Устинья, дочь боярская-2. Выбор

Устя на него смотрела, прищурилась только странно...

— Нет, ничего не осталось.

И на секунду отвернулась, слезинку смахнула.

Устёна.

В черной своей жизни она так думала — услышать бы, да и помирать можно. А сейчас услышала — и дальше жить хочется. А вдруг еще раз — назовет по имени?

— Точно?

— Уверена, государь. А хотя...

Устя задумалась, и серьезно.

— Устёна? — напомнил о себе Борис минут через пять.

— Я вот о чем размышляю, — призналась девушка. — Когда еще во дворце дрянь эта... а как увидят, что ошейник порван?

Бориса аж заколотило.

Только что дышал он полной грудью — и словно наново его стиснуло, сдавило... страшно! Опять себя утратить? Умереть лучше!

— А и в рощу... доедешь ли? Пустят ли? Илюшка на подъезде чуть в обморок не упал, повезло — рядом уж был. А с тобой как что случится?

Борис долго и не раздумывал.

— А поедешь со мной? Устёна?

— А... когда?

— Вот сейчас и поедем.

Устя кивнула. Потом спохватилась, за голову взялась...

— Родители. Федор. Ой, мамочки!

Борис разве что фыркнул весело.

— Думаю, и родители твои заняты, и Федор сейчас где-то в углу страдает, и поделом ему.

— Почему? Ой... — сообразила Устя.

— Именно. Ты ж не думаешь, что просто так, без пригляда здесь очутилась?

— Федор то устроил?

— Или он, или люди его — могут они любую подлость ради хозяина своего утворить.

Устя только зубами скрипнула.

Ох, что б она сделала, и с Федором, и с людьми этими... нехорошими.

— И верно, не в радость тебе Федька, а ему того и не видно, дураку.

Устя только руками развела.

— Не кручинься, Устёна, найдешь еще радость свою, а пока — идем. Тут ехать недолго, да и конь у меня отдохнул — влет домчимся.

Устя отказываться и не подумала.

Честь девичья?

Что отец скажет?

А волновало ее это год назад? Или в ту черную ночь волновало, когда она в темнице монастырской сидела, с жизнью прощалась? И не плакала, не горевала о жизни своей законченной, потому что за гранью могла Бореньку встретить. Увидеть его хотя бы, уж о том, чтобы коснуться — и не мечтала даже. А сейчас — рядом он.

И рука ее в его ладони лежит, уютно, спокойно так, уверено, и поедут они вместе, на одном коне...

Отказываться?

Да она в той, черной, жизни все бы отдала за минуты эти. И корону, и Федора, и все, что было у нее... и о каких-то глупостях говорить?

Уж придумает она, что делать, чтобы ей ущерба не было. А сейчас действовать надобно!

* * *

Федор в шатре сидел, напивался угрюмо.

Да, именно в шатре.

Для торгов деревянные прилавки сбили, а как выпить чего, или посидеть — шатры узорные поставили. Купцы на такие дела горазды.

Опять же, шатер расставить несложно, да и свернуть не тяжко. Поставил внутри жаровню, лавки-столы на скорую руку сколотил, на землю доски бросил, вот и ладно. Непривередливы на гуляньях люди, лишь бы выпивка покрепче была.

Тут его Михайла и нашел. Заглянул вина с пряностями купить для Аксиньи, сбитня ей, видишь, не захотелось, слишком простонародно, а она вся утонченная такая, аж искрится! Дура, ломака, кривляка веснушчатая! Тут и царевича заметил.

— Царевич?

Федор на него посмотрел зло.

— Чего тебе?

— Как... тут ты? А Устинья Алексеевна где ж?

Михайлу понять можно было. По доброй воле он в затее Истермана поучаствовал, сам за подворьем Заболоцких последил, и Руди знать дал, когда и как поедут они за город...

К чему?

А вот! Чтобы Федор с Устиньей вместе побыли. Истерман-то планировал так, что Федор ему за то обязан будет, а Михайлу иное вело. Не дура ж Устинья? Нет, конечно. Умная она, редко такое бывает. Обычно как баба красивая, так разума ей и не досталось, а тут... и языки она превзошла, и собой хороша, и добра... вот и дать ей на Федора Ивановича посмотреть поближе!

