Планета-мечта

Он стоял, а ветер метался вокруг, подхватывая зеленые капли. Кровь исчезала без следа, словно растворялась в мятущемся воздухе. И тогда народ счел, что братание состоялось. И все оставили побратимов одних — крылатого с крылатым. И травы метались на ветру вокруг потерявшего сознание торона.

А потом, на закате, маленькая сестренка пришла и села рядом с братцем. Ветер путался в темных прядях. Она сидела и смотрела, как садиться алый солнечный диск — в темную траву, и кажется, даже ждала, что трава не выдержит такого обращения и вспыхнет. Девочка немного боялась. Но солнце гасло, словно садилось не в траву, а в море. Торон пошевелился. Когтистая лапа взялась за тоненькую ручку ребенка; зеленая кровь пачкала нежную кожу, но ни он, ни она не обратили на это внимания.

Темнело. Кровь торона светилась в темноте — на коже ребенка, на земле и траве. Алый, на полнеба закат угасал, словно угли костра, изредка вспыхивая огненными искрами. И уже в полной темноте торон поднялся, и рука в руке пошли они с маленькой сестренкой по холодной и мокрой от вечерней росы траве. Ветер все не успокаивался, он метался вокруг, и шелест травы сливался в один странный и тоскливый звук ночи. А потом, подхватив ребенка под мышки, торон взлетел.

Девочка пискнула и затихла. В прозрачной чистейшей тьме летели они, и травы шелестели под ними, переливаясь на ветру, а вверху, в бесконечном небе, зажигались бледные звезды. Сердечко девочки стучало как безумное; ветер бил ей в лицо, отбрасывая волосы со лба. Ей хотелось закричать, завизжать во весь голос, чтобы хоть как-то выразить свой восторг, но она не смела. Свернувшись, словно котенок, в когтистых лапах торона, она летела над бушующей степью, и глаза ее блестели в свете звезд.

7. Дневник-отчет К. Михайловой.

Алатороа, Рамены, день третий.

...Мы остановились в деревне под названием Рамены. Деревня довольно большая, не меньше полутысячи дворов. Дома здесь большие, бревенчатые, многие поверх сруба обшиты досками, заборы высокие, центральная улица замощена булыжником, словно в городе. В округе лесов нет, но это уже лесная зона. На горизонте виднеются уже горы Лоравэя (что бы там ни говорил Михаил Александрович, но такое произношение мне нравиться больше, чем более правильное, по его мнению, Лоравэй). Узкая такая, синеватая полоса; по-моему, там растут леса, но я не уверена, этих гор я никогда не видела, только вот так, издалека. Занимаются в деревне только земледелием и скотоводством, вокруг — сплошные поля, засеянные какими-то злаками; ровная темно-зеленая зелень. В деревне есть Дом Сказаний, и Стэнли и Михаил Александрович в восторге....

Мы поселились в нескольких домах на одной улице. Дома здесь большие, в доме, где поселили меня, Стэнли, Михаила Александровича и Эмму Яновну (они с Михаилом Александровичем давние друзья и разлучаться не желают, чуть ли не под ручку всюду ходят), семь комнат, сени, кухня и еще на чердаке кто-то живет. Здесь живут так называемыми большими семьями, несколько поколений вместе. Внутри дом темный, неуютный, хоть и висят всюду расшитые полотенца, на чисто выскобленном дощатом полу лежат косо брошенные пестрые половики. В горнице стоит большой и длинный стол, две некрашеные скамьи, табуреты, большая печь в изразцах и два огромных, потрясающих воображение своими размерами, старых темных сундука, покрытых темной непонятной резьбой. Подворье громадное, сплошь сараи, коровники, амбары, черт знает что еще. Временами мне здесь грустно и скучно; крестьянский быт вовсе не то, что может принести мне вдохновение. Иногда мне это кажется совсем странным — жить так, как живут эти люди. На одном месте. В большой семье. Со своим хозяйством. Конечно, умом я понимаю, что большинство людей живут такой, более или менее сходной с этой, жизнью, но... сама я не живу так и никогда не жила. И всякий раз, близко соприкасаясь с такой жизнью, я испытываю почти недоумение. В общем, мне здесь не нравиться.

Старший в этой семье высокий и крепкий старик, почти совсем лысый, светлоглазый. Лицо его, гладкое, темное, чисто выбритое, кажется лицом мужчины лет сорока, ну, пятидесяти, на самом же деле говорят, что ему исполнилось уж девяносто два. Жена у него маленькая и сухонькая, седая-седая, но вчера я слышала, как она отчитывала невестку в огороде: голос у нее резкий и пронзительный, а уж как она тычками в спину погнала перепуганную невестку, здоровую румяную девушку, в дом.... Вечером вся семья собралась ужинать в горнице, за большим столом. Мужчин было человек десять, все молодые крупные мужики, русоволосые, бородатые, в домотканых белых рубахах. Женщины сидели между мужчинами, в платках и пестрых кофтах, две перепуганные девочки, босоногие, в синих простеньких платьях, подавали на стол. За столом было весело и шумно, лишь старик сидел молча и хмурил брови, когда раздавались взрывы здорового хохота. На душе у меня от этой картины тало совсем невесело, я поторопилась уйти....

...Наш проводник сидит во дворе, подальше от нас. Ему явно неуютно в любых зданиях, даже в бревенчатых домах. Он сидит сейчас на скамье возле забора, на ней по вечерам выходят посидеть хозяева. Я видела их вчера, хозяин, худенький мужичок с темным морщинистым лицом, сидел, степенно сложив руки на коленях, его жена и две дочери, все полные и румяные, сначала грызли семечки тыквы (здесь тыквы растут красные, их явно завезли с Рио-то; хороший повод для Куна почувствовать легкую дозу ностальгии, жаль, что он с нами не поехал). А потом женщины пели. Михаил Александрович все бродил поблизости с диктофоном в руках, пытаясь выбрать место для записи.

Проводник наш меня очень интересует. Он, и правда, очень странный. Он сидит, опустив по обыкновению голову, а вокруг бродят куры, не обращая на него ни малейшего внимания. Никто до сих пор не знает ни что он ест, ни где он спит. Он исчезает куда-то ночью и возвращается с рассветом. И сторониться нас.

Я не удержалась-таки, вышла из дома и присела на скамью рядом с ним. Одна штанина у него была разорвана до колена, на ноге красовался большой кровоподтек. Я хотела спросить его, что случилось, но не решилась. Он и так ведет себя словно дикий кот. Погода сегодня неустойчивая, то дождь, то неожиданно жаркое солнце, и все испаряется, духота стоит невыносимая. Я сидела рядом с ним, а тучи постепенно скрывали солнце и, наконец, скрыли совсем. Стало прохладно. Ветер налетал порывами, то вдруг ударит, то стихнет вдруг.

— Начинается дождь, — сказала я, когда первые капли упали на утоптанную землю двора, — Пойдем в дом, не будешь же ты сидеть здесь под дождем.

Он вдруг вскочил, словно безумный, его черные глаза сверкнули сквозь свисающие на лицо волосы, и он бросился в дом.

Когда я вошла, он сидел возле печи, в самом углу, откинув голову. Лицо его было почти не скрыто волосами, но оно оказалось настолько грязно, что черт было не разобрать. Глаза его были закрыты.

Я принесла ему тарелку с горячей кашей, просила его поесть, но он лишь покачал головой. Сидел он, весь как-то сжавшись, словно дикий зверь, попавший в клетку.

После обеда мои, так сказать, сожители собрались в Дом Сказаний, и я потащилась за ними, сама не знаю зачем. Такие уж они люди.... Стэнли пытался шутить, смешить меня, только мне было не очень весело. Эмма Яновна, в черных брючках и свободном легком свитере длиной до колен, шествовала под руку с Михаилом Александровичем. Они болтали о чем-то о своем. Эмма Яновна все-таки поразительная женщина. По грязной деревенской улице, в обычной походной одежде, она умудряется идти с таким видом, словно по роскошной зале в бальном платье, в жемчугах; и главное — все окружающие тоже почти видят эту залу, платье, расшитое золоченым кружевом, жемчуга, обвивающие ее шею. Так-то. Этому не научиться нигде, с таким талантом нужно родиться.

Дом Сказаний стоял на соседней улице. Это был большой бревенчатый дом за высоким зеленым забором, с крышей, выкрашенной охряной краской. Михаил Александрович отворил невысокую калитку в воротах и прошел во двор. Мы вошли за ним. Хранитель Дома Сказаний стоял в дверях, боком к нам, уперев локоть в дверной косяк. Это был невысокий седенький человек в темной куртке с неподходящими по цвету заплатами на локтях. Услышав шум, он оглянулся на нас и сбежал с крыльца. У него было худое, темное, сильно морщинистое лицо, светло-светло-голубые, словно выцветшие глаза и широкий рот, придававший внешности этого человека что-то странное. Поговорив с Михаилом Александровичем, хранитель пригласил нас внутрь.

В Доме Сказаний сейчас днем было темно и пусто. Эмма Яновна, Стэнли и Михаил Александрович остановились с хранителем возле небольшой двери, отделявшей общественное помещение Дома от комнат, где и жил хранитель. Дверь было приоткрыта, и оттуда сочился слабый свет.

Я ходила по темному помещению, разглядывала бревенчатые стены, сооруженную из досок сцену и длинные, из половых досок сколоченные скамьи для зрителей. Обстановка была грубая, словно бы временная, однако ж стена за сценой обшита была деревянными панелями с потемневшей, старой, но все же изумительной по красоте резьбой. Нагулявшись по этому не слишком привлекательному помещению, я подошла ближе к говорившим.

— И что у вас в репертуаре? — спрашивал Стэнли.

— Есть прекрасные варианты "Песни о странствии", — начал было хранитель с оживившимся выражением худого морщинистого лица, — сейчас у нас есть один молодой человек с прекрасным голосом.... Ну, да ладно, — неожиданно оборвал он сам себя, видно, вспомнив о судьбе воронов, — Есть еще новые сказания, — продолжал он уж без того оживления, — мой помощник привез их с южного материка в том году. Очень своеобразные. И по содержанию, и по поэтике....

— Простите, где вы учились? — влез вдруг Михаил Александрович, видимо, чувствуя себя забытым в этом разговоре и для того задавая ненужный и неуместный вопрос, чтобы показать только, что и он участвует в обсуждении. Каверину явно скучно было это обсуждение, но и просто молча стоять рядом ему показалось неуместно.

— У Ловата, — коротко бросил хранитель и продолжал говорить о сказаниях, — На юге весьма оригинальные сюжеты, да и жизнь там совсем иная. Вам, я думаю, интересно было бы послушать. Или вот, например, сказание о проклятой семье. Вы еще не слышали? Это написал один из студентов Альверденского искусственного (он имел в виду Альверденский университет искусств). Говорят, это история его семьи. Есть уже и прозаический, и поэтический варианты. Очень талантливо, талантливая нынче пошла молодежь... — он снова осекся. Всюду были запретные темы, о чем ни заговори.

Прикусив губу, я подумала вдруг, что, пожалуй, этот человек должен ненавидеть нас. Не зря так он прерывает свою речь, словно не дает прорваться настроению. Как же все нас должны ненавидеть здесь! Не крестьяне, не горожане, нет, не те — обыватели, но те, кого в иных местах зовут интеллигенцией, элита, объединенная магическими искусствами. И этот человек в заплатанной куртке, он ведь тоже маг, не зря учился он в одной из самых престижных магических школ. Хранители Домов Сказаний такие же полноправные маги, как и те, кто читает заклинания и занимается прочими вещами. Сказание — это ведь тоже магия, и некогда на Земле об этом знали. Скандинавы, по крайней мере, знали. Был у них такой бог по имени Один, который добыл мед поэзии.... Сила слова велика, в этом сходятся представители магических сословий всех планет, будь магия, которой они занимаются, подлинной или мнимой.

Впрочем, теперь я думаю — есть ли мнимая магия, кто рассудил, мнимая ли она? Откуда во мне некогда бралось это высокомерие? Казалось бы, мне, координатору, не пристало огульно так судить; ведь кому-кому, а нам известно, что все во Вселенной вовсе не так однозначно, как кажется иной раз людям, не выходящим за рамки своей устоявшейся жизни. Теперь я думаю: магия всегда есть магия, но, как и всякое природное, она тиха и незаметна. Так действие лекарств наглядней и быстрее, чем действие травяных отваров, однако ж и они тоже действуют, и действие их мягче и меньше вредит организму. Так же и магия. Быть может, все эти наговоры, нашептания, заклятия имеют силу, но действуют они исподволь, незаметно....

Смешно, как человек замыкается в своем мироощущении, даже не в том, чего он сам достиг, своим умом и сердцем, а в том, что ему внушили с детства. Целый год я прожила среди шаманов, сама черт знает чем занималась, да только.... Разум мой закостенел в обывательских представлениях о жизни, даже странно чувствуешь себя, узнав о себе такое. Впрочем, шаманизм — это не магия, они отличаются примерно так же как детские рисунки и картины гениальных художников. Обращаются они к одним и тем же силам, но между художником и красками стоят техника, талант, многолетний опыт — словно защита от красок и кистей. Так и магия. А шаман, он один на один с природными силами, ничем не защищенный от них, и они хватают его, бросают его, носят в своей бесконечной мощи. Маг обращает силы эти себе на службу, шаман же отдается им сам. Страшная это, в общем-то, штука. Даже в воспоминаниях страшная. Сколько раз я сама танцевала в священной ярости, с копьем или боевым шестом в руках, отдаваясь на волю этих сил. И в те минуты — вот что самое страшное! — я теряла себя; в те минуты, когда я танцевала на алых, нереальных камнях, нагретых беспощадным солнцем, не было уже ни координатора второй степени, ни той девочки, что ходила некогда по прозрачным улицам веганских городов, ни маленькой Ра, что обнимала когда-то за шею Царя-ворона. Была только На-гои-тана, отшельница священной ярости, босоногая маленькая женщина с короткими волосами, к жилищу которой не смели приближаться ни люди, ни звери....

Михаил Александрович, наконец, совсем заскучав, вышел на улицу, оставив Стэнли и Эмму Яновну договариваться с хранителем. Помедлив немного, я вышла вслед за ним.

После темного помещения выйдя на яркое солнце, я почувствовала себя так, словно вышла из небытия в жизнь. Облака, стоящие на ярком, голубом, низком небе, не закрывали солнца, и свет его заливал все вокруг с беспощадной силой. Двор, на который я вышла, был пуст и вытоптан, без единой травинки, как и всюду в деревне. Желтоватая сухая земля была утоптана до каменной твердости, лишь за вытащенными и сваленными вдоль забора старыми, уже трухлявыми скамьями росли робкие лопухи, покрытые желтой летней пылью. Михаил Александрович, в зеленой куртке и светлых мятых брюках, с растрепанными седыми волосами, на вид мягкостью напоминавшими встрепанные волосенки двух-трехлетнего ребенка, стоял подле невысокого, в три ступени крыльца и ковырял носком ботинка твердокаменную землю. Я присела на темную от времени ступеньку и, подперев щеку кулаком, посмотрела на Каверина из-под челки. Ему это явно понравилось.

— Ну, что, Кристина? — сказал Михаил Александрович тем особенным, ласково-поощрительным тоном, которым обычно говорил со мной; таким тоном часто говорят пожилые профессора со способными и привлекательными студентками, и те, чувствуя, так и льнут к своим профессорам. И я, чувствуя, что нравлюсь Каверину, слегка кокетничала с ним, как студенточка с пожилым профессором. В сущности, такие отношения, никого не задевая всерьез, являются одним из очарований классического образования. И это не цинизм, я, правда, так думаю, и любая женщина, припомнив свои студенческие года, согласится со мной. Есть что-то совершенно особенно в том внимании, которое оказывает тебе пожилой и умный, с научными степенями человек, от которого, ты, к тому же зависишь, и который тебя обучает, с которым ты, быть может, разрабатываешь какую-то научную проблему....