Когда-то давно Васильку, вернее тогда он звался сеньором Аламедой, посчастливилось в Чили попробовать хлеб, испечённый индейцем из племени мапуче из муки, сделанной из зёрен кивичи (или амаранта). Тогда он получил истинное гастрономическое удовольствие, ведь хлеб из кивичи неимоверно вкусный. Почему же индейцы Южной Америки сейчас не выращивают кивичу, а выращивают коку? Вот такая гримаса истории: в своё время кивичу запретили выращивать испанские попы, чтобы индейцы не жили в роскоши. Лучше пусть они голодают, болеют и вымирают. Вон пусть коку лучше выращивают — от неё они быстрее вымрут.
Испанские попы благожелательно относились к коке, английские попы — к опиумному маку. Ешьте аборигены Южной Америки листья коки, а аборигены Азии пусть курят опий. Это одна из причин, почему Аламеда в своё время не любил политику и политиков, но куда от неё деться: история — дочь своего времени, а все исторические личности — рабы времени.
Хорошо хоть то, что европейцы получили из Южной Америки картошку, помидоры, подсолнух. Василёк картошку, помидоры и подсолнечное масло одобрял.
Бизнес и посетители, это, конечно, дело хорошее и полезное для Василька, но его мучил русский холод. Тяжело переживал Василёк такие лютые холода. Такая Антарктида ему решительно не нравилась. Пингвинов ещё не хватает. Впрочем, начало весны случилось тоже холодное. Одно радовало: медведи так и не набрели на деревню. В какой же мы дыре живём, — думал Василёк, — даже медведи до нас не добредают: Россия — страна парадоксов.
Глава пятая
В стране решительно боролись с церковным мракобесием, с замшелым догматизмом и с дремучей народной мохнорылостью. Гражданин страны, в принципе, имел право посещать различные религиозные учреждения для отправления своих сомнительных религиозный потребностей. Он мог, по своей дремучести, приобщаться к религиозным таинствам, особенно, если он при этом относился к беспартийным. Но если в церковь начинал ходить начальник, то к нему применялись санкции, вплоть до исключения из партии и снятия с должности. Религия и различные суеверия это удел пожилых и по сути отсталых людей. Ведь страна семимильными шагами шла к коммунизму, до которого осталось всего девять лет, совершала открытия в науке, расширяла производство, запускала людей в космос. Причём ни один космонавт не видел в космосе ни Бога, ни даже ангелов. Что доказывает их отсутствие, как таковых. Что, съели дремучие противники коммунизма и всякие религиозные догматики?
Целые толпы партийных работников и профессиональных атеистов боролись с тем, что, по их мнению, не существовало. Боролись, не щадя своего здоровья. У нас всё под контролем, а не как кому в голову по синьке стукнет. Просто так никому жалование по ведомости не выплачивают — исключительно за бескомпромиссную борьбу с силами зла.
Одним из таких непримиримых борцов являлся двадцатисемилетний Платон Герасимович Климов. Платон считал себя большим и важным человеком в местном социуме, ибо сражался на самом передовом рубеже борьбы с мелкобуржуазными идейками. Платон трудился начальником сектора в областной комсомольской газете. Его сектор отвечал как раз за антирелигиозную пропаганду и воспитание трудящихся масс в духе отрицания суеверий и прочих мракобесий. Естественно, это самый передовой рубеж: перед нами ось зла. Дальше уже некуда, поэтому стоим несокрушимо, словно македонская фаланга.
Платон имел диплом с отличием факультета истории местного университета и обожал такие предметы, как история коммунистической партии и научный атеизм. Эта его увлечённость оказалась замечена старшими товарищами и Платон, после окончания университета и дополнительного обучения в университете Марксизма-Ленинизма, отправился на работу в молодёжную газету.