Пусть полюбуется, какую пакость ей в мужья прочат, авось потом и к Михайле ласковее будет!

Будет-будет, как от Федора он ее избавит, так благодарности ему и хватит, для начала, а любовь, глядишь, и потом придет.

Вот и порадел Михайла.

И братца отвлекли, и родителей, и сестрицу завистливую — оставили голубков наедине.

Получите!

Вот он, голубь-то сизокрылый, весь клюв уже в вине намочил, да хорошо так. А Устинья где ж?

— Твое какое дело, холоп?! — прогневался вдруг Федор. — Прочь поди!

Еще и кружкой запустил в Михайлу.

Понятно, не попал, еще того не хватало, но... делать-то дальше что?

А впрочем, недолго Михайла и сомневался.

Кружку поднял, встряхнул, на стол поставил.

— Прости, царевич, виноват. Налить тебе еще?

— А налей!

Михайла и послушался. А что в вино то крупица сонного зелья упала... Федор и не заметил. Пусть его!

Добиться от дурака чего полезного не выйдет, ну так хоть положить его где потише, да не беспокоиться. А самому потихоньку Устю поискать.

А если...

Зрелище задушенной девушки с рыжей косой так перед Михайлой четко встало, что бедняга аж споткнулся.

А ежели...

Тогда следующим в кубке яд окажется, и никак иначе!

Ах я дурак!

* * *

Устя как и не на коне ехала — она бы сейчас и на крыльях полетела от счастья, птицей в небе закричала бы, крылья раскинула, мир обняла...

Счастье?

Да, и такое оно тоже — счастье.

Когда рядом любимый мужчина, когда обнимает он тебя, осторожно так, в седле придерживая, а ты на грудь его облокачиваешься, запах его чувствуешь, невыразимо родной, дыхание ощущаешь...

Век бы так провести! И то мало будет!

Молчали оба. Не так уж удобно и разговаривать, когда конь по дороге летит, тут и ветерок, и снег, и движение...

Да и не нравилось Борису разговаривать на ходу, а Устя просто молчала и тем счастлива была. Не расплескать бы мгновения эти! На всю жизнь сберечь!

Вот и роща замаячила... Борис в седле пошатнулся.

Мигом Устя к нему повернулась.

— Что?

— Дурно как-то...

— Может, спешиться?

— Справлюсь я. Сама держись, — Борис коня пришпорил.

Нарастала дурнота. Но это ничего, это преодолеется...

Не справился.

И, уже теряя сознание, знал, что Устя перехватывает поводья — и кричит что есть сил, зовет Добряну.

Не знал только самого важного.

Ей — ответили?

* * *

— Что?!

Истерман едва гадюкой не зашипел, как Михайла отыскал его, да о случившемся рассказал.

— Что ж ты его не расспросил, сукин сын?

За мать Михайла не обиделся, все одно он Истермана убьет, ответил вежливо.

— Это тебя он послушать может. А меня прибил бы, вот и весь разговор.

— Я бы его расспросил...

— Когда б он до того не нажрался по-свински.

С этим спорить было сложно, Истерман только рукой махнул.

— Ясно мне. Так... покамест не знаем мы, что случилось, Заболоцких занять надобно. Боярина и супругу его я к себе приглашу. А молодняк куда бы деть, где они сейчас?

— Братец их невестой занят. Когда б им чего интересное показали, в самый раз пришлось, а Аксинью я займу.

Хотелось Михайле побегать и Устинью самому поискать, сейчас и побежал бы, да... нельзя внимания привлекать! Никак нельзя! Руди по-своему рассудил, кивнул согласно. Чего ж к мальчишке не прислушаться, хоть и молод Михайла Ижорский, а не дурак.

— Я сейчас Якобу скажу, пусть он Ильей займется. У него несколько купцов знакомых есть, вот, пусть свозит их с невестой, подарки какие посмотреть к свадьбе.

— А искать Устинью?

— И это прикажу. Ох, Федька-Федька, что ж ты так...

У Михайлы и вопроса такого не возникало.

Что ж он?

Вот уж неинтересно! И думать о том не надобно, убить — и пусть его! Господь разберется, что он, кто он, зачем... а Михайле не до того, ему б Устиньюшку найти.

— А, да. Еще сестра одна... Адаму ее передай. А сам людей порасспроси, понял? Все ж Адаму с бабами привычно, а тебе ответят там, где ему не скажут.

Что Истерман не дурак, Михайла и раньше знал. Жаль только, что сволочь. А, все одно — убивать придется, чего на мертвеца-то обижаться?

* * *

Устя на коленях перед Добряной стояла, глазами беспомощными смотрела.

Волхва сейчас тоже на коленях в снегу, царя лечила. Постепенно, по капельке, отпаивала его соком березовым, и так же, по капельке, силу Живы вливала.

— Права ты, Устюша, тут и приворот, и силу с него тянули, и еще что-то было, уж и не понять, что именно.

— Я словно проволоку рвала, так больно было, до сих пор руки толком не чувствую.

— Потом я твою руку посмотрю, но сразу скажу — не будет легко и приятно, очень мощное заклятие ты порвала, может, и рука онемеет, или еще какие последствия будут.

— Пусть будут! Только бы приворот порвался, на нем не осталось ничего черного... не осталось ведь?

— Не осталось, все ты разрушила, вижу я след — давний он, въелся уж накрепко. Нет, не как у Ильи твоего — там аркану не больше года было, да и кровь в вас другая, старая. На вас такое не накинешь...

— Так ведь Боря... от государя Сокола он!

— А волхвы у него в роду были? То-то и оно, человек он, самый обычный, без нашей крови в жилочках, его и оборотать легче, и вылечить тяжелее, в вас-то сила течет, другую силу как родную принимает, а с ним покамест разберешься еще. Сильный, умный, упрямый, а все ж только человек. Что Илья с себя стряхнул, ровно водичку, то государю отзовется еще.

— А... мог он потому и детей не иметь?

— Еще как мог, Устяша! Умничка ты! Вот что там еще-то было! Бесплодие! Сколько ж лет я такого не видела? И не упомнить сейчас!

— Сколько?

Борис все слышал отлично, только говорить трудно было. Но в себя он пришел, как отпаивать его начали, и теперь лежал, слушал разговор меж двух волхвиц, гневом лютым наливался.

Удавка?

Бесплодие?

Ох, доберется он до колдуна, на другом месте ему ту удавку затянет... для начала! Не любил Боря людей мучить, да некоторых... не казнь это! Это землю чище сделать!

— Уж лет пятьдесят, как бы не больше, и не припомню сейчас такого, думала, вовсе это умение утрачено. Пришел ты в себя, государь? Ну так и не тревожь девушку, глаза открывай.

И открыл, и сверкнул ими так, что страшно стало.

— Бесссплодие?

— В числе прочего. Давний уж аркан, а может, и два заклинания так меж собой переплелись, не ведаю. Чудом Устя с ним справилась, могла б и сама погибнуть, и тебя убить. Кто другой так и сорвался бы, да у Устиньи дар редкий.

— Да?

— Уж ты поверь. Дано Устинье, кровь в ней пробудилась. Я б такое и не порвала, поди. Может, за три дня, за пять дней. Давний то аркан, хорошо въелся, сжился ты с ним. На крови заклинание делали, старались, душу вкладывали.

— Вот даже как... а кто делал? Про то узнать нельзя?

— Как я тебе спустя столько времени узнаю, там, небось, уж и следы последние стерлись, расплылись! Мужчина то, женщина — неведомо мне. Может, лет пятнадцать тому накладывали, может, еще и пораньше, ты б еще про времена государя Сокола спросил.

— Пятнадцать... я только на трон взошел, только венец надел.

— Тогда тебя и окрутили, видать, а то и еще пораньше. Думай, кому такое выгодно было, да рядом врага ищи, такое издаля не сделать, кровь твоя нужна, волосы, а то и другое чего.

— Никак ты помочь не можешь? Хоть бы зацепку какую, хоть намек — кто?

— Не смогу я, государь, хоть голову снеси. Давняя волшба, слишком давняя. Тут и в воду не поглядишь, и не спросишь — следы уж стерлись. Время назвала, а дальше как — сам решай.

Дураком Борис отродясь не был, и в невежестве своем признаться не стыдился.

— Почему раньше никто такого не увидел? Ежели давно это во мне? На мне?

— А кто, государь? Сам подумай, чтобы такое приметить, почуять — волхва нужна или волхв. Часто ты с таким, как я разговариваешь? Мало нас... да и во дворец нам сейчас ходу нет, кто бы допустил меня — до тебя?

Воображение у Бориса всегда хорошим было. Представил он, как идет по палатам царским волхва, и как на пути ее встает Макарий... то-то визгу было бы! То-то шума!

А самому ему в рощу и мысли не возникало приехать. К чему?

Что он тут позабыл?

— То-то же, государь. Мало нас, может, и еще меньше останется. Колдуны такое не видят, не дано им, ущербный у них дар. Священники ваши? Для этого не просто верующим быть надо, тоже кровь нужна, способности кое-какие.

— Разве?

— А как ты хотел, государь? Таланты есть, бесспорно, но чаще кровь от крови ниточку тянет. Устя от своих предков что могла взяла, вот и полыхнуло в ней. Случится у какого-нибудь священника вашего волхв в роду — и в нем кровь полыхнет, только молиться он другому будет. А видеть — увидит, хотя и не поймет, что с ним происходит. Но ведь единицы таких-то! Или, когда от Бога вашего такое приходит... то истинный святой быть должен. Видывал ты таких?

— Нет.

— То-то и оно, государь. Это ж не порча, когда ты сохнуть начинаешь, не болезнь какая, это с тебя по чуть-чуть потягивают... тем аркан и страшен, что заметить его нельзя, считай. А вовремя не распознаешь — и не помогут потом даже святые ваши. Аркан же, потому так и назван. И силу по нему потянуть можно, и затянуть его в любой момент, удавкой сделать, с шипами на горле — видел, небось, такую? И не выжил бы. И снять его в миг единый не получится — это уж Устинья талант, и то — сколько ей еще заплатить за такую вольность придется?

— Заплатить?

— Рука двигается?

Устя пальцами пошевелила. Те еще белые были, и кровь под ногтями запеклась, такое снегом не ототрешь, водой отмывать надобно. Но двигались исправно, хотя и чувствовалась покамест плохо. О том Устя и сказала.

— Двигается.

Добряна еще раз руку посмотрела, головой покачала, подумала.

— Может, судороги еще будут дней десять, может, чуть больше потерпеть придется, но потом восстановится. А больше такого не делай без подготовки, поняла?

— Обошлось же. И рука восстановится.

— А у кого другого и отсохнуть могла. Легко. Может, сила твоя тебя оберегла, сама знаешь, непростая она у тебя. Да только больше не рискуй так.

Тут уж и Борис поежился.

— Страшно.

Устя кивнула. Сила, да.

Может, потому ей с рук и сошло, что умирала она уже? Окончательно умирала, с жизнью простилась. Вот и аркан ей поддался? А кому другому мог и не отозваться, и сорвать бы его не удалось. А все равно, она бы и еще раз так поступила! И сорок раз!

Ее любимого удавкой душить?

Дайте только до врага добраться, горло перегрызет! Руки отсохнут — так зубами обойдется!

— Умному человеку всегда страшно бывает, только дурак ничего не боится.

Страшно Борису было не просто так.

— Про беду вы сказали. А вот дальше как? Могут меня еще раз так оборотать?

— Могут, — не порадовала его Добряна. — И про то, что сброшено заклятье, знает уже ведьма или колдун... кто уж накладывал. Силы-то он теперь с тебя, государь, не получит.

— Хуже чувствовать себя будет? Али что?

— Да нет... можно восьмериком карету запрячь, можно четверней... ехать-то все одно будешь. Когда такие арканы в палатах твоих набрасывают, да не на одного человека... хорошо у тебя там, государь! Вольготно нечисти всякой!