде даже обиделся главный раскольник.

— Правду глаголю. В воду на отражение свое глядеть не страшно, старче? Или она сразу красной от пролитой крови становится?

— Вот оно как, — с видом заправского доктора покачал головой старец. — И вправду, неладно с вами. Гордыня окаянная полезла! Спасать надо ваши души темные, пока не поздно.

Я печально вздохнул, представляя эти методы спасения.

— Может, покормите нас? Со вчерашнего дня крошки во рту не держали... — наивно спросил Михайлов.

— Токмо о чреве своем да о плоти греховной помышляете?! — сплюнул старец и ушел.

— Стоило спрашивать? — усмехнулся я.

Михайлов пожал плечами:

— Так я ж из того разумения, что люди мы христианские, не католики, чай. Зачем нас голодом морить?

— Святая простота! Будут они ради нас в расходы входить.

— Разве что березовой кашей попотчуют, — внес свою лепту Чижиков.

Нас заперли в большом амбаре без окон, заложили ворота дубовыми брусьями, поставили в охрану здоровенного сторожа комплекцией похожего на армрестлера. Руки вязать не стали, что ж, и на том спасибо.

В кармане обнаружились маточники. Похоже, поляки при обыске не догадались, что это такое, а раскольникам и вовсе не было до них никакого дела.

— Как думаете, господин сержант, здесь палить будут али как? — как-то отстраненно спросил Чижиков.

Мне показалось, что он уже смирился с неизбежностью смерти.

— Сомневаюсь. Уж больно постройки добротные, чтобы на нас переводить. Раскольники — народ хозяйственный, зря имущество портить не станут. Скорее всего, есть у них особые избы для провинившихся, там и жгут, а потом на пепелище заново отстраивают. Сейчас приготовят все и в гости позовут. Михайлов, заберись повыше, посмотри — может, чего увидишь.

— Слушаюсь, господин сержант, — юркий гренадер полез почти к самой крыше и, усевшись на поперечной балке, как курица на насесте, сообщил:

— Я тута щелочку проковырял, через нее маненько рассмотреть можно.

— Докладывай, — приказал я.

— Поодаль от всех домов изба стоит какая-то, низенькая, рубленная. Чей-то возле нее народ суетится: солому носят да смолу вроде. Бабы, старухи, детишки... Всех припрягли.

— Понятно чего народ суетится, — поморщился Чижиков. — Гарь устраивают. И охота же людям...

— Так то не люди, то вера такая! — в каком-то философском угаре бросил Михайлов.

— Вера... Что же за вера такая — человеков в геенну огненную живыми бросать?! По виду и не скажешь, что людоеды энтакие.

— Брат, нас и вправду хотят сжечь? — недоуменно спросил Карл.

Бедолага, где ж ему знать, что в России всегда все очень серьезно. Если война, так до последней капли крови, если драка, так до смерти. Не любит наш народ полумер и полудействий.

— Угу, в полном соответствии с фольклорными традициями. На Руси ведь как заведено: одних напоят-накормят, в баньке напарят, а других пустят на золу, ценное удобрение в народном хозяйстве. Как карта выпадет.

— Неужели нельзя переговорить с ними, объяснить, что они поступают бесчеловечно?

— Увы, дорогой кузен. Нас просто не станут слушать. Этот сивый дедок давно уже все решил, а остальные ему в рот смотрят. Боюсь, не поможет даже высокое ораторское искусство.

— Я солдат и не собираюсь дешево продавать свою жизнь. Неужели мы позволим этому мужичью без боязни творить столь черное дело?

— Какие будут предложения? На помощь Бэтмана или Железного человека я бы не рассчитывал.

— О чем ты, Дитрих? — удивленно заморгал кузен.

Я досадливо прикусил язык, вот уж воистину не вовремя развязался.

— Да так... вспомнились кое-какие герои из былин. Карл, я сам ломаю голову над ситуацией, но ничего пока придумать не могу. Ясно одно: делать отсюда ноги и как можно скорее. Когда нас загонят в ту уютную избушку и запалят потолок и стены, будет поздно. На люк, ведущий к подземному ходу, я бы не надеялся.

Дверь вдруг распахнулись, на порог вступил щупленький мужичок в суконном колпаке, надвинутом чуть ли не на самый нос.

— Утекайте, господа хорошие.

— Чего? — я схватил мужичонку за грудки, рывком подтянул к себе.

От резкого движения колпак свалился. Я увидел длинную косу, испуганные глаза, свекольные щеки, приятный носик, пухлые пунцовые губки и от неожиданности опешил.

— Баба! — ахнул Чижиков.

— Сам ты баба. А ну не замай, — девушка выскользнула у меня из рук. — Уходите из анбара, пока раскольники не опомнились.

— А сторож как?

— С ним дядька Федяй расправился. Он у меня хваткий, — похвасталась нежданная гостья. — Подошел поближе, дал колотушкой по лбу. Мужик хучь и здоровый попался, а все одно с копыт на землю — брык! Закатил глазки и не шелохнется.

— А ты кто такая будешь, красавица? — заинтересовался Чижиков.

— Неужто погорельцев с большой дороги не помните? Тех, кто добром за добро отплатить хотел? — удивилась девушка.

Я вспомнил незадачливых грабителей, устроивших нам засаду по пути из Новгорода в Псков — дядьку с племянницей, которая, стоит отметить особо, весьма недурно стреляла из охотничьего штуцера.

— Припоминаем.

— Ну, раз так, нечего баклуши бить. Дуйте отседова, да поскорее.

— Какая ты грубая! — улыбнулся я.

— А какая есть, — гордо ответила разбойница.

— Теперь вижу. Лучше скажи в какую сторону бежать?

— А вы за мной ступайте, у нас и лошадки приготовлены. Дядя, как заправский цыган, из табуна их увел. А о седлах я позаботилась.

— Оружие у вас есть?

— Чего нет, того нет.

— Ладно, и на том спасибо.

Мы осторожно выбрались из амбара, задами пробежали к выступающему подлеску. Там, привязанные к деревьям, стояли лошади.

— Где твой дядька? — спросил я.

— Скоро будет, — усмехнувшись, заверила разбойница. — Шороху у раскольников наведет и объявится.

— Чего он удумал?

— Экий вы право нетерпеливый. Обождите чуток, все сами увидите.

Сначала мне показалось, будто вся деревня озарилась огнем, но потом дошло — это вспыхнула небольшая избушка, находившаяся в отдалении, о которой говорил Михайлов. Пламя было ярким и сильным. Оно жадно пожирало деревянный остов дома. К небу летел сноп искр.

— А ведь это для нас готовили, — истово перекрестился Чижиков. — Чудом убереглись. Господь не позволил.