Платону нравилось разить врага горячим комсомольским словом. Редактору газеты, соответственно, нравились статьи Платона, и его рубрика не сходила со страниц уважаемого молодёжного издания. И ведь хорошо же пишет, сукин сын, — умилялись в редколлегии, — аж в дрожь бросает. Конечно, любого нормального человека возьмёт за живое статья, описывающая незавидную судьбу бедной маленькой девочки с косичками. Девочка из последних сил ходит в среднюю школу. Она-то ходит, но практически засыпает на уроках биологии, когда молодая учительница рассказывает деткам научный факт происхождения человека от обезьяны, а не от Бога, как это отмечалось в соответствующих решениях партии. Почему этот тощий ребёнок засыпает на уроке? Это от того, что оголтелые родители заставляют её с вечера до утра молиться на коленях перед иконами, в дыму коптящих свечей и лампадок, в окружении древних сгорбленных старух, одетых исключительно в чёрные траурные одежды. Ребёнок мечтает спеть песню "Взвейтесь кострами синие ночи..." и записаться в авиамодельный кружок. Но, увы, ретрограды ему этого не позволяют.
Думаете, эта душещипательная история кочевала с одного номера в другой? Нет, не так: она появлялась на страницах газеты строго через день, а не каждый день. На другой день писалась статья о суевериях. Рассматривалась очередная проблема чёрной кошки, пустого ведра, рассыпанной соли или, не дай Бог, разбитого зеркала. И снова автор возвращался к тощей девочке с жалкими косичками, где мастерски описывал, как у ребёнка выпирают рёбрышки и какие огромные чёрные круги у неё под глазами от многочасовых молитв. Опять появлялись зловещие бабки в чёрном. Они, естественно, шипели своими беззубыми ртами на молодых строителей коммунизма. В общем, эти бабки выходили очень ненавистными созданиями, и читатель проникался праведным гневом. Б-р-р. Страна немыслимыми темпами строит коммунизм, а в это время кое-где существуют такие бабки, устроившие настоящее религиозное кубло, заманивающее в свои сети девочек с косичками. Вот там девочек с косичками и пичкают религиозным опиумом.
Читатели писали возмущённые письма, предлагая отдать девочку в детский дом, где ей заживётся хорошо и комфортно, и она, наконец, споёт песню про сини ночи и о пионерах, которые дети рабочих. Платон помещал эти письма в газету и давал на них пространный ответ. Это считалось осуществлением обратной связи с массами. В результате все довольны: и редакторы, и Платон. Если писем от читателей не поступало, то ... то они, всё равно, как-то появлялись, где читатели настойчиво интересовались судьбой девочки.
На другой день, отставив девочку в сторонку, Платон писал о не менее страшном зле для народа: о суевериях. Слава Богу, на Руси с суевериями обстояло всё в порядке: их водилось очень много, на любой, самый утончённый вкус. Платон быстро сообразил, какую золотую жилу он нашёл. Да не жилу, а целый Клондайк. Бороться с суевериями можно хоть до пенсии, что радовало. Вскоре Платон стал среди своих коллег считаться самым большим специалистом по суевериям. К нему даже обращались коллеги за некоторыми разъяснениями и всегда внимательно его выслушивали. Платон даже подумывал о диссертации на эту тему, но старшие товарищи почему-то это дело не одобряли, считали это исследование мелкотемьем. А зря. Потому, что эта тема затрагивала многие аспекты жизни социума. Но спорить со старшими авторитетными товарищами очень опасно, да, собственно, и бесполезно.
Какие замечательные получались статьи на тему, почему нельзя дарить часы, или почему нельзя отмечать сорок лет. Платон мастерски описывал, как некоторые несознательные люди показывают деньги полной Луне. Вот зачем они это делают? Писал о том, что народ остерегается свистеть в помещении, не ест с ножа, скрещивает пальцы наудачу. Но, на минуточку, ведь это махровое мракобесие. Ещё наш народ не любил носить вещи, вывернутые наизнанку; ничего не передавал через порог, даже приседал на дорожку. А, прости Господи, пятница 13-го числа. Это же всё, туши свет. Платон выводил на чистую воду всю эту муть, типа, постучать по дереву и ничего не подбирать на перекрёстке. Он подробно писал, что ничего страшного не случится, если что-то забыть дома и вернуться; тогда даже не надо оглядывать себя в зеркале. И мусор можно выносить после заката. Правильный комсомолец не должен бояться какой-то чёрной кошки, которая перешла ему дорогу перед экзаменом. Да хоть стадо чёрных кошек.
Борясь с суевериями, Платон вдруг обнаружил, что тем самым льёт воду на мельницу своего заклятого врага, на церковь. Оказывается, в этом плане они сражаются как союзники, рука об руку, ведь церковь, почему то, не жаловала суеверия. Как же всё сложно в этом мире. Я как-то с попами объединяться не желаю.
Платон не мог знать свою судьбу, и, вряд ли поверил, если б ему кто-то сказал, что через двадцать два года он станет правильно креститься, читать молитвы, устроится старостой в православный храм и начнёт поносить всеми горбатыми словами коммунистов. Да, точно, сложно всё в этом мире и неоднозначно.
Сегодня Платон "выбил" редакционную машину, чтобы съездить в деревню Девицу, чтобы собрать материал (компромат) на появившуюся там лжецелительницу. История, судя по слухам, обещала потянуть на десяток разоблачительных статей. Ибо о трижды осточертевшей тощей девочке с косичками не писалось, будь она неладна эта девочка. Тошнит уже от неё.
Начало марта. Но весны и близко не видно. На улице снежно и прохладно. Платон всего на десяток километров отъехал от города и, как будто, попал в иной волшебный мир. В деревне всё не так, как в городе. Здесь всё ближе к природе, поэтому окружающие пейзажи затронули тонкие струнки в душе Платона. Ведь нет, не было и не будет человека, который оставался бы равнодушным, созерцая снежные просторы, даже если этот человек рыцарь борьбы с мракобесием во всех его проявлениях.
Платон считался культурным, начитанным и любознательным товарищем, поэтому он легко вспомнил стихи Вяземского и произнёс их, выйдя из машины: "Лазурью светлою горят небес вершины; блестящей скатертью подёрнулись долины, и ярким бисером усеяны поля. На празднике зимы красуется земля..." Да ... надо идти и работать, разоблачать мракобесие, но, всё-таки, как здесь красиво. Другой мир, однако. Платон обратил внимание, что в деревне снега намного больше, чем в городе. Здесь его практически никогда не убирают с дорог, и снег здесь гораздо белее городского. Здесь снег без налёта городской грязи и грехов. Вот где можно встать на лыжи и покататься, — с грустью подумал Платон, — а не писать про всяких отсталых элементов. Надо мне, как Вяземскому, взять и разразиться лирическими стихами про белое безмолвие, о шёпоте метели, о запахе дыма, что вырывается из печных труб. Хотя, тогда меня коллеги не поймут, ибо борьба с мракобесием не предполагает всякие ути-пути.
Первый абориген, который попался на глаза Платону, случился Санёк, местный алковетеран и по совместительству супруг Варвары. Санёк стоял посреди деревенской улицы и занимался созерцанием своего внутреннего мира после вчерашнего вдумчивого возлияния в компании своего родного кума. Сейчас он вспоминал, что они отмечали: наверняка что-то значительное, ибо до сих пор штормит. Из-за этих воспоминаний Санёк не смог быстро отреагировать на слова Платона. Городской товарищ понял, что перед ним настоящий деревенский пролетарий, а не зомби, хоть внешне абориген чем-то похож на несвежего зомби. Вот ради таких людей и трудился Платон, разоблачая вековые напластования дремучести среди народа. Поэтому Платон терпеливо обратился к Саньку в третий раз; с пролетариатом надо вести себя вежливо и терпеливо, всё-таки это передовой авангард всего человечества, гегемон, ёптыть.
Санёк, наконец, сообразил, что к нему обращается посторонняя, явно городская личность, а не голос с похмельных небес, поэтому включил режим максимального понимания, что вылилось в некоторый набор слов: "Чё!", "А чё!", "Мля, значит!", "Ты чё!"
Платон перевёл эти слова на понятный язык: получалось, что так абориген сказал "Внимаю путник". Диалог вроде налаживался. Через пару минут такого общения Санёк уяснил, что городскому фрукту требуется Тимофеевна, коза старая. Что-то много городского народа повадилось к козе.
Он махнул рукой в сторону, объяснив, что домик Тимофеевны находится в той стороне — на краю деревни, ага, и стал рассказывать городскому о том, что они с кумом сегодня приболели и им требуются лечебные процедуры, однозначно. Может городской человек составит им компанию, то есть вольётся к ним третьим, — с надеждой вопросил Санёк. У него просто не имелось денег на поправку здоровья, а трубы горели.
Платон решительно отказался от такой перспективы. Это обстоятельство Санька крепко огорчило: брезгуют городские сельскими пролетариями, сидящими на минусе. Может, заехать в рожу этому городскому? Хотя, нет, он мужик крепкий — такой и сам врежет, а Санёк сегодня не в спортивной форме.
Вот почему наши пролетарии так неумеренно пьют водку, — подумал Платон. Ведь всё должно происходить строго наоборот: чем ближе к коммунизму, тем народ должен постепенно отказываться от этой дурной привычки и брать пример с великих людей. Ведь классики водку не хлестали, собравшись на троих. Товарищ Маркс не собирался с товарищем Энгельсом и примкнувшим к ним ренегатом Каутским где-нибудь в парижской подворотне, и не соображали на троих. Такое даже трудно представить. Платон даже не пытался такое представить, ибо выходило препохабно. Парижская подворотня, в которую, озираясь, шмыганули три личности, чтобы раздавить бутылку водки на троих. Маркс почему-то в солдатской шапке-ушанке, у Каутского трясутся руки, а у товарища Энгельса красный нос. От этой захватывающей картины Платона отвлёк Санёк, который что-то говорил про Тимофеевну.
— А правда, что ваша Тимофеевна занимается лечением людей? — провокационно поинтересовался Платон у аборигена.
— Дык, врут, — сплюнул на снег Санёк. — Брешут, как наше радио. Фуфло полное, а не лечение. Посетил я, однажды, эту лекарку. Хотел здоровье поправить. Представляешь, товарищ из города, эта коза старая даже чекушку не предложила. Бубни, говорит молитву перед иконой, а потом пей воду. Воду! Прикинь, товарищ. Так что фуфло это, а не поправление здоровья. Если бы она могла лечить, то вылечила бы сначала своего внука, который, скажу по секрету, полный дурак у неё. А внука знаешь, кто ей подкинул? Не знаешь? Дык, я скажу по секрету...
Платон не хотел ничего знать про внука, да ещё дурного, ему своей девочки с косичками хватало за глаза. Он хотел знать, как Тимофеевна лечит людей. Ему нужны живые свидетели, что эта Тимофеевна занимается противоправными делами. Нужны непробиваемые показания людей, что её действия принесли значительный вред здоровью. Тогда этими деяниями могли заинтересоваться органы. Но, вот этот конкретный абориген, никак не походил на жертву лечения: молитву, а тем более воду к делу не пришьёшь. Может он хоть как свидетель сгодится, — подумал Платон, — но не срослось.
— Знаешь, что я тебе по секрету расскажу, товарищ городской, — горячо зашептал Санёк в лицо Платона.
От этого Санька несло таким перегаром, что Платон отодвинулся в сторону. — Эта Тимофеевна никакой не лекарь, вот. Упадёшь, узнаешь.
— А кто она? — заинтересовался Платон.